***
Сегодняшний день ничем не отличается от всех прочих. К вечеру начинается дождь, и Томас заводит детей с прогулки обратно в дом. Ева цепляется за его шею, не слезая с рук, и Томас прижимает её к себе в ответ, укрывая от дождя и ветра, пока остальные дети бегут в тёплое помещение. Еве около пяти лет, но она такая тонкая и лёгкая, всё её тело слабое от болезни, обессиленное долгой бесплодной борьбой, и Томас много носит её на руках, ненавидя выражение замешательства, потерянности и грусти на её маленьком лице, когда Ева понимала, что не может играть наравне с другими детьми. Томас обтирает детей единственным полотенцем, когда начинают возвращаться родители; Том зажигает единственную свечу — на дневной детский сад не стали тратить больше — и кутает оставшихся троих малышей в одеяло, заметив, как они дрожат от холода. Ева жмётся к его боку, когда Ивон и Йохана забирают последними, оставляя их наедине. Томас помогает ей складывать в скудном свете совсем неровных журавликов, но Еву это, кажется, не волнует. Она откладывает фигурки к остальным и тут же берётся за новую, сосредоточенно высовывая кончик языка в уголок губ. Ева уже зевает, засыпая, — должно быть, совсем поздно, по прикидкам Томаса что-то около десятого часа, и он украдкой хмурится, укладывая её на матрас для дневного сна, решив, что разберётся с тем, что её родители опаздывают, когда те вернутся. Он садится рядом с её простой кроватью, приваливаясь к стене, и обещает себе, что закрывает глаза всего на секунду. Когда Томас просыпается от стука в деревянную хлипкую дверь, в щели заколоченного окна видно среди туч остроконечный сероватый месяц. Ева крепко держит в пальцах его ладонь, обнимая его руку вместо плюшевой игрушки, и Томас осторожно высвобождает конечность, стараясь не разбудить уставшего ребёнка. Чужаки стучаться бы не стали, и Томас быстро открывает дверь, уже прекрасно зная, как избежать слишком громкого скрипа старых несмазанных петель. На крыльце, привалившись плечом к стене, стоит вымокший до нитки Мануэль Нойер, командующий стражей их поселения (Томас называет его начальником местной дискотеки и несказанно радуется недовольным лицам, которые Ману корчит в ответ), с таким виноватым и торжественно-печальным выражением лица, что Томас сразу понимает всё, о чём Ману послали сообщить. — Их убили, — он даже не спрашивает — утверждает, уже зная, что Мануэль не стал бы приходить лично ради любой мелочи. Ману кивает, опуская взгляд в пол, отчего-то чувствуя личную ответственность и вину за произошедшее, хотя, очевидно, он к этому не причастен. — И что делать? — Ману пожимает плечами, и этот молчаливый диалог был бы забавным, если бы Томас не чувствовал себя сейчас на грани паники. — Мы похоронили их после того, как отбили атаку, — Ману явно некомфортно, но Томас не пытается облегчить для него эту ситуацию — как не смог бы никто облегчить этот конфликт для него, — я поспрашивал у других людей в патруле насчёт того, кто мог бы забрать их дочь… Томас молча отмахивается и вздыхает, плотно зажмуривая глаза. Её собственные родители не хотели забирать её. Даже они не хотели встречаться лицом к лицу с неизбежной смертью, стоявшей за плечом маленького ребёнка. — Заходи, — Томас манит Мануэля внутрь, впихивая ему в руки сухое полотенце и рваное одеяло, чтобы тот мог хоть немного отогреться после проливного дождя. Он видит на ботинках, штанах и рукавах Ману глину и грязь и его мутит от мысли, что пятна остались на одежде Мануэля после того, как они копали в размытой земле могилу для родителей Евы — одну на двоих. — Зачем? — Ману послушно вытирается и выжимает одежду, насколько может, кутается в тёплую сухую ткань и усаживается у наскоро сложенной печи, едва тёплой — Томас не хотел затапливать её ещё раз. — Будешь помогать мне, начальник местной дискотеки, — Томас разводит руками, наполовину рассерженный, наполовину напуганный, но не теряющий обычного ехидства, — я, знаешь ли, не собирался быть отцом-одиночкой, потому что кого-то сожрали дикие гули. — И что ты хочешь, отдать её мне? — Ману скрещивает на груди мощные руки, пытаясь придать себе внешне большего веса, но Томаса такое не впечатляет от слова совсем — он фыркает, бьёт его кулаком в плечо, прицельно попадая в старый синяк. — Конечно, нет, как будто ты вообще сможешь справиться с ребёнком, — Томас дразнит с кривой усмешкой, за ней пряча неуверенность, которую Ману всё равно прекрасно видит, — я… — Томас смотрит на Еву, как она сжалась в маленький клубок, пытаясь сохранить тепло в прохладной комнате, — такая спокойная, почти безмятежная, одинокая в чужом доме, одинокая во всём мире, пока ещё глухая к взрослым проблемам. Томас смотрит на неё и знает, что никогда не сможет себе простить, если бросит её на произвол судьбы. — Может быть, я мог бы забрать её с собой и позаботиться, пока её не заберут. Если кто-нибудь из родителей других детей согласится забрать её. — А если не согласится? — Ману проницательно уточняет, с первого раза попадая в самую болезненную точку. Томас молчит, не готовый дать ответ — единственно возможный в данной ситуации, но Томас просто не хочет произносить это вслух, как будто это сделает ситуацию реальной. Как будто пока он может притвориться, что их мир не перевернулся с ног на голову — в очередной раз. — Я не справлюсь один, — Томас поворачивает к нему голову, пристально глядя в глаза, приковывая Мануэля к месту тяжёлым взглядом. — Ману, ты мне друг или как? Мануэль фыркает, легко притягивая тощее тело Томаса к себе, обхватывая руками и обнимая их обоих одеялом. Обещает помочь. Обещает поддержать. Обещает не бросить его одного.Дочь самурая I (Томас Мюллер, Мануэль Нойер)
6 августа 2021 г. в 15:56
Томас помогает маленькой девочке складывать бумажных журавликов. Не то, чтобы кто-то из них умеет делать это правильно, не то, чтобы складывать оригами из старых купюр вообще хорошая идея, но они в любом случае ни на что больше не годны, а тратить хорошую бумагу ни к чему. Ева смотрит на него круглыми карими глазами, протягивая на неловкой детской ладошке поделку, и Томас аккуратно откладывает её к остальным двадцати, помещая рядом свою кривую птичку. Вокруг них носятся другие чумазые малыши, и Томас мягко шикает на них, призывая быть осторожнее. Дети смотрят на него секунду, о чём-то всерьёз раздумывая, но слушаются, аккуратно обходя нагромождение бумажных фигурок на выделенном под них закутке пола.
Томас сам до сих пор не знает, почему был назначен нянькой в местном «детском саду» — единственном полностью целом доме с маленьким огородом за хлипкой оградкой из разломанных стульев, — в который сгоняли для безопасности всех (немногочисленных) местных детей. Детей он не то, чтобы сильно любит, но они довольно милые и забавные, и следить за ними в любом случае интереснее, чем окучивать на грядке вялую морковь или стоять в патруле, пока тебя не пристрелят. Возможно, в их крохотной деревне где-то под Мюнхеном коневодческие таланты Томаса абсолютно бесполезны (учитывая, что у них и лошадей-то нет), но логики в том, чтобы приравнивать конюха к няньке, он тоже не видит. Впрочем, он не жалуется.
Ева продолжает складывать журавлей, увлечённо сгибая маленькими пухлыми пальчиками бумагу; Томас оставляет её одну, чтобы проверить остальных детей, прекрасно зная, что малышка никуда не денется. Он привычно треплет каждого ребёнка по волосам, разнимает ссорящихся из-за маленькой фигурки лошади, выструганной из дерева, Уилфрида и Герти, подкидывает в воздух настойчиво требующую объятий Ивон и целует в лоб расплакавшегося непонятно от чего Йохана.
Довольно удивительно, как они с детьми быстро привязались друг к другу, и каждый из его подопечных каждое утро после того, как их родители привычно долго прощаются с ними, уходя на целый день без малейшей уверенности в том, что смогут вернуться за своими детьми, бегут к Томасу за крепкими объятьями, поцелуями в виски и его взрослой убеждающей уверенностью. «Конечно, они вернутся вечером, малыш», — врёт им в глаза Томас, и они верят каждый раз, а Томас чувствует, как внутри него умирает маленькая частичка его сердца от этой лжи. Он чувствует себя ответственными перед этими детьми, будто если их родители погибнут сегодня виноват будет только он, Томас Мюллер, так бессовестно давший им обещания, которые он не мог сдержать.
Его утешает только то, что каждый день родители его подопечных торопятся вернуться из патрулей и полевых работ, чтобы увидеть своих детей, обнять их так сильно, будто и сами не верили, что встретятся с ними ещё. И Томас улыбается всякий раз, видя такие семейные нежности, находя в этом что-то трогательное, несмотря на привычность. Но родители Евы — совсем другое дело, хотя Томас, положа руку на сердце, не может их в этом винить. Он не может представить себя в такой ситуации как не может и осуждать их за то, что они прячутся в своей рутине (пусть и смертельно опасной) от того, с чем не могут примириться. От того, что их неизлечимо больная дочь могла бы выжить, если бы не упали проклятые бомбы, если бы не случилась их общая катастрофа, от того, что её болезнь никогда не была бы такой тяжёлой в прежнем мире, не поставила бы её на грань смерти, пока были лекарства и медицина. Томас не винит их, он сомневается, что хоть кто-то во всём мире смог бы примириться с такими мыслями.