Облачная рябь

Вечер должен вот-вот перерасти в ночь. Время на земле бывает разным — оно движется в зависимости от того, с кем ты общаешься и что ты делаешь. Нелегко понять и выяснить, в каком случае оно будет быстрым, а в каком — медленным. Сакура проводит на холоде гораздо больше, чем хочет, и первое, что она делает после возвращения домой — принимает горячий душ. В душевой кабине клубится пар. Замерзшая Сакура отогревается долго. Она успевает промыть волосы и смыть с кожи мыльную пену геля для душа, даже посматривает на баночку с маской для кожи головы… Та поблескивает розовым боком, открытая всего единожды или дважды, а теперь задвинутая за черно-зеленые бока геля для душа и шампуня братьев Учих. Сакура пропускает влажные и поэтому шелковые волосы сквозь пальцы. Нужно будет подождать, потом смыть… Эта идея нравится Сакуре так сильно, что она даже теряется, прежде чем понять, в чем дело. Прежде чем сдаться на милость порыву, она заворачивается в полотенце и выходит в теплый воздух ванной. Запотевшее зеркало демонстрирует ей туман с оттенками, а не очертаниями. Сакура знает, как выглядит. Но в последнее время она чувствует себя именно такой — костлявой, рассыпающейся от любого толчка, сбегающей и постоянно напуганной, запутавшейся в том, чего хочет, чего не хочет… Ино говорит о слабости тела, и Сакура чувствует себя таким телом до этого не один день. Человеческая жизнь забирает у нее способность мириться с собой. Она больше не может делать то, что хочет, а у всего вокруг есть правила и двойное дно, исключения, подпункты, сноски, дополнительные материалы… Но человеческую жизнь нельзя бросить. Пустота в голове наполняется усталостью. Шизуне права: выносить слишком сложно. Она наблюдает за тем, как Мадара заваривает им чай, со стула. От подоконника соулмейт ее отгоняет напоминанием, что такое простуда и как удобно с ней учиться. Иногда — вот как сейчас — он преувеличивает, потому что там вполне тепло, разве что стекло прохладное. Так было бы лучше, потому что на стекло можно было бы отвлечься, но… нет так нет. Значит, Сакура сможет быть собранной. Шизуне и Ино внутри борются и побеждают по очереди. Сакура с усилием выгоняет их и напоминает себе: я не человек — это преимущество. Спина Мадары расслаблена — опущенные плечи, медленные движения рук, свободно наклоненная голова. Хотелось бы знать, о чем он думает, но со стороны кажется, что для него существует только заварочный чайник и струя горячей воды, разбивающаяся о стеклянное дно с едва заметным шелестом. Почему именно сейчас? Волнует ли его это так же сильно, как и ее? Он человек, но, как Сакура ни посмотрит, этот факт значительного преимущества не несет. Люди друг о друге что-то понимают не больше, чем Сакура. Зато претензий на исключительность и на границы больше, чем могут унести. Удобства не прибавляет. Подумав об этом, она внезапно распознает внутри неприятный зуд, от которого хочется передернуть плечами. Он нарастает очень плавно — фоном, зато именно сейчас забирает себе все внимание. Поморщившись, Сакура плечами все-таки передергивает и спускает ноги на пол — от позы тело деревенеет, и зуд требует вывернуться, потянуться. Она потягивается, вертит шеей, потому что та затекает, опирается о стол локтями, покачивается на стуле, неприятно скрежетнув ножками об пол… — Для не-человека ты ведешь себя странно, — обернувшийся на нее через плечо Мадара с мягкой разновидностью его обычной ухмылки. — А ты для человека слишком спокоен, — Сакура охотно отвечает взаимностью и, упершись локтями в стол и поймав баланс, зависает на передних ножках стула. — Тебя это расстраивает? — наблюдающий за ее стулом Мадара приподнимает брови. — Меня расстраивает, что мне неспокойно, — посчитав, что способ быть честной часто выбивает из соулмейта все вопросы, отвечает Сакура. — Прекратишь качаться на стуле — станет легче, — Мадара отворачивается, чтобы налить им чая. Недовольно фыркнувшая Сакура нехотя принимает совет во внимание. — Тебе не о чем волноваться, — мерно обещает соулмейт, когда ставит перед ней чашку. От него, наклонившегося, пахнет сигаретным дымом и чем-то еще, знакомым, но недостаточно, чтобы ассоциация пришла мгновенно. Не зацепившаяся за запах, она цепляется взглядом за мелькнувшие ключицы под воротом майки. В который раз она убеждается, насколько выгоднее иметь сильное тело. Даже если кости у них из одного материала, объем тела заставляет выглядеть их по-разному. Ключицы Мадары поддерживают плечи, расходятся в разные стороны, наполовину утопающие в мышцах. У Сакуры они просто костляво торчат. О теле нужно заботиться, потому что иначе оно будет слабым, как и предсказывает Ино. Сакура украдкой рассматривает запястья, тонкие, хрупкие, слабые настолько, что одно движение повреждает мышцы. Она не может представить, что Мадара может пострадать от такого. Его тело выносит проникающие травмы и сильные ушибы. Сложно представить, что ее тело сможет так же. Сине-зеленые тонкие ветки, змеящиеся под полупрозрачной кожей, выполняют ту же функцию, что и у людей. Сомнительно, что кровеносная система у нее и у Мадары отличается. Но его запястья так не выглядят и до его кровеносной системы нужно еще доковырять. Жалея, что уделила этому мало внимания, Сакура планирует вытащить из Ино подробности того, как у нее получается поддерживать тело в порядке. Можно спросить у Мадары, но непохоже, что он понимает, как это работает. Иначе бы не курил и не дрался… интересно, что люди задумываются об этом меньше, чем, например, Ино. Внимательно наблюдающий за ней через пространство стола соулмейт откидывается на спинку стула. Так выходит, что за его спиной бьется в окно зимняя темнота с желтыми бликами света на стекле. Взглянув туда, Сакура чувствует, как притихший зуд сменяется ознобом. Над чашкой вьются тонкие лоскуты пара. Об нее отлично греются ладони, но комфорт не приносит ни осознаний, ни озарений, ни внезапной четкой позиции. И так как знание не снисходит, то побежавшие по коже спины мурашки воспринимаются, как атака организма на попытку разобраться. — Здесь я человек, — Мадара плавным движением меняет позу — облокачивается об стол, наклонившись к Сакуре. — Я думал, у тебя есть гора вопросов. Иногда то, насколько у него получается начать разговор, Сакуру очень удивляет. Он не раз использует иронию, чтобы помочь ей заговорить или успокоиться. Как и сейчас, такой способ помогает внутреннему напряжению стать мягче. Сакура, укусив себя за внутреннюю сторону щеки, чтобы не улыбнуться, выпрямляется и демонстрирует Мадаре ладони. — Я хочу однажды жить одна. Мне не хочется, чтобы ты оказался прав и решила, что… что наши отношения — это ошибка, а я этого боюсь. Я боюсь, что разбираюсь в этом меньше, чем даже Шизу… нет, она… она хорошо разбирается… кстати, зов не влияет на то, как ты ко мне относишься. А… еще я думаю, что чем больше узнаю, тем меньше понимаю. И почему ты решил поговорить об этом сейчас? Недавно ты сказал, что я не отличу одного от другого, — забывшая о загибании пальцев на третьем Сакура с чувством выдыхает. — Все. Прищурившийся соулмейт слушает ее внимательно и не перебивает. Несколько раз у него дергается бровь и есть такое ощущение, что он вот-вот прищемит пальцами переносицу. Нервное напряжение, от которого хочется почесаться сразу везде, вывернуться, потянуться и подвигаться, достигает пика в тот момент, когда Мадара вздыхает сам и качает головой. — Я и не ожидал, что будет просто, — с видом смирившегося человека говорит он, наклонив голову так, что черные пряди упали на лоб. — Ты человек. Ты должен в этом разбираться, — непонимающе хмурится Сакура, которой совсем не нравится желание отложить тысячу вопросов и нюансов, чтобы принять ситуацию как данность и позволить ей развиваться бесконтрольно. — Как вы понимаете, что не ошибетесь? Вздохнувший тяжело и глубоко Мадара приподнимает голову, чтобы взглянуть Сакуре в глаза и с некоторой обреченностью ответить: — Никто этого не понимает. Мы вступаем в отношения и узнаем, совершили ошибку или нет… по пути. Сакура откидывается на спинку и расплывается по сиденью. — То есть… вообще? — с надеждой на исключение спрашивает она. — Редко. Бывает так, что отношения — ошибка с самого начала, — признает Мадара и кивает, внимательно щурясь. — Но люди все равно в них вступают. Иногда даже понимая, что они кончатся не хорошо. Она находит что-то более непонятное, чем стремление людей удержать все в себе. В этом вообще есть смысл? — Например? Соулмейт думает, рассматривая, как над остывающим чаем тает дымка. Неужели настолько сложно? — Люди не всегда друг другу подходят, — наконец-то находит ответ. — У них не сходятся… например… — Воспитание? — предполагает Сакура, поддавшись вперед. — И это, — Мадара кивает и смотрит внимательным прищуром. — Но не только. Сложно объяснить… — Хорошо. А как понять, что люди друг другу подходят? Ну, что их отношения не ошибка? — ступает на зыбкую почву «от противного» Сакура. Этот вопрос заставляет Мадару задуматься еще на некоторое время. Пока он пытается сформулировать, что получается у него — очевидно — не слишком понятно, Сакура разглядывает его. Ей несложно заметить, что чем глубже она пытается зайти, тем сложнее соулмейту отвечать. — Если мы любим и пытаемся… — он прищуривается в никуда, сжимает челюсти, перебирает пальцами по столу, добывая глухой стук, — пытаемся быть лучше для другого человека. Если оба готовы постараться, чтобы все сохранить. Что-то в груди Сакуры вздрагивает и выбрасывает ее из напряжения. Освободившееся место занимает нечто странное, но уже давно знакомое, сжимающее в руках сердце и вынуждающее задержать дыхание. Она чувствует это, мягкое и теплое, когда смотрит, как над головой дремлющего в солнечном утре Мадары в воздухе танцуют пылинки. Когда краска пачкает кожу, а убрать руку и оторвать взгляд кажется большой ошибкой. Мелкие моменты, когда она держит его за руку в транспорте, когда он прикладывает ее к себе абсолютно машинально, когда наклоняется, когда приподнимает руку, чтобы она проскользнула под одеяло к нему, когда… сколько же этих «когда», от которых в груди что-то медленно тает. Делающее ее слабой и наполняющей до горла смирением с тем, что она не может не опустить лицо в чужую ладонь, чувство. Но вразрез ему существует и другое, то, от которого зудит все тело. Так иногда она не может ни оттолкнуть, ни отодвинуться, ни выскользнуть из-под руки, ни отвернуться, ни попросить остаться. Она сжимает левое запястье ладонью, потирает, концентрируясь на том, как прощупываются сине-зеленые ручейки под кожей. Если раньше это чувство проходит, то сейчас оно даже не ослабевает и пугает своей силой. От взгляда Мадары никогда ничего не ускользает. Так случается и сейчас. Ее запястье он рассматривает недолго, но нескольких секунд, в которые его взгляд стекленеет, хватает. Соулмейт плавно откидывается на спинку стула, восстановив безупречно невозмутимый вид. Мысли читать люди пока не научились, но Сакура хотела бы иметь такой небесный бонус. Как иначе разобраться? Почему молчание действует на него… Всколыхнувшаяся собственная тревога напоминает, почему. Слова, которые он так подбирает, внезапно складываются. Чтобы почувствовать материальность она вдыхает медленно, концентрируясь на запахе чая и — едва заметного — ментола. — Ты меня любишь, — Сакура говорит бездумно, фиксируя осознание, и встречается с соулмейтом взглядом. Мимика Мадары неприятна тем, что хозяина почти не выдает. Ни мимика, ни взгляд, ни дыхание — ничего. Мгновение прошивает Сакуру всплеском болезненного и пугающего жара, но она знает: она права. У нее нет системы, но есть вспышки, приносящие некоторый смысл в происходящее. Опустивший веки Мадара сжимает челюсти, будто пытаясь выбрать между иронией и уязвляющей правдой. — Да, — соулмейт открывает глаза, чтобы встретиться с ней откровенным цепким и пронзительным взглядом. Она знает, что это всего лишь слова. Но внутри мягко, но неумолимо натягивается. Сакура чувствует, как мякоть под ребрами пронзается знакомой леской. Не зов, нет, и этого понимания хватает, чтобы выбить ее из повисшего оцепенения. — Ты хочешь все сохранить. Пытаешься быть лучше. Это все о тебе, — она едва сдерживает желание подтянуть ноги на сиденье, чтобы обнять колени и найти точку опоры. — Ты не думаешь, что наши отношения — это ошибка. Пока она перечисляет, Мадара не меняет позы, только взгляд у него становится нечитаемым, а радужка будто темнеет еще сильнее, чтобы сконцентрировать в себе всю ночную темноту. Но это не страшно. В глазах Мадары, пусть и ставших стеклом, чтобы отделить эмоции и темноту от окружающего мира, Сакура не может рассмотреть метели и осколков льда. — Я так не думаю, — соглашается он с той непроницаемостью, которая именно сейчас раздражает. — Ты права. Прикусив губу, Сакура опускает взгляд на колени, царапает ткань штанов снова, чувствуя, как мысли заполняют ее до макушки. И — одновременно с этим — она вдруг понимает, что ощущение внутри становится не просто ярче, а еще и острее. Пронзительней настолько, что обретает форму. Это можно умолчать, скрыть, сделать так, чтобы разговор действительно был таким, как и обещает Мадара: спокойным и безопасным, не обещающим волнений. — Я права, — кивает она и цепляется взглядом за чашку, даже берет ее в руки, ощущая, как тепло проникает сквозь кожу и добирается до костей. — Но как же ты? Ты говорил, я как ребенок и ничего не понимаю. Мне не нравилось это потому, что я… потому что… я не человек, я знала, чего хотела! А я хотела, чтобы мне было тепло и чтобы ты держал меня… я помню, что не была тебе нужна ни как соулмейт, ни как человек… Мадара поддается вперед, нахмурившийся и внимательный, кажущийся таким серьезным и наконец-то потерявшим все свое непроницаемое самообладание. — И я понимаю! — чтобы не дать ему перебить, громко говорит Сакура и ставит чашку на стол. — Ты мне тоже не был нужен. Но у тебя был выбор, а у меня нет. Нет, был, но больно было бы обоим. Я просто хотела, чтобы ты относился ко мне хорошо. Я… нет, я знаю, что ты пытался. Но когда мне хотелось, чтобы ты… чтобы… чтобы больно не было, ты делал. Я пыталась что-то понять — и ты говорил, что мне чего-то для этого не хватает. А теперь… а теперь что-то хочешь понять ты. Теперь неважно, что мне чего-то не хватает? Потому что ты захотел? Накал в груди, от которого становится мягко и горячо, охладевает и вбирает в себя все теплые ощущения. Надвигающаяся звонкая обида оказывается настолько глубокой, что сама Сакура поражается ее влиянию на ситуацию. Так легко было ее не замечать, но так больно чувствовать иногда, как на груди вспыхивает чужое прикосновение, как запихивают в душ, как каждый раз рявкают, как снисходительно объясняют, насколько же она ребенок. Думая о разговоре, Сакура считает, что проблема — это ее незнание алгоритма. Она ошибается. Но обида — не проблема, а одна из причин, по которой проблема есть. От нее в груди звонко и холодно и нет сил закрыть на это глаза. Не сейчас. Особенно когда осознаешь ее полностью. — Если мы живем как пара, но говорим об этом только сейчас, — Сакура скрещивает руки на груди, чтобы самой не замечать, как дрожат пальцы, — значит, тебе чего-то не хватает? Мадара слушает ее со сжатыми челюстями. В глазах не вспыхивают угли, а фигура не источает жуткий темный холод, но Сакура все равно чувствует, как его эмоции становятся сильнее и невыносимее. Изуна говорит не провоцировать. Но это не провокация. — Твоя любовь важнее моей? — она спрашивает тихо, не отрывая взгляда и не собираясь прятаться. — Тебе бывает с ней больно? Ты чувствуешь, что иногда не можешь дотянуться? А что, может, никогда не дотянешься? Что всегда недостаточно? — Ты хочешь, чтобы я ответил или промолчал? — Мадара, позволивший возникнуть небольшой паузе, в которую Сакура выдыхает, опирается ладонями о столешницу. — Станет легче, если я все это приму и соглашусь? Сакура чувствует, как по коже бежит мороз, хоть в помещении и тепло. Да, Мадара никогда не был человеком, который не мог бы ответить на что-то. Она знает, что будет дальше — он вывернет все, что она сказала, разберет и сделает виноватой ее. Вот как бывает, если что-то не замечать. Еще утром она не может поверить, что заговорит о чем-то с ним и придет к чему-то, что даст ей покой. Разговор с подругами дает надежду, но Сакура обнаруживает внутри себя слишком много противоречий, которые жгут язык. Она вдыхает, чтобы предупредить его — в этот раз вину на себя она не возьмет… — Ты хотела ответов, — Мадара плавно выпрямляется и складывает руки на столе. — С чего мне начать? С важности? Нет, не важнее. Все, что я хочу, — исправить случившееся. Ты до сих пор иногда ведешь себя как ребенок, — и приподнимает ладонь, когда Сакура снова вздыхает, возмущенно и зло. — Ведешь. Это и не хорошо, и не плохо. Многие люди ведут себя так во взрослом возрасте. Ты ничего не знаешь о человеческих отношениях. А того, что знаешь, недостаточно. И это тоже ни хорошо, ни плохо. Как видишь, мы в этом похожи. …нет, ты сказала, что хотела. Теперь моя очередь. У беспомощности нет вкуса и веса, но она похожа на газ — не оставляет ни одной трещинки без присутствия. Может, люди чувствуют ее по-другому, но Сакура, почувствовав, встряхивается и решает — даже если так, она не даст сделать себе больно снова. Что-то в ней включается, как если нажать на не ту кнопку стиральной машинки — вспыхивают огни, вздрагивают цифры на таймере, блокируется дверца. Если она не может защититься телом, то может положиться на разум. — Почему сейчас? — Мадара вкрадчив и подозрительно мягок, прищуривается — и только. — Потому что это все равно происходит. Какими бы мы ни были — происходит. Я не прав? Я не эксперт, Сакура. Бои без правил мне проще, чем отношения с людьми. К твоему сожалению, я не Хаширама и даже не близко. Но не обязательно быть Хаширамой, чтобы предсказать: проще не станет. Соулмейт приподнимает ладони в жесте, который имеет тот же смысл, как и пожимание плечами. Приготовившаяся к гадости Сакура прикусывает губу, смотря исподлобья. — Дело не в том, чьи желания важнее. Я обещал, что мы разберемся. Стоило раньше, — он дергает подбородком. Его пальцы сами собой вздрагивают, чтобы отбить дробь об стол. — Не ты одна помнишь, как все было в начале. Я не раз пожалел о том, что с тобой делал. И я не знаю, сможешь ли ты это принять. Я не могу изменить прошлое. Но я хочу все исправить. Разве не этого ты хотела? Щеки болезненно горят, и Сакура не знает, отвлечься на свои ощущения или все-таки на ответ. Сколько раз она хочет, чтобы прошлого не существовало, тогда смотреть на Мадару было бы проще? А сколько хочет, чтобы ей больше не было больно? И как же она может не замечать столько всего, что прячется в ней и зудит и ноет? До этого он уже обещает ей, что больше так не поступит, а сейчас сидит напротив нее и предлагает ей все, что может сделать. Этого «я пожалел» и «хочу исправить», если оглянуться, ей так не хватало. Прозвучавшее не растворяется, а висит над их головами в болезненном молчании. Укол в сердце, там, где было больно так часто, позволяет проснуться чему-то еще. И это что-то хочет большего — чтобы больно было не только ей! Он не отвечает, чувствовал ли это хоть раз. Мелочь, но знание, что она существовала… тогда бы он хотел избежать повторения, тогда понимал бы Сакуру гораздо лучше. Она очень хочет, чтобы чувствовал, ведь тогда бы это послужило уравновешивающим фактом. — Если ты ошибаешься? — тихо спрашивает она, чувствуя, как глазам становится влажно, а в груди тесно. Если тело ее подводит, она положится на разум, потому что он знает, как ответить так, чтобы было больно. Долгий и внимательный взгляд, проникающий сквозь покровы кожи и достающий, кажется, до ее эмоций бьет Сакуру в сердце. Снова. — Тогда скажи мне остановиться, — края губ соулмейта вздрагивают, но до усмешки не изгибаются, а замирают, как в судороге. — Не нужно будет разбираться и бояться. Ты знаешь, что не все соулмейты имеют отношения. Нельзя принудить ни к прощению, ни… к любви. Он замирает в позе, немигающий и напряженный, готовый закрыться привычной иронией и способностью держать лицо. Похоже, больно бывает и ему. Но почему-то это открытие не облегчает желания заплакать. — Ты же эгоист, — напоминает ему Сакура, не желающая сдаваться слезам от обиды напополам с тем мягким и горячим чувством, от которого совсем не легче. — И ты остановишься? — Поэтому и остановлюсь, — Мадара наклоняет голову, смотря полуприщуром, пытается усмехнуться еще раз, но получается такая же судорога. — Чем больше получаешь, тем больше хочется. Я никогда не мог до тебя дотянуться. Даже если держал. Она не знает, что он чувствует в полной мере. Фигура соулмейта расслаблена — линия плеч, руки, спину, даже шея. Ино говорит о языке тела, но так и не вспомнить, о чем же там шла речь… Хочется задуматься о чем угодно, только не о том, как от его слов вместо — скорее «кроме» — Сакура чувствует зов. Не буквально, потому что Мадаре если и больно, то точно не физически. Но леска, проходящая насквозь, вибрирует и напоминает о себе. — Сакура, — дергает ее за имя соулмейт, в голосе которого отчетливо звучит настороженное ожидание. Глубоко вдохнувшая Сакура выдыхает медленно, прислушиваясь к ощущениям. Но это не помогает — дышать становится только сложнее. Озноб, растворившийся в жаре обиды, судорогой пронизывает тело. Но сейчас же не больно… нет. Больно. Просто тоже не физически. Балансировать на грани между «остановись» и «я хочу понять — больно только мне?» оказывается не страшно. Так легко закончить и никогда больше не гадать, что значат поступки, слова, прикосновения, взгляды… даже если она никогда их не получит и не поймет, как это — быть рядом без ощущения, что пора отстраниться. Это убережет ее от большей боли, если вдруг окажется, что Сакура совершит ошибку. И это — как она думает — разделит боль на двоих — разве так не честно? — Сакура? Что? Но вся проблема в том, что она не может ответить. Мысли вьются и путаются, пока ей становится жарче и жарче. В груди что-то ноет, будто там замыкается цепь, а теперь звено лопается… уже не похоже на зов. Она слышит, как скрипят ножки стула по полу, но звуки постепенно уходят в гул. Движение рядом дает понять, что Мадара сейчас с ней. Его голос расплывается, а фигура мутнеет, и Сакура ничего не может с этим сделать. Она поджимает ноги к груди, скорчившись, и прижимается лбом к коленям, хватается за плечи… Ей кажется, что что-то гремит и раскалывается совсем рядом. Нельзя концентрироваться на двух вещах сразу, поэтому Сакура поступается в сторону дыхания: она старается вдыхать медленнее, глубже, спокойнее… Мир не замирает и воздух не пропадает, но тело рассоединяется с сознанием. Никак иначе не объяснить, что Сакура теряет материальность и остается с ощущениями один на один — без физической защитной оболочки. Только она и заканчивающийся воздух, пока за окном холодно, темно и снежно. Мадара, оказавшийся рядом, чего-то хочет — вынуждает двигаться, гудит над головой, окружает прикосновением и тянет в пустоту. Задохнувшаяся Сакура цепляется за него и замирает, когда тело находит опору. Ничего кроме удушья. Горло сдавливают, а воздух снаружи становится густым и не поддающимся. Она глотает пустоту. — …давай, медленнее. Ты не умираешь. Не умираешь, — убеждает ее Мадара неспешно и таким глубоким низким тоном, что она разбирает его сквозь шум. — Это кончится. Вдохни медленней. Давай, вдох, медленнее… ты в безопасности. В безопасности. Тебе ничего не угрожает. Медленней, Сакура, еще раз. Ты не умираешь… Успокаивающая и монотонная интонация таким густым голосом действует — Сакура определяет ее как безопасную и машинально следует указаниям. Она слушает, концентрируется на том, как согревается спина от прикосновений. В горле будто медленно растворяется затычка. Сакура дышит мелко — впрок и быстро, чтобы успеть прийти в себя, пока не задохнется снова. Кашель и проглоченный вакуум внутри вышибают из нее остатки сил. Руки вокруг нее смыкаются, одна из них похлопывает по затылку, другая между лопаток. Чувство безопасности проявляется проблеском, и Сакура ощущает, как чувствительность возвращается к рукам. Спеша удержаться, она впивается пальцами в мягкий тонкий материал, легко мнущийся в ладонях. — Хорошо. Вот так, — тепло обволакивает ее — Мадара прижимает к себе, выводя круги между лопаток. — Молодец. Давай, еще один вдох. Медленно выдыхай… еще раз. Вдох… Мир и тело возвращается к ней спустя бесконечное количество повторов, во время которых голос Мадары не затихает ни на мгновение. Едва дышащая Сакура хватается за звук — ей напоминают о вдохах, о выдохах, о том, что она в безопасности. Когда тело отзывается на ее попытки им управлять, она не сразу понимает, что происходит вокруг. Все, что есть, — это прижавший ее к себе Мадара, сердце которого у нее прямо под ладонью и бьется оно быстро и гулко. Его дыхание путается у нее в волосах — губы почти касаются виска, а руки держат так, будто соулмейт защищает ее от кого-то. Плечи ноют — почему? — а в груди больно. Сакура с трудом разжимает сведенные судорогой и болящие пальцы — спина Мадары должна ныть не меньше, чем ее плечи. От соулмейта пахнет горько-свежим ментолом, табаком, немного — чем-то свежим, но ярче — чаем. Она понимает, что бок у Мадары мокрый и прохладный, а сам он напряжен ровно настолько, насколько она ослабла. Об ногу отирается что-то пушистое и навязчивое. Босым ногам прохладно и почему-то влажно. Что-то… нет, кто-то — Изуна — набирает шипящую из крана воду… куда-то. Он негромко, но очень сердито ругается, объясняя Мадаре, что делать, если его соулмейтку легко вывести из себя: — Научись уже вовремя затыкаться! Ей мало твоих приключений? Надо до приступа собственноручно довести? Чтобы пришла в себя и к своей подружке-блондинке сбежала? Продолжай!.. Не реагирующий на раздражитель Мадара держит ее в руках, а в груди у него вместо сердца — что-то пульсирующее и пугающее тем, как легко прощупывается. Будто там оказывается не орган, а такой же ком, как у нее в горле, только больше и еще и бьется. — Выпей воды, — требуют совсем близко, и плеча касается холодная мокрая ладонь. Вздрогнувшая Сакура чувствует, как тело сокращается. Изуна не угроза, не прямая, во всяком случае — эта мысль приходит с опозданием, но реакция мало что решает. Вода будет холодной и отрезвит. Сакура кивает, все еще закрывшаяся от окружающего мира в Мадаре, и медленно выпрямляется. Наклоненный к ней Изуна вкладывает ей в ладони запотевший стакан. Она чуть не выпускает его из рук, когда обжигается от холода. Пока Изуна звучно вздыхает, Мадара поддерживает дно стакана и не дает облить их водой. Морозящееся горло ноет, так что она пьет маленькими глотками, держа стакан крепко-крепко. — Я думал… что это пройдет, — с потрясающей для него вежливой скованностью как в сторону говорит Изуна. — Само. Сакура отдает ему наполовину полный стакан, потому что допить — обморозить не только горло, но еще и пищевод и близлежащие органы. Можно ли обпиться ледяной водой и заболеть?.. Шевельнувшийся под ней Мадара морщится. Он держит ее на коленях боком, что ему — очевидно — неудобно, но он даже не шевелится и опирается об ножку стола. Перевернутый стул валяется слева, а Роши, внимательный желтоглазый ком шерсти, брезгливо отряхивает передние лапы. От чайной лужи, в которой тонет расколотый остов чашки, рядом с бедром Мадары тянутся влажные следы кошачьих подушечек. Сакура поднимает взгляд на соулмейта и вздрагивает. Всплывший разговор, переросший совсем не в то, чем планировал закончиться, кажется ей далеким и бесполезным. Но совсем недавно она покачивается навстречу и прежде чем ее поймать, Мадара дает ей наклониться в пустоту. И если тогда она могла упасть, то сейчас она задыхалась. Взгляд черных глаз и мимику не расценить, как расчетливо-внимательную. Если у нее удушье забирает тело, то у Мадары ее удушье забирает всю его стеклянно-темную непроницаемость, за которой так легко скрыть что угодно. Редко когда увидишь его напряженным человеком, собирающимся предугадать и вовремя среагировать. Не спрятанные за слоем контроля напряженная тревога и острая вина делают из Мадары едва знакомого человека. Сакура привыкает к тому, что его эмоции нужно вылавливать, а не читать с лица, но сейчас она не ошибается. Мадара не провоцирует. Он этого, как и она, не ждет. Случившееся его пугает ничуть не меньше, чем Сакуру. Когда она это понимает, то болезненная подвешенность над пропастью растворяется. — Съеду, — рычит Изуна, подталкивающий кота в сторону, что уже показатель раздражения. — И делайте, что хотите!.. Опустившаяся в руки соулмейта Сакура прекращает вслушиваться, разбитая, вымотанная, напуганная и преданная своим же телом. Гул в груди Мадары, когда он отвечает, стук сердца, звук дыхания. Она концентрируется то на себе, то на нем, понимая, что приступ оставил ее без сил. А Сакура… Сакура снова не могла даже вдохнуть. Всего-то! Как можно… как можно… Шизуне бы не задыхалась. Ино бы не задыхалась. Они бы и не плакали — не от страха и не от бессилия, нет. Только не они. Но Сакура — не они. И бессилие и страх становятся для обрывом, от которого не отойти, потому что подталкивают в спину. Мадара отпускает ее, когда Сакура пытается встать, и подставляет руку, чтобы помочь. Второй он сжимает бедро с сосредоточенным и напряженным лицом, будто сводит судорогой. А ведь ей и сводит! — Ну? Что? Отсидел? — ядовито цедит Изуна, выросший справа от Сакуры. Мадара отбрасывает протянутую ему руку и встает сам — заваливаясь, морщась с лицом человека, решающего задачу, а не переживающего боль. — Просто заткнись, — предлагает ему сквозь зубы соулмейт, когда Изуна переходит на личности окончательно. Если бы это могло его остановить… Изуна, конечно, воспринимает это как на посягательство на свободу слова… Медленно пятящаяся Сакура ловко не наступает в лужу и тихо и незаметно выходит в коридор. Ступни скользят по гладкой прохладе пола бесшумно и наконец-то по-человечески идеально. Дверь в санузел закрывается с мягким щелчком, который контролируется ей так же идеально. Сакура опирается о края раковины, наклонив голову так, чтобы слезы текли не по щекам, а просто срывались с ресниц. Судорога возникает в солнечном сплетении, только если Мадара способен с ней справиться, то Сакуру она вынуждает опуститься на корточки. Когда всхлип вырывается, она хочет сжаться и исчезнуть, просто растворяясь, как смытая с пальцев краска. Она правда пытается. Очень. Но тело — дурацкое, слабое, человеческое! — подводит ее. Дробный звук заставляет судорогу скрутиться в тугую спираль, забирающую и воздух, и голос, и звук. — Как ты? Между ними целая дверь, которую Сакура не запирает, потому что слезы стоило ронять в раковину, а не позволять им затекать под подбородок и течь по горлу. Конечно, это едва помогает. Мадара стучит снова. — Сакура, все хорошо? Нет. Не хорошо. И не будет. Давясь беззвучными слезами, она покачивается вперед-назад, потому что движение дает ей понять: тело не исчезнет снова. Белый и ледяной край раковины нагревается от ее кожи и прекращает отрезвлять. Как может быть все хорошо, если такой мелочи — всего-то напряжения в разговоре! — хватает, чтобы выкачать из нее весь воздух… А она, как бы ни пыталась, не может это контролировать. Нужно, чтобы кто-то был снаружи, держал и убеждал, что все в порядке. Она знает, что Мадара не остановится — он откроет дверь, просто нажмет на ручку, войдет и снова научит дышать. Но… но как ей справиться с тем, что она не способна на такое сама? — Сакура, ответь что-нибудь, — в голосе соулмейта даже сквозь барьер в виде слоя двери слышится тревога и напряжение. — Сакура… пожалуйста. Она слышит, как поскрипывает ручка — Мадара не может решить, что сделать: нажать или оставить? Что хуже — она слышит свой всхлип, пусть сдавленный и тихий, но… Слышит она — слышит Мадара. — Скажи что-нибудь, — повторяет он. — Или открой дверь. Ты меня слышишь? Раньше бы он просто попытался открыть. Сакура помнит, что он хочет все исправить, и, возможно, это входит в попытку. Может, в попытку входит и держать и успокаивать ее. Но что это исправит? Она сама не может исправить того, что с ней сейчас происходит. Что-то берет верх, и ручка медленно опускается. Сакура слышит, как она поскрипывает. Резко вдохнувший соулмейт оказывается рядом сразу. Руки отцепляют от раковины. Мадара, присевший на корточки, почти усаживает ее к себе на колено, развернув и притянув к себе. Спрятавшая лицо Сакура трясет головой, когда к щеке прикасаются. Ее отпускают, и она надеется, что соулмейт смирится с ее нежеланием смотреть ему в глаза. Но нет. Вставший и наклонившийся к ней Мадара медленными и бережными движениями помогает встать. Сложно удержаться на ногах. Она пытается: хватается за его локти, почти повиснув. Тогда Мадара наклоняется к ней снова. Это ее и добивает. Скорчившаяся у него в руках Сакура не может остановиться, а шум в ушах размывает слова на шорох. Она плачет, икая и всхлипывая, спрашивает: почему это происходит, почему с ней, как, как это прекратить, что сделать… Появившийся из мутной пелены, стоящей перед глазами, Изуна спаивает ей еще полстакана воды, что-то говорит, но точно не ей. Мадара отвечает ему едва слышно, но она и не вслушивается. Сакура откашливается, сотрясаясь всем телом, пытается вытереть лицо об плечо. К лицу прижимается влажное полотенце. Кто-то из них, скорее всего, Изуна, стирает соль и слизь. Что-то щелкает и шуршит. Фокусирующаяся на этом, а не на том, как Мадара держит ее, соблюдая баланс между силой и осторожностью, она понимает. Поэтому, когда Изуна снова возникает в непривычной близости, а соулмейт дает ей отлепиться от себя, Сакура покорно глотает таблетку и запивает ее морозящей горло водой. Слезы медленно прекращают надрывать все внутри и превращаются в безмолвный ливень, обрушивающийся на щеки. — Я, наверное… — подает голос Изуна, которого Сакура едва видит, но тут же замолкает. — Хорошо. Не оставляй ее одну. Мадара отвечает ему что-то почти беззвучно, так, что Изуна только размашисто двигает руками. Сакура слышит, как закрывается дверь сначала в ванную, а потом и в его комнату. Она остается с соулмейтом один на один. Слезы иссекают. Как будто слезные каналы прекращают пропускать жидкость, а самой жидкости становится настолько мало, что им не нужно и напрягаться. Если это действие таблетки, то, наверное, ей нужно много таких таблеток. Заметивший, что она почти не плачет, соулмейт пытается ей улыбнуться, но губы только вздрагивают. Все до сих пор мутновато-размыто, поэтому движение оказывается плавным. Сакуре хочется спрятать лицо, завернуться в одеяло, надеть кольцо Всевластия, сделать что-нибудь, чтобы ее соулмейт, сильный человек, который наверняка не умеет плакать и задыхаться одновременно, не смотрел. — Все в порядке, — он неловко наклоняется ей навстречу, чтобы пригладить волосы и приложить щекой к плечу, будто знает, о чем она думает. — И должно стать лучше. Тело отмирает постепенно. Пальцы ноют — особенно кончики, а плечи жжет в тех местах, где она пыталась зацепиться за ощущение. Сакура икает соулмейту в майку, давясь и кашляя, глухо спрашивает, что это были за таблетки, не успокоительные ли это. Изуна что-то такое ей давал… Что угодно, чтобы не помнить, как только что плакала от бессилия. Рука Мадары, гладящая ее по затылку и ощущаемая приятной тяжестью, которой хочется побольше, замирает на мгновение. — Изуне было… тяжело, когда он поступил на первый курс. Он не мог спать. До сих пор иногда не может заснуть. Поэтому часто бесится, — соулмейт не сдерживает мягкий смешок, который согревает Сакуре что-то в груди. — Эти таблетки используют, чтобы человек захотел спать. Успокоительное у него кончилось на себе… Фыркнувшая и икнувшая еще раз и чуть снова не проглотившая воздух Сакура вскидывает голову, врезается соулмейту в нижнюю челюсть макушкой. Тот клацает зубами. — П-прости, — она икает снова, рассматривая, как Мадара морщится. — …Таблетки для сна? — У них успокаивающий эффект, — поясняет он и морщится снова, потирает подбородок. — Мы не знали, что… что сделать. У тебя была истерика после панической атаки. Я могу определить, вывих у тебя или растяжение, но это… — П-паническая атака? — Сакура переспрашивает с позорным, но механическим всхлипом, который по инерции мочит щеки еще одной дорожкой слез. Даже если они текут вяло, от импульса, их невозможно игнорировать. Ино… Ино говорит о чем-то таком… когда же это? — Страшно двигаться и трудно дышать?.. Это? — покопавшись в памяти, спрашивает Сакура и утирает лицо рукавом майки. — Это… — Мадара морщится, будто у него снова болит челюсть, — это… Изуна бы объяснил лучше… когда нагрузки слишком много. Не физической, а… — он выдыхает медленно. — Ты слишком много переносишь: испуг, тревогу, напряжение… и есть определенный предел, выше которого твоя психика реагирует… вот так. — Я останусь такой навсегда? — тихо спрашивает Сакура, задержав дыхание, и вяло размышляет о том, как так жить. — Не останешься, — взглянувший на нее пронзительно и цепко Мадара усмехается. — Пара месяцев — и ты нападешь на нее сама… мы найдем, как с этим разобраться. В теле разливается ватная мягкость, не обделяет она и голову, поэтому Сакура понимает, о чем он, не сразу. Она фыркает слабо, что сразу превращается во всхлип, а он мгновенно добавляет икоту. Реакция откладывает смех на несколько секунд, в которые Мадара смотрит на нее со смесью настороженности и иронии. Обмякшая Сакура фыркает в потолок, чувствуя, как по вискам бегут слезы — только уже от смеха. Соулмейт, на плечо которого она опирается, вздыхает медленно, как готовясь к чему-то… чему-то, что должно прозвучать, но ему это не понравится. — Ты пришла из безопасного места. Не думаю, что на небе ты испытывала столько же, сколько… тут, — Мадара обводит пальцем выступ лопатки. — Ничего удивительного. Я должен был это предусмотреть… Мне жаль. Голова пустеет. Сакура, поднявшая голову, смотрит ему в лицо и понимает, что мысли кончаются. Все кончаются. — Я не хотел, чтобы это случилось, — Мадара смотрит на нее сверху вниз с напряженным ожиданием, спустя несколько секунд выдыхает медленно и закрывает глаза. — Прости меня. Его хочется винить — он сам предлагает. Но как обвинить кого-то в том, что не контролирует ни она, ни кто-нибудь еще? Снотворное действует на нее скорее выматывающе, чем умиротворяюще. Но Сакура рассуждает: если она сейчас под ним спокойна, значит, стоит этим воспользоваться. — Ты остановишься, если я попрошу, — тихо и с усилием, потому что звуки становятся мягче и слабее, говорит Сакура. — Потому что эгоист? Или потому, что я так захочу? Он отвечает не сразу. Она чувствует, как его пальцы перебирают по спине, будто отстукивают какой-то ритм. — И то, и другое, — Мадара пытается усмехнуться, чтобы добавить в слишком честный человеческий ответ немного иронии. — Так ты будешь в порядке и не исчезнешь. Хотя бы не сразу. Ответ двойственный — и это сбивает ее с толку. В таком состоянии становится тяжелее что-то оценивать, зато оно не взорвется новой панической атакой. — К чему бы мы ни пришли… неважно, — Мадара улыбается слабо, одной стороной лица, что больше похоже на судорогу. — Тебе не будет больно. Однажды он говорит это. И с тех пор Сакура чувствует и замечает: Мадара действительно пытается. У него даже получается. Это правда. — Идем спать. Ты на ногах не стоишь., — предлагает устало соулмейт и придерживает ее за плечо. Мелочь, даже без серьезной боли, хоть она и не особенно помнит, как их получила, но Сакура дергается. Надежды на то, что Мадара не заметит, нет, и он замечает. Лицо у него меняется почти сразу. Подозрительный взгляд просвечивает ее насквозь. Она перенимает его попытку улыбнуться: — Просто… просто немного ноет, и все. Соулмейт прищуривается. Чтобы убедить его, она поднимает рукав майки и показывает плечо. — Немного ноет, — соглашается Мадара, но стоит Сакуре облегченно выдохнуть, добавляет: — Надо обработать. Не смотри так. Знаю, от таблеток руби… хочется спать, но это быстро. Аптечка лежит в шкафчике под раковиной. Мадара просит достать, а сам, сжав челюсти, снова сжимает бедро, то ли растирая, то ли сдавливая. Зов не откликается — видимо, для него недостаточно больно, но Сакура к нему готова. Чтобы не тратить время, она пытается переложить процедуру на завтра, сталкивается с внимательным и тяжелым взглядом и, вздохнув, кренится в сторону шкафчика. Тело отмирает, но не так, как при приступе, а как при медленном засыпании. Прислонившись к боку стиральной машинки, Сакура закатывает рукав. Несколько красно-синих узких полос на коже ноют и горят, стоит обратить на них внимание, а крупицы подсохшей крови — незначительные для такой срочности — шелушатся и стираются влажным и мягким, смоченным в прозрачном растворе, кружком. Прикосновения Мадары аккуратные и очень точные, в них легко заметен опыт. В ванной сложно стоять так близко, потому что небольшое пространство давит, а сонливость, которая вынуждает Сакуру склонить голову, сужает это пространство до границ тела. Прохладное и вязкое нечто, прикоснувшееся к горячей коже, бодрит. Распахнувшая слипающиеся веки Сакура находит взглядом плечо. Небольшая палочка с мягким концом осторожно наносит какую-то полупрозрачную мазь. — Это слишком… — бормочет Сакура, рассмотрев, что соулмейт вскрывает какую-то пачку. Бинт наносится не так, как на запястье, но все же не сползает. Белые полосы вынуждают Сакуру вспомнить о том, как она впервые оказывается в доме братьев Учих. Склонившийся к ней Мадара закрепляет бинт на одной руке и жестом предлагает повернуться. Двигаться неудобно, потому что тело становится тяжелым и густым, как облако, совсем неповоротливым… — Подожди еще немного, — просит Мадара, поддержав ее, когда Сакура прислоняется к его плечу виском. — Закончу — и пойдем спать. Она наблюдает за его руками, чтобы не заснуть стоя, но и все равно время будто идет отдельно, а руки, ловко обрабатывающие — почти не чувствуется боль — и бинтующие, расплываются, как если бы были опущены в воду. Чтобы не упасть в темноту сразу, пытается наладить какой-нибудь телесный контакт и растирает размытым движением щеки. Те оказываются липкими и подернутыми какой-то стягивающей пленкой. Внезапно вспоминается что-то еще, за что Сакура охотно хватается. — Ты мокрый, — она изо всех сил фокусирует взгляд на его майке, мокрой не только на боку, но еще и на плече, на животе, а где-то, пятнышками и разводами, даже на груди. — Это же отстирывается?.. — Даже если и нет, — рассудительно отвечает соулмейт, — видно не так сильно, как рыжую краску. Это вызывает у нее смешок, благодаря энергии которого она выстаивает долгие мгновения, пока Мадара разбирается с ее рукой. Она помнит, что соулмейт держит ее за плечи, помогая добраться до кровати. После хорошо освещенной ванной и смутно — коридора темнота комнаты вынимает из Сакуры все, оставляя только пустое желание где-нибудь сесть и утечь в небытие. Хуже она помнит, как мешанина движений и ощущений окружает ее тягучим коконом. Кажется, за что-то она держится, если ощущение, что рядом тепло, не пропадает, пока не пропадает все остальное. Реальность тянется мутной и липкой массой, сквозь слои — неподъемные — которой пробиваются и другие ощущения. Одеяло, одежда, воздух — все это давит на нее так, что тело чувствуется расплющенным. Ноги запутываются в одеяла, а отлежанное плечо ноет — похоже, Мадара был прав в своей тщательности, с которой обрабатывал ее плечи. Выворачивающаяся из ткани усилием Сакура наконец-то приобретает свободу и тратит первые ее мгновения на попытку раскинуться. Нагретое и сморенное душным теплом тело подвергается атаке царящей в комнате прохладцы. Лучше не становится, потому что тело предпочитает заветриться и только лучше застыть, а не собраться. Прекратив полагаться на внешние обстоятельства, Сакура шевелится и крошит корочку из бессильной тяжести на осколки. В груди чего-то не хватает — ощущение, что выбирают часть, которую Сакура не может опознать по отсутствию. Может, так было бы лучше, но образовавшееся пустое место тревожит ее и кажется неправильным. Это и вынуждает ее шевельнуться еще раз. Запоздало пытаясь не разбудить соулмейта, Сакура возится в простыне и одеяле, сползает на пол с шорохом. Мадара спит не с ней — на своем надувном матрасе. Черная фигура, собравшаяся из всех ночных теней по ошибке в человеческое тело, кажется почти неживой. Приходится присмотреться и прислушаться к себе. Зов спокоен. Плечи фигуры поднимаются в микро-движении, но для успокоения этого хватает. Ночь только кажется глубокой, потому что выбираться изо сна приходится как из темноты. Духота и липкость почти растворяются, а Сакура разглядывает, как в проеме окна горит предрассветный фиолетовый. Тоска — яркая и горячая, похожая на удар в грудь — смешивается в Сакуре с той пустотой. Наверное, если бы Мадара для баланса мог чувствовать самые сильные ее эмоции, то точно бы проснулся. Тяжелое и неповоротливое тело обретает форму, когда холодный пол обжигает ступни при новом шаге. Сакура упирается в подоконник ладонями, покачиваясь и ища баланс, чтобы пустота внутри прекратила подначивать: открой окно, просто подыши, всего-то, ты же не прыгнешь… Она устало закрывает глаза и представляет, как было бы потрясающе сейчас нырнуть в розово-желтый простор, промчаться сквозь облако и зависнуть на самой границе между миром людей и небом… Почувствовать, как тело ничего не весит. Не хотеть ни есть, ни пить, ни спать. Не иметь привязки к месту и к человеку… Не задыхаться и не плакать. Проходит достаточно времени, если она просыпается, но сил не становится больше. И если Мадара ощущается объемной фигурой, забирающей пространство, то Сакура сейчас чувствует себя истончившейся донельзя. Внутри, возможно, слишком многое скапливается и выбирается наружу, чтобы чувствовать себя хорошо. У случившейся и разросшейся из мелочей, которые она помнит слишком хорошо, обиды разрушительный шлейф. Но Сакура не может сказать, что сожалеет. Ино и Шизуне показывают ей, что такое жизнь с соулмейтом или без. У них по-другому. Ино не знает, хорошо ли ей будет дальше, Шизуне уверена в том, что у нее все будет, а Сакура остается вне этого отрезка. Она знает, что чувствует, но не хочет мириться с тем, что только ей может быть так больно раз за разом. Мадара признает, что любит ее, и в этом видится и борьба, и нежелание растягивать происходящее до тех пор, пока они оба не прекратят что-то понимать. Так что Сакура получает подтверждение, честное и открытое, да и того больше — уверенность, что он сделает все, чтобы исправить. Он прав. Много что придется исправить. Сакура хотела бы отвернуться, но от него, как и от стремительно светлеющего неба, не отвернешься и результат не обнулишь. Нельзя пройти путь заново. Нельзя продолжать, если не знаешь, куда идешь. Мадара говорит ей то, что она хотела бы услышать. В этом своем упрямом желании быть честным он не может не затронуть ее. Сакура помнит ощущение, что держится на тонкой нитке — щелкни ножницами и узнай, насколько будешь права. Что так ее пугает? Не то, что им придется открывать новые слои исключений и правил. А то, что она ошибется, что Мадара возьмет слова назад — даже если так и не делал… вот это чувствуют люди? Если да, то она становится одной из них. Сакура опускает голову, рассматривая упершиеся в белую поверхность ладони. Мадара выполняет то, что обещает. Старается. Вот что делает любовь? Заставляет быть лучше и желать все сохранить? Мягко откатившись на полную стопу, Сакура устало оплывает, опустив плечи. Небо больше не кажется ей местом, где она будет счастлива так же, как раньше. Потому что нельзя оставить все, усвоенное на земле, на земле. Ей почти не больно и совсем не страшно, но именно сейчас горло закладывает от понимания: домой она уже не вернется. Не видит ни сестер, ни… нет, бабуля Чиё обещала навестить!.. Может, удастся уговорить ее делать это иногда? Или попросить навещать ее хоть кого-нибудь. Чтобы было напоминание: она не человек. Чтобы не забывать, как было хорошо наверху… Она прислоняется к стеклу лбом, зная, что бабуля Чиё не согласится. Да и никто не согласится… они не любят спускаться вниз, у этого нежелания непонятные корни, но… но ей придется вспоминать в одиночку или с Ино и Шизуне. Горло сдавливает так, что на глазах выступают слезы. Только не снова. Закатившая глаза Сакура выдыхает тонкой струйкой — медленно и внимательно, как и учил соулмейт. Чуть легчает. Решив, что мысли о небе только дорвут ей сердце, она втягивает прохладный воздух сквозь тонкую щель между губами и выдыхает так же. Когда Мадара держит ее на руках и убеждает, как нужно дышать, она не совсем осознает, насколько это помогает. Тогда у нее ощущение, что помогает сам голос соулмейта, но теперь, решив повторить, она понимает — нет. Крепко зажмурившаяся, чтобы сквозь пленку век не проникал свет, Сакура представляет себя в безопасной темноте — там никто не тронет и она там одна. Слезы отступают, оставляя после себя только влажные ресницы и легкое жжение. Открывшая глаза Сакура выдыхает громче и полностью, так, что в животе становится тесно. Окружающее пространство кажется ярче и спокойнее, а разум больше не мечется между сразу несколькими причинами для слез. Они все равно есть, никуда не пропадают, но перестают быть невыносимыми. Чувство разбитости становится не настолько густым, и это неожиданно воодушевляет. Обнаружив это, Сакура облегченно вздыхает и быстрым движением стирает с ресниц соленую воду. Небо больше ее ни от чего не убережет. Ничего, кроме как смириться у нее не получится. Также нельзя оставить все сказанное в ночной темноте и притвориться, что этого не было. Сделать вид, что были только слезы и паническая атака. Мадара говорит, что ему жаль, но Сакура не думает, что дело в разговоре. Если паническая атака — это слишком много ощущений для человека, то весь сего… уже вчерашний день был для нее объемным. Может, даже несколько дней… Этот мир не прекращает удивлять, пусть даже именно тут Сакура предпочла бы и не удивляться, и не знать, и вообще не задумываться… Впрочем, как тут не задумываться? Ничто из того, существующего вокруг, не исчезнет. Сакура вспоминает лицо Мадары, его ответы, его эмоции, его попытку помочь ей. Насколько может не повезти человеку, такому, как он, кого-то полюбить? Каждое выяснение обстоятельств и скользких моментов соулмейт загоняет себя в самообладание, потому что по-другому не может справиться. Сколько самообладания нужно было, чтобы оказаться с ней честным? Думая о себе, Сакура понимает, что сама тратит не меньше самообладания хотя бы на то, чтобы заговорить и выдержать это. Кое-что она понимает ничуть не хуже, чем поняли бы люди — отрезать нитку и остановиться не значит все решить. Проверить, действительно ли он остановится, тогда ее подзуживает та обида, от которой хочется и плакать, и получить объяснения. Она получает и то, и другое, но торжества от этого не возникает, даже чувство правоты не компенсирует того, что случается позже. Все, что чувствуется, — усталость. В тишине хорошо заметен любой шорох. Сакура понимает, что соулмейт либо ворочается, либо просыпается. То, насколько сильна усталость, можно определить только по ее нежеланию шевелиться или что-то замечать. Цвета за стеклом мерцают и тают. Сакура сосредотачивается на них и на дыхании. Она дает Мадаре возможность не подходить к ней — не замечает. Но кем бы был ее соулмейт… Он такой же босой, как и она, но двигается едва слышно. Заметно только по шелесту ткани, которое он несет с собой от постели. Покачнувшаяся от тяжести одеяла, легшего на плечи, Сакура мягко вздыхает, когда соулмейт поддерживает. Как и всегда, от прикосновений становится легче. Мадара привычно проводит ладонью по ее спине, но ощущения скрадывают слои ткани. Сакура поворачивается к нему и заглядывает в лицо. Он полусонный и теплый — поправившая соскользнувшее одеяло рука случайно касается шеи Сакуры — только что вернувшийся из такой же темноты. — Теплее? — спрашивает он хрипло и прокашливается, вздрагивая всем телом. Сакура кивает, прячется от его усталого и внимательного взгляда — поворачивается к окну. Соулмейт может выбрать удобное, но выбирает поправить на ней одеяло снова и прислонить ее к себе. — Скучаешь по ним? — все так же хрипло, но уже без кашля спрашивает Мадара, замерший сзади опорой. Снова кивнувшая Сакура борется с желанием повернуться и проигрывает. Привычным и отточенным жестом руки соулмейта смыкаются у нее на спине. Ладонь между лопаток, ладонь на затылке — и эта же ладонь поправляет в очередной раз сползшее одеяло. Усталость высушивает лучше, чем успокоительные таблетки — плакать невозможно, даже мысль об этом тяготит. Когда Сакура горбится, Мадара некрепко сжимает ее в руках и предполагает: — Если ты не можешь подняться, может, спустятся они? Отрицательно качнувшая головой — в итоге просто потершаяся лицом об грудь соулмейта — Сакура закрывает глаза и хочет, чтобы он был прав. Но… Никто сверху не стремится опускаться вниз. Может, только бабуля Чиё — и то, наверное выполнить обещание и надрать ей уши. Но для этого бабуле нужно как-то узнать, что случилось. И не сказать, что Сакура скучает по кому-то так же, как по ней. Она знает почти всех и остро чувствует смену атмосферы, перемену общего ощущения. Небо скидывает ее вниз, как и других до нее, и теперь с этим уже ничего не сделать. Для оставшихся она исчезла навсегда. — Даже если скучаю, — глухо бормочет она Мадаре в грудь, — им не получится позвонить… Ино больше не может взлететь, а прыгать… прыгать опасно. И если так больно вывернуть запястье или ушибить бедро, то как, наверное, больно упасть и умереть? Все тело Мадары, об которое она опирается, вдруг будто напрягается и цепенеет, как у нее при панической атаке. Ладонь на затылке дергается. В волосы, мягкие и спутанные со сна, вплетаются пальцы. Вздохнувший беззвучно, но глубоко соулмейт заставляет ее насторожиться. Когда она запрокидывает голову, давление на затылок ослабляется. Что не так? Она ждет полноценной реакции, пока Мадара, в утреннем освещении едва ли не черно-белый, со сжатыми челюстями и нахмуренным лбом рассматривает ее лицо и о чем-то сосредоточенно размышляет. Можно подумать, что лицо в краске, и соулмейт уже представляет, как будет ругаться Изуна из-за испачканного полотенца… Подумавшая об этом Сакура сквозь бездну усталости ощущает дрогнувший росток тепла и рассеяно улыбается. Взгляд Мадары, пустой и проникающий сквозь слои реальности, чтобы найти в пространстве что-то кроме Сакуры, вздрагивает. Соулмейт снова кашляет, всего дважды, но в груди у него грохочет так, будто кашель шел приступом. — Насколько они должны отрасти? — спрашивает он негромко и снова срывается на кашель, даже прикрывает рот тыльной стороной ладони. Встревоженная Сакура, подумав, машинально отвечает: — По плечи, наверное… Надо спросить у Ино, она точно знает… а какая разница? Откашлявшийся соулмейт морщится, но смотрит так, что становится понятно — разница есть. Не очень понимающая, зачем говорить об этом сейчас, Сакура прячется — разворачивается к стеклу. — В проверку прыжок с высотки не входит? — подозрительно ненасмешливо уточняет Мадара и встает к ней плечом к плечу. У нее нет сил, чтобы ответить что-нибудь и — хорошо бы — быть невозмутимой. Поэтому она просто качает головой. Когда взгляд соулмейта концентрируется на левой стороне лица, молчать становится сложно. — Можно взлететь от простого прыжка. Я пробовала проверять… прыгала с кровати. Пока не получается, — Сакура придерживает сползающее одеяло за края и кутается в него, как в свитер. — Успокаивает, — слабо усмехнувшийся Мадара заправляет ей взъерошенные пряди за ухо. — Ничего. Отрастут. И тогда, — он вздыхает медленно и устало, — навестишь, кого захочешь. Она не сразу понимает, что именно соулмейт имеет в виду. Некоторое время слова перебираются сами собой — кажется, что Сакура что-то упускает. Когда найти подтекст не удается, она поворачивается к нему и собирается спросить, точно ли это Мадара имеет в виду. Но, похоже, именно это. Бессилие, с которым на нее смотрит соулмейт, бездонное и осознанное полностью. Если до этого Сакуре кажется, что за стеклом радужки бывает слишком много эмоций, то сейчас ее поражает, насколько всего лишь одна способна выразиться вот так. Судорога — не усмешка, так не назвать — мимолетно проскальзывает по лицу соулмейта, а сам он с попыткой подбодрить прикасается к ее плечу. Проходит достаточно времени с ее возвращения. Но Сакура хорошо помнит, как Мадара усаживает ее на стол и сообщает, что снова никуда не отпустит. Тогда он кажется ей человеком, который способен запереть, спрятать, сделать что угодно, чтобы не выпустить из рук. Все это время Сакура предпочитает это не помнить, потому что иначе слишком больно. А сейчас он выглядит так, будто не может удержать ее никаким способом и готов разжать руки, если понадобится. — Тебе же будет больно, — едва находит слова Сакура, шевеля обсохшими губами. — И мне… я не могу вернуться. — Но увидеть же их сможешь, — Мадара смотрит в окно невидящим взглядом. — Этого же тебе не хватает? Только предупреди заранее. Это не как боль от удара… ноет и выматывает, ну и все. Так что хотелось бы быть готовым. Все в Сакуре кончается. Даже пустота, от которой она сбегает к окну, даже усталость, а из-за нее почти нет сил двигаться или говорить. Кончается все. Ощущение, что тело пропадает. — И ты просто… ты… когда я вернусь, ты не будешь ругаться и кричать? — отодвигая желание промолчать и не учесть неприятные моменты, спрашивает Сакура, развернувшаяся к нему сама. — Даже если я буду уходить? Это потому, что… потому что думаешь, что когда я стану жить одна, то не захочу тебя видеть? Это все объяснит и даст ей повод считать, что ничего не меняется, что он может желать исправлений, но все же отодвигать это в сторону, когда ему будет удобно. — Изуна учит тебя только лучшему… — Мадара похлопывает ладонью по карманам домашних штанов. — Нет. Потому что ты этого хочешь. Или захочешь, когда отрастут… Не у всех есть возможность вернуться к тем, по кому скучаешь. У тебя и без меня она есть. Там тебе лучше. Ты не можешь вернуться навсегда, но… так у тебя будет хоть что-то. Пачка сигарет, которую он покачивает в ладони, поблескивает на розовом свету. Сакура отворачивается, потому что боится снова заплакать. — Я не могу вернуться, — болезненным шепотом отвечает она, — даже если бы хотела. Ты говорил, что, вдруг, возможность есть… но мало того, что ее нет, так еще и… ты бы мог вернуться в место, где все было хорошо, но потом ты стал знать слишком много? Если бы ты оставил очень… слишком… слишком много там, откуда вернулся? Мадара перебирает кончиками пальцев по ребру пачки с едва слышным постукиванием. — Я не смог остаться бы там надолго, — признает он наконец с тяжелым вздохом и смотрит на нее с пониманием. — Но все равно иногда бы заходил. Небо за стеклом розовеет и наливается силой. Мягкие лучи изгоняют темноту, тени, ощущение, что мир состоит из стен, даже оттенки серого на коже светлеют до бежевого. Сакура, прикусив губу, наблюдает за этим. Стоящий рядом Мадара убирает — она четко прослеживает движение периферийным зрением — что-то в карман. — И что ты хочешь за это? — наконец-то тихо спрашивает она, рассматривая золотые подсвеченные облака, светлые и тонкие, точно не грозящие людям снегом. — Это не сделка, — сдержано отвечает Мадара, скрестивший руки на груди. — Я предлагаю, чтобы ты не плакала из-за вида из окна. Вразрез с ироничным уколом взгляд соулмейта окутывает ее уверенным спокойствием. — И не потому, что хочешь, чтобы я тебе ответила? — Сакура поворачивает к нему голову, чтобы не мучиться и не смотреть искоса. — Разве суть не в том, чтобы ты об этом не подозревала? — усмехнувшийся Мадара дергает бровью и натягивает провисшее на спине одеяло ей на линию плеч. — Я понимаю твои подозрения. Но я хочу исправить, а не усугубить. Сакура поудобнее собирает одеяло на локтях, как шаль. Ей кажется таким странным говорить с соулмейтом о том, что она сможет вернуться хотя бы ненадолго, а не о том, как она скучает по всему, что там осталось. Когда-то, давно-давно, она плачет и пересказывает это все, когда сидит у него на коленях на крыше. До этого он вынуждает ее проснуться ледяным душем и что-то съесть. И вот куда они приходят в итоге. Мадара морщится, потирает глаза, явно сдерживает зевок, покачнувшись и опустив голову. — Ты не сделаешь мне больно, — Сакура смотрит ему в ставшее сонным лицо и не может перенести этот разговор еще дальше. — И ты… ты отпустишь меня. И не передумаешь?.. Разве люди на такое соглашаются? Посмотревший на нее серьезно и внимательно соулмейт качает головой. — Только если не хотят совершить ошибку, — признает он со слабым подобием бледной улыбки и отворачивается к окну. Сакура прячет за веками прошедшее насквозь зовом яркое потрясение, потому что в этот момент хочет быть человеком. Человеком, по которому так и не скажешь, что он замирает и внутри дрожит от мысли, что все может оказаться хорошо и даже оказаться исправленным. От этой острой и невозмутимой честности, которую от Мадары ждешь в последнюю очередь, что-то в груди мягко и тепло сжимается. Ей хочется не верить, потому что так проще и так обида, пережитая так болезненно, сможет подпитаться чужим обманом. Все, что останется после, — это закричать, заплакать и сделать так, как она умеет: сбежать. И, может, так и будет, может, так будет и правильно. Сакура не знает. Мадара способен предугадывать, как поступит противник. Ино знает, где белые пятна могут превратиться в насилие. Шизуне приносит понимание, что не все решается одним моментом. Никто из них не скажет ей, совершит ли она ошибку и что эта ошибка ей принесет. Люди, вступающие в заранее обреченные отношения, как потом с этим живут? Жалеют или нет? Хотят ли повторить все, если вернутся во времени? Обреченные ли у них отношения? Мадара говорит о том, что что должно быть в отношениях, которые не станут ошибкой. Сакура не знает, как сформулирует это сама, потому что кроме «я не хочу, чтобы было больно» и «я хочу, чтобы ты меня поддерживал» на ум не идет ничего. — Если заснешь сейчас, может, проснешься не к обеду, — нейтрально предполагает Мадара и — она замечает это сквозь полуопущенные веки — двигается в сторону. — После вчерашнего тебе нужен отдых. У нее есть ощущение, что их разговор, тяжелый для обоих, начавшийся вчера, заканчивается так же зыбко, как и разговоры до. От чужой честности все внутри горит, а от того, как она не может на нее не ответить, лучше не становится. Чувство запутанности давно колет ее изнутри, а желание разобраться, вчерашнее и такое смелое для почти ставшей человеком небесной жительницы, после сна так и не растворяется. Сколько откладывать и как выносить? Мадара замирает, когда Сакура, уронив одеяло с плеч, прикасается к его локтю. Замерший вполоборота он приподнимает брови, опускает взгляд на кляксу из ткани под ногами, вздыхает… — Я не хочу, чтобы это стало ошибкой, — серьезно и прямо, используя привилегию не быть человеком с рождения, говорит Сакура и сжимает пальцы. Сустав под тонкой и жесткой сухой кожей сгибается. Ощущение, что Мадара собирается вывернуться, пропадает. Он просто нагибается. Черная макушка мелькает на уровне живота. Мгновение дает понимание. Разогнувшийся соулмейт смотрит ей в глаза и набрасывает одеяло ей на плечи снова. У Сакуры есть привилегии. Поэтому она использует человеческий нечестный прием и обнимает Мадару, раз уж он так удобно держит руки. К его чести, он даже не вздрагивает, только удерживает на мгновение так, будто она готова растаять, как утренняя дымка. Прижавшаяся к нему Сакура пользуется и этим. Он не отталкивает и не напрягается, пусть ее ладони и лежат на его спине. Движение короткое, почти невесомое, но у Сакуры подгибаются колени, когда губы соулмейта касаются ее волос. — Хорошо, — с задержкой отвечает Мадара и приглаживает ей волосы на затылке, пропускает их сквозь пальцы. Закутанная в одеяло и тепло чужого тела Сакура чувствует, как давно пропавшее чувство безопасности смешивается с надеждой и наполняет ее, как утренним светом. Она получает, что хочет: ответы, сожаление, прямоту и наконец-то не свое бессилие, перед которым опускаются руки. Она оказывается способной на это. Даже если уверенность разрывается на до и после человеческой слабостью. Сакура оказывается способна не думать о провокациях и говорить упрямо о том, насколько бывает больно, а еще — это видеть. Мадара не заменит ей небо. Никогда. Но сейчас, веря в силу обещания, Сакура думает, что второе безопасное место, из которого она сможет возвращаться в старое, — это их честность. Станет ли это ошибкой? Сакура надеется, что нет. Потому что если Мадара находит в себе силы признать очевидное, то у нее есть силы только на шепот ему в футболку. Как сложно будет признать и принять, что она не должна была говорить даже этого? Сакура прижимается губами к его солнечному сплетению и замечает, как тело соулмейта, сильное и выносливое, вздрагивает, будто от удара. Меньше всего ей хочется, чтобы это оказалось ошибкой.