Страх

      Как будто ничего и не было, как будто бы привиделось. Всё вокруг стало как-то подозрительно спокойно. Слишком спокойно. Началось расследование. Обычные мероприятия, проводимые следователями - допрос, осмотр окрестностей, эксгумация убитой... Последнее вселяло первобытный ужас в душу молодого богобоязненного человека: "Нельзя. Нельзя трогать мертвых, нельзя нарушать их сон, нельзя увечить их тела. Ничем хорошим это не обернется". Впрочем, страхи Гоголя разделял, может быть, только священник, и тот боялся Гуро более, чем гнева Всевышнего. Боялся, видимо, настолько, что был готов взять грех на душу, только бы не... что? Совершенно не понятно, чего такого мог сотворить дознаватель, от чего его так сильно боялись окружающие. Дело было определенно не в вероятном доносе в столицу, после которого всю деревню разослали бы по разным частям государства. Так в чем же? Совершенно не понятно.       Осмотр трупа необходимо запротоколировать, но кто же мог подумать, что Якову Петровичу будет угодно не остановиться на поверхностном осмотре? Кто же мог знать, что в его объемной сумке, помимо личных вещей, было привезено некоторое количество ужасающих с виду инструментов, предназначенных для вскрытия? Перенести такое надругательство над телом убиенной Николаю Васильевичу кажется непосильной задачей. Запах разложения, бездыханное тело и следователь, не проявляющий никакого сочувствия к жертве, с весельем в глазах разламывающий её грудную клетку. Будто мясник. Это выше его сил, но неимоверными усилиями Гоголь заставляет себя держаться в реальности, цепляясь за перо, сосредотачивается на буквах, на голосе, диктующем так легко, будто описывает пейзажи летнего утра, сидя в беседке с чашкой чаю, а не состояние мертвого, разлагающегося тела, раздираемого на кусочки в старом сарае. Еще больший ужас охватывает от мыслей о том, кто же мог сотворить с девицей такое, кто мог так жестоко лишить ее жизни, обескровить бездыханное тело. О совершившем такое злодеяние чудовище молодой человек старается вовсе не думать.       К счастью, все когда-либо заканчивается. Когда Яков Петрович откладывает свои инструменты и подходит к Николаю, тот будто физически ощущает, как изменился воздух вокруг него. Стало легче дышать, и пусть было еще дурно от пережитого, да и от запаха, испускаемого уже начавшей разлагаться плотью, и пусть принять происходящее было выше его сил, но это всё стало казаться не таким... важным? Как полуночные терзания, от которых, кажется, не скрыться, разрывающие изнутри сердце, легкие, заставляющие душу, запертую в клетке из жестких ребер, биться в агонии, теряют свою силу с наступлением рассвета, с появлением первых янтарных лучей солнца в окне. - А не хлопнуть ли нам по рюмашке? - предлагает следователь. Предложи это кто-то другой, Гоголь непременно бы согласился и за первой рюмкой пошла бы вторая, за ней еще одна, а потом... кто знает, что было бы потом. Нашли бы его утром в канаве или овраге со свернутой шеей и гримасой ужаса на лице. И ведь не мог он честно сказать, что ни за что не пожелал бы себе такой участи. От этого становится еще хуже. Нет у него права решать о своей жизни. Нет права мечтать о собственной смерти, ведь так много сил, и не только родительских, сил было вложено, чтобы он, крайне болезненный ребенок, смог выжить, выкарабкаться из лап болезней, вечно следовавших за ним по пятам, дожить до этого возраста и оказаться здесь, вместе с Гуро, чтобы поймать душегуба, чтобы спасти множество других девиц от жестокой смерти. Не имеет права он мечтать о смерти. Не имеет. И сбегать в хмельную негу тоже не имеет права. Не сейчас.        Впрочем, по дознавателю видно, что тот не напиваться предлагает, а направиться в сторону постоялого двора, где хозяйка уже должна была приготовить обед. Крайне любезно с его стороны было не напоминать еле держащемуся в сознании писарю о еде напрямую.       За время пешей прогулки дурнота чуть сходит, и кажется, дело не только в свежем, прохладном воздухе. У дознавателя от чего-то крайне хорошее настроение и пусть Николай не способен этого понять, но отрицать тот факт, что его собственное самочувствие зависит от состояния и настроения Якова Петровича, он не может. Так же как не может не замечать и своей легкой легкой тревоги, которую даже тёплый мягкий свет не способен перебороть. Сейчас Яков Петрович находится в прекрасном расположении духа, но кажется, стоит совершить один неверный поступок, сказать одну неверную фразу и тёплый медово-янтарный свет, идущий от него, в миг превратится в острые ледяные копья, вонзающиеся в грудную клетку. Его взгляд снова станет невыносимым, причиняющим боль, несравнимую с физической, подобную той, что причиняют бесконечные кошмары и вырывающие из реальности видения.       Выслушав рассказ о некоторых делах, которые Якову Петровичу приходилось расследовать в прошлом, Николай начинает лучше понимать этого человека, от того и страх перед ним притупляется. Само собой разумеется, что тот, кто большую часть своей жизни имел дело с сумасшедшими, душегубами, трупами и бытовыми убийствами, цель которых совершенно не оправдывает подобные поступки, должен сформировать определенный характер, позволяющий тому не тратить время на пустые переживания и воспринимать происходящее скорее разумом, чем сердцем. Так, как сам Гоголь, наверное, никогда не сможет. ... А вы боялись, голубчик. Не нужно бояться, я вам зла не причиню... - снова. Как тогда, в карете. Яков Петрович сидит напротив, смотрит ему прямо в глаза, испуская вокруг себя янтарное свечение, обрамляющее его голову, будто у святого на иконе, его губы не шевелятся, а в голове Николая звучат эти слова. Успокаивают и пугают одновременно. А главное, совершенно не понятно, как точно узнать - действительно ли Николай только что слышал его мысли или уже пора найти себе хорошего мозгоправа. И спросить нельзя. Что, если вдруг Яков Петрович ничего такого не думал, что если это всё лишь порождение больного сознания, что если Николай просто выдает желаемое за действительное, что тогда подумает дознаватель, если он заговорит об этом?       От того становится еще хуже. Яков Петрович, лучший следователь столицы, обратил на него внимание, несмотря на приступы и всю нескладность юноши, взял его с собой, можно сказать, стал покровителем, и сколько бы Гоголь ни настаивал на собственной самостоятельности, когда начинается ужас, единственное, о чем он может мечтать, чтобы появился кто-нибудь, кто сможет вот так, янтарным светом разогнать нечисть, вызволить его из плена собственного воспаленного сознания. Яков Петрович, доброй души человек, проявил заботу, а как Николай собирался ему отплатить? Этими странными мыслями? Этой зависимостью, от силы своей ставшей непристойною? Как же Яков Петрович был бы расстроен, если даже не взбешен, если бы узнал о мыслях, Николаевых мыслях, которые тот присваивал дознавателю.       О том, как выглядит гнев Якова Петровича Гуро, Николай узнал буквально на следующий день, когда во время похода к мельнице оказалось, что подобные убийства уже случались в этой деревне, но о них решили утаить. И если в начале, когда мельница, в целостности которой Николай был уверен, оказалась давно заброшенной и развалившейся, он уже почувствовал себя до невозможности виноватым, решив, что из-за своих видений просто отнял время у людей, в отличии от него, занимающихся важным делом и умеющих вести расследование на основе настоящих фактов, то после вопросительного взгляда Якова Петровича, почувствовав, как тот оборвал поток согревающего света, готов был сквозь землю провалиться. Николаю стало страшно. Снова. До ужаса, от того, что он на самом деле оказался бесполезным, что его видения по сути дела простые выдумки, что в них нет ни малейшего смысла, а его припадки да хождения во сне доставляют лишние проблемы и так занятым людям и они вынуждены возиться тут с ним, вместо того, чтобы заниматься действительно важным делом. А потом его будто молотом по груди огрело. Яков Петрович был в гневе, и пусть гневался он далеко не на Николая, того все равно не могло не зацепить, путь и не самой сильной, волной какой-то плотной, невозможно тяжелой энергии, которая разошлась от Гуро во все стороны, подобно волнам, расходящимся от первой капли дождя, упавшей на водную гладь. Удивительно, как остальные, для которых эта волна была в разы сильнее, умудрились удержаться на ногах.       Во время прогулки обратно, до деревни, Гоголю снова чудился голос Якова Петровича и тот свет, идущий от него, в этот раз направленный исключительно на Николая, будто дознаватель не желал ни единого лучика дать окружающему миру и этой деревне, в частности. ...Прости, душа моя, я не должен был в тебе сомневаться. Ты ни в чем не виноват, ты сделал правильно, когда настоял на том, чтобы прийти туда. Извини, что задел, ты не был ни в чем виноват... - еще несколько раз, одни и те же слова, одни и те же извинения. Насколько же затуманился рассудок Гоголя, насколько же ему одиноко, насколько же необходимо обычное человеческое тепло, если ему чудится такое. Яков Петрович направил бы на него сотни тех сбивающих с ног волн, если бы узнал, что сейчас крутится в голове у его подопечного. Впрочем, он не узнает. Николаю слишком необходимы это тепло и человечность, этот свет, чтобы дать Якову Петровичу хоть малейший повод его покинуть. И пусть следователь таскается с ним только из милосердия, только из чувства ответственности за такое несуразное припадочное существо как Гоголь, не важно. Главное, что рядом, главное, что все ужасы и кошмары разбегаются от его света, будто от огня.       Неожиданно открывшиеся обстоятельства прошлого дали толчок расследованию и потратив полдня на сбор документации о убитых девушках, Яков Петрович отпустил Николая отдыхать, предварительно забрав у того все протоколы, даже испорченные во время приступов. Сам он, наверное, собирался просидеть за работой до поздней ночи.       Свободный выбрать занятие на вечер, Николай решает посвятить его чтению - лучшему способу отдохнуть, к которому тот постоянно прибегал еще с того возраста, в котором чтение только-только перестало быть утомительным для изучающего грамматику ребенка. Но в этот раз что-то пошло не так. История, уже знакомая ему, оказалась вдруг неожиданно тяжелой и сложной, сконцентрироваться на тексте было невозможно, память постоянно отсылала к тем моментам прошлого, когда Николай слышал голос Якова Петровича, когда Яков Петрович появлялся в его видениях и распугивал нечисть своим янтарным светом, когда Яков Петрович... ох, этого всего не должно было быть. Это наваждение или злая шутка местной ведьмы, или его прокляли. Почему же сейчас Николай, вместо того, чтобы углубиться в историю, разворачивающуюся на страницах книги, углубляется в собственные мысли, почему эти мысли становятся все более и более странными, и неуместными? От чего ему сейчас чудится, что открывается дверь его комнаты, от чего он видит Якова Петровича перед собой? От чего Высокая стройная фигура испускает от себя такие теплые и мягкие волны, касающиеся плеч молодого человека, мягко проходящие по шее и скулам? Как получается, что Яков Петрович уже сидит рядом с ним, так близко, что Николай бы уже давно смутился, не будь уверен, что это все происходит не взаправду? От чего на душе так спокойно, от чего приятная слабость растекается по всем телу, когда рука Якова Петровича накрывает его руку? Так спокойно и тихо, так тепло, что Николай утыкается носом в плечо Якова и чувствуя, как тот мягко гладит его по волосам, проваливается в такой же спокойный, янтарно-медовый сон.       На утро Николай Васильевич находит себя в кровати, правда, почему-то в сидячем состоянии, на полу, выпавшая из рук, лежит книга, раскрытая на странице, до которой Николай еще не дочитал. Подняв ее, он случайно выхватывает взглядом несколько слов: "... и долиною смертной тени, не убоюсь, ибо ты со мной...". Ничего особенного, слова как слова, но неожиданный приступ заставляет Николая свалиться на пол, выгнувшись дугой. Никогда еще с ним не происходило настолько сильного и ужасающего припадка. Янтарные обрывки сна сменяются языками пламени, в котором сгорают страницы книги, а за ней... Яков Петрович, объятый огнем. Пламя подступает к его ногам, видны отблески стали, будто кто-то идет на него с мечом. Еще миг и всё исчезает, оставив после себя только непроглядную тьму, холод и запах промерзшей земли. А потом приступ обрывается.       Рядом, так же на полу, удерживая Николая за плечи, сидит Яков Петрович. Поняв, что Гоголь вернулся в сознание, тот интересуется о самочувствии и видениях. Первый вопрос Николай пропускает, а на второй отвечает лишь: "Огонь." И снова ему мерещится: ...Николенька, ты так меня напугал, я уже думал не выберешься... Привычного мягкого света нету. Ничего нет. Вокруг Якова Петровича этим утром как-то слишком пусто, будто он утратил свою способность одним взглядом замораживать или освещать все вокруг. Впрочем, не сложно догадаться, что после такого сильного припадка рассудок Николая просто не на долго вернулся в более нормальное состояние, чем обычно, и ограничился лишь очередной такой желанной и необходимой фразой, произнесенной любимым голосом. Любимым. Впрочем, приятного в этом было мало. Ведь любил он не человека, а лишь образ, созданный воображением. Или всё же нет? Насколько отличается настоящий Яков Петрович от того, что пришел вчера вечером в его комнату? Видимо, не настолько и отличается, все так же доброжелателен, все так же энергичен и готов продолжить расследование, все так же внимателен, постоянно краем глаза следит за своим подопечным. Вот только о чем он думает? Может ли такое случиться, что те слова, слышимые только Гоголем, взаправду принадлежали ему? Может ли быть, что и то видение правдиво? В деревне случится пожар? Кто-то попытается его убить? Конечно, у того, кто виновен в смертях девушек, есть причина желать того же и дознавателю, тем более такому, который не отступится от дела, если уж его начал, но всё же надо иметь неимоверную смелость и наглость, чтобы позволить себе бросить открытый вызов Яковы Петровичу.       От этих мыслей голова идет кругом, а Николай Васильевич, так неожиданно выдернутый из собственного полу реального мира, толком не понимает, что происходит, когда от людей не исходит ни тьмы, ни света; предметы, раньше излучавшие в стороны какую-то странную энергию, стали просто обычными вещами. Ко всему примешивается снова появляющийся страх, ведь нельзя понять, о чем думает Яков Петрович по цвету и температуре свечения, идущего от него. Как будто кто-то взял и выключил в мире весь звук - так чувствовал себя Николай в то утро.       Однако, кому какое дело до того, что писарь потерял часть собственного мироощущения и чувствует себя выброшенным на обочину мироздания. Нет ни света, ни тепла, ни холода, ничего, что послужило бы спасительной нитью, если бы видения снова его нагнали, но это всё не важно. Важна ведьма, которая связана с Всадником, которая сама наводит его на жертв, важно, что, если не поторопиться, новые смерти не заставят себя ждать, а потому Яков Петрович уже раздал некоторые указания, правда, почти не поделившись результатами ночи, проведенной над бумагами. По внешнему виду следователя можно было предположить, что всю ночь он, как-то и следовало сделать, посвятил отдыху, но стоило присмотреться чуть внимательнее, как появлялось странное ощущение натянутой энергичности, и походка его не была столь легкой, какой казалось ранее. Всего пару дней назад Николай был в уверенности, что Яков Петрович носит с собой трость исключительно из-за скрытого в ней предмета - револьвера или шпаги - точно знать нельзя, но памятуя моду на такой способ ношения оружия, замаскированный щегольством, нельзя было сомневаться в том, что человек такой опасной профессии, не пожелает обзавестись подобного вида аксессуаром. Сейчас же становилось заметно, что следователь часто применяет ее и по прямому назначению, как опору.       От осознания этого окружающая реальность стала наполняться какой-то черной ледяной субстанцией, выползающей будто из-за спины самого Николая. Кажется, где-то вдалеке послышался даже удар колокола и шелест крыльев птиц, им разбуженных. Прикосновение к плечу, откуда-то из-за спины. Холодная когтистая рука, и шепот, злорадствующий: "Ты ничего не сможешь изменить." Еще пара секунд ледяного мрака, а потом всё резко исчезает. Стоило моргнуть, и будто ничего и не было, только стоящий вдали Гуро, как ни в чем ни бывало, машет ему рукой: - Николай Васильевич, что вы там застыли? Идемте, идемте. И день пролетает в суматохе. Сначала эта ведьма, оказавшаяся не в меру сильной, пусть и знали они, что ведьмам такое свойственно, всё равно пошли как на равного, а потом и её сарай, заставленный разного рода склянками, увешенный амулетами и.… со знаком Всадника. К растерянности местных жителей, которая просачивалась в душу и самого писаря, прибавился еще и его собственный, казалось, отступивший с появлением Якова Петровича, страх. Будто и не было тех дней, проведенных в Диканьке, будто не было тех слов следователя, звучавших только для Николая, будто не было того света, будто все, что было - страх и холод, так знакомые с самого детства.       Ведьмин сарай со всеми непонятного назначения склянками, срезанными девичьими косами, пучками засушенных трав, свисающих с потолка, нагоняет только еще больше какого-то странного напряжения. Нечто похожее Гоголь чувствовал перед отъездом - точно знаешь, что что-то произойдет, но не можешь с этим ничего поделать. Даже точно не знаешь, что именно должно случиться, просто чувствуешь надвигающуюся опасность, чувствуешь, как за твоей спиной образуется нечто темное, почти что касающееся своей когтистой лапой твоего плеча. И ничего с этим нельзя поделать, ничего невозможно изменить. Сейчас, именно сейчас, еще пока то невозможно холодное нечто еще не утащило его в свою обитель ужаса, так нужен Яков Петрович. И именно в этот момент он куда-то исчезает. Вполне возможно, что пока Николай снова тратил время на бесполезные рассуждения и попытки объяснить вещи, которые объяснить не способен, Яков Петрович уже напал на новый след. Возможно, тот уже знает, как вызвать и обезвредить Всадника, возможно, еще пара дней и всё будет кончено, они смогут покинуть эту злосчастную деревню, вернуться в столицу, в которой...       Николай не знал, что будет, когда они вернутся. И если во время размышлениях о других событиях, он видел хоть что-то, хоть разноцветные всполохи, хоть обрывки звуков или запахов, то думая о скором возвращении он не видел ничего. Смутные предчувствия охватили Николая. Яков Петрович же действительно мог понять, как вызвать эту нечисть. Учитывая его довольно радикальные методы расследования, порывистость и желание отдаваться делу полностью, он может натворить невообразимых вещей. Единственное, на что остается надеяться, это на благоразумие взрослого человека, умудренного опытом, который не посмеет вступать в противостояние с нечистой силой. Спокойствия от этого, правда, не становилось.       К вечеру все стало еще хуже. Не известно, от чего более разнервничался Гоголь - от видения, пришедшего утром или от отсутствия того свечения, а может и от того, что Яков Петрович весь день где-то пропадал, а вернулся уже ближе к сумеркам, и пусть всё так же улыбался, легко переводил тему разговора, какая-то напряженность и будто бы обреченность была в нем заметна. Как ни старался Николай оставаться в своей комнате, как ни старался занять собственные мысли чем-то отдаленным, непрошеные образы всплывали перед его глазами. И образы из видений и просто обрывки памяти, и слова, сказанные, а может, и не сказанные, и.… другие образы, которых молодой человек крайне стеснялся. Взгляд прямо в глаза. Рука, лежащая на его плече. Запах кофе. Тёплое касание так близко, так неуловимо. И снова та обрывающая всё ледяная пустота. Пара секунд замешательства и Николай не замечает, как уже стучится в комнату дознавателя.        Закрыв за собой дверь, он не начинает разговора, не знает, что можно сказать, как можно выразить всё его волнение, всю его необходимость, зависимость, просьбу, нет, мольбу. Да что же он за писатель, если даже сейчас простыми словами рассказать ничего не способен! Впрочем, Яков Петрович, кажется, догадался о возможных причинах появления Николая в столь растерянном и встревоженном виде. - Вы что-то видели, не так ли? - Яков Петрович встает с кресла и подходит ближе к застывшему подле двери гостю. - Вас. - И что же вас так встревожило? - Вы были в огне, кто-то пытался вас убить. Яков Петрович, - небольшая пауза, чтобы набраться смелости, чтобы взглянуть ему в глаза, - пожалуйста, вы же собирались куда-то идти сегодня, я вижу. Не ходите. Не ходите никуда. Яков Пет... - быстро, на одном дыхании, пока горло не сдавливает от слез. В груди щемит так, будто сердце в любой момент будет готово перестать биться, руки начинают трястись, ноги уже не держат, и Николай падает на колени, цепляясь за брюки следователя. - Пожалуйста... - еле слышно, всхлипывая - Николенька, душа моя, - рука Якова мягко касается растрепавшихся за день волос, - твое поведение наводит на странные мысли. - Простите меня, пожалуйста. Пожалуйста, я.… ах, - когда пальцы касаются шеи, он не может сдержать очередного всхлипа, осознавая, что буквально сжимается в комок у ног дознавателя, крепко вцепившись в его брюки, удерживая и в то же время будто ожидая кары за столь непристойное поведение. - Ну что же ты, не нужно бояться. Посмотри на меня, - не без усилий Николай заставляет себя поднять голову. Встретиться взглядами сейчас, что он там увидит? Что прочтет? Так сложно справиться со страхом того, что может случиться, если он поймет. Гуро всегда видит, читает его как открытую книгу. Даже еще легче. Он увидит и это. Он уже увидел. Это его стремление, греховное, богопротивное. Ох, Николай не должен был этого допустить, оно не должно было обнаружить себя, должно было оставаться тайной, тем, за что он будет гореть в аду. Он один. Он не должен был показать это Гуро. Взгляд глаза в глаза. Это конец. Но ответом ему следует лишь тихое: - Николай... Рука Якова снова проводит по щеке, невесомо касаясь большим пальцем губ, задевает шею, поднимая его голову за подбородок, будто желая никогда не прекращать визуального контакта, но потом Яков исчезает. За несколько мгновений человек, стоявший прямо перед Гоголем, рассыпается пеплом от слабого дуновения ветра, идущего из оставленного открытым окна. Окна его комнаты. Появляется насыщенный запах гари, а потом Николай замечает на улице пламя. Горит сарай. Тот, в который собирался идти следователь. Не помня себя, Гоголь выбегает на улицу, несется к сараю. Он видит его, там внутри, тот сражается с всадником. - Яков Петрович! - кричит, срывающимся голосом, порывается вбежать в горящее помещение, чтобы вытащить того наружу, чтобы... Но не успевает. Большая деревянная балка, объятая огнем, падает на него раньше, чем Николай успевает что-то предпринять. Он все еще не верит, все еще не... Его можно спасти. Николай уже было бросается в огонь, как кто-то обхватывает его, не давая отправиться на погибель. В какой-то момент все окружающее отодвигается на задний план. Гоголь видит, как из стены огня, которая просто не могла не испепелить всё живое до тла, выходит Яков Петрович. Целый и невредимый, не его одежде ни следа горения, а выражение лица безмятежно, будто ничего этого и не происходило, будто и не полыхает за ним огонь. - Не бойся, - произносит он, после чего разворачивается и уходит куда-то в сторону леса. Николай не может пошевелиться, лишь ошарашенно смотрит своему видению вслед, всеми силами пытаясь ухватиться за ускользающий рассудок.