Никого кроме нас

Сначала Сиэлю кажется, что Себастьян хотел произнести «мама». «Избавиться от мамы». Но произнести так, конечно, не смог. Язык не повернулся. Труп? Тело. Это слишком опредмечено для той, кто растила их всю жизнь. Оливия Блэквуд не может быть просто «телом». Для этого у нее слишком светлые, лучистые, нежные, самые теплые на свете глаза, самые любящие. И кроткие. А еще у нее руки такие, несмотря на маленький размер, что обнять могут всех и каждого… Жаркие лучи. Эти руки теперь похожи на бело-синие январские ветви оголенных деревьев. Должно быть, скоро, когда снег начнет таять, откроется их черная, гнилая кора…. Оливия. Мама. Это не то, от чего возможно избавиться. Вовсе нет. И все же, Себастьян сказал это. «Избавиться от тела». Произнесенное не вернешь, и теперь оно, как горячее сливочное масло, стекает где-то по внутренним стенкам черепа так, что не отмыть. Сиэль пытается отвести взгляд от холма под простынею, но не может. Сиэль молчит, поэтому Себастьян продолжает. — Осталось много цемента. — И? — Никакого «и». Осталось много цемента. В подвале есть старый шкаф. Синева вперивается в темно-коричневые глаза напротив. Она натыкается на холодность, которая, как толстая корочка льда, заслонила нечто, что было в глазах брата еще пару часов назад. — Ты это давно продумал, да? — Не имеет значения. — Нет, скажи! — Она сама же подводила нас к этому. — Вовсе нет! — Она знала. Думаешь, почему запрещала вызывать скорую? Все подготовила… Почти все. — Вовсе нет, — это Сиэль повторяет уже по инерции. Он опускается на край постели, подальше от зловещего холма, и закрывает лицо руками. Мысли как чугунные черви, целые полчища. Вязнут друг в друге. — Не притворяйся, ты тоже прекрасно все понял. В глубине души ты знал. Юноша качает головой: «Нет, нет, ничего я не знал», а если бы и знал, это ничего не меняет. — Надо хотя бы похоронить ее, как полагается. В землю, — говорит он и ощущает, что звучит не его голос, а какого-то чужого, чересчур приторного, правильного мальчика. Он же не такой, он лишь иногда притворяется. — Слишком рискованно. Мы сделаем, как я сказал, — отвечает брат. — А почему это ты решаешь? — Потому что могу. У Себастьяна лицо заморожено. Если и раньше невозможно было понять, что оно скрывает, за исключением минут безудержного гнева, то теперь — тем более, но Сиэля это не пугает, а скорее успокаивает. Он, конечно, понимает, что тот прав. Если подумать, то у них и нет иного выхода. Но… как же Себастьян сдержан! Сиэль долго молчит; затем встает на ноги, нервно подскакивает к окну и резким движением раздвигает портьеры. Свет просачивается, вливается на смертный одр Оливии Блэквуд, как заскучавшая и спущенная с привязи собака. Под тряпки ее сострадательному языку не дотянуться, поэтому покрывало оказывается стянуто вниз. Женщина по-прежнему лежит так, как упала, привалившись головой к тумбочке. Кажется, что она вот-вот откроет глаза и с улыбкой спросит: «Как вы, мои милые? Справляетесь?» «Немного нет. Хотя, может быть, чуть-чуть странно». Сиэль поправляет ее положение и аккуратно укладывает распущенные волосы по обоим плечам. Изможденная, с ввалившимися щеками, Оливия похожа на загадочную королеву. Королеву собственного Черного леса*. Себастьян переставляет стул поближе к кровати, — место для плакальщиков — а подумав, переносит еще и вазу мимоз на тумбочку: пусть в памяти младших эта картина запомнится хоть немногим более благородной, чем сумасбродное и неуклюжее начало, когда всех поглотила истерика и чувство острой отчужденности. Друг от друга. От мира. Это грустная песня. «И вот они остались одни, одни во всем мире. Маленькие птенцы, что выпали из гнезда»… Братья не сговариваются и просто молча открывают дверь, выходят в коридор, где Ханна птицей прижимает младших к животу. Глаза у всех красные, заплаканные — крошечные, проклюнувшиеся маки. Виктория и Альберт притихли: выпавшие птенцы уже начали понимать, что наступила ночь, и, чтобы остаться в живых, нужно перестать звать маму. Все равно она не прилетит. — Попрощаемся, — говорит Сиэль. К Оливии дети заходят по одному, кроме двойняшек: Виктория крепко-накрепко сжимает руку брата и категорично заявляет, что они — один человек. Никто, разумеется, и слова не сказал. Малыши вступают в обитель усопшей самыми последними и, как предполагалось, не хотят уходить. Они проводят час у мертвой, оглаживая ей волосы и бесцветные руки; девочка тихонько напевает песенку, что-то про сад и растущие цветы, которые нужно поливать. Себастьян думает увести детей от трупа. — Пускай, — останавливает его за запястье Сиэль. — Еще немного и все. Себастьян вырывает руку: «Нет, хватит», но двойняшки, как ни странно, не сопротивляются и послушно покидают комнату, едва парень подает знак. После все дети Блэквуд сидят внизу, в полуосвещенной гостиной. Разбежаться по одному они попросту не могут — тоскливое, гнетущее чувство не отпускает — поэтому сидят в полном безмолвии. Ханна на полу, Виктория и Альберт на диване, склонив головы друг к другу и взявшись за руки, Себастьян — в кресле, а Сиэль на подлокотнике. Сиэль запоминает эту ночь, как самую длинную в своей жизни. Время перестает существовать, а пространство тускнеет, но при этом увеличивается до ощущения необъятности — стены их дома как бы продолжаются чересчур необъятным миром. Огромным до того, что они в нем — не жильцы. Мысли по-прежнему вязнут, шелестящие, червеподобные, а конечности, как и все тело, словно растворяется в спертом воздухе. Оставшиеся Блэквуды куда-то падают, паря в черно-оранжевых тонах. Медленно и плавно… на самое дно семейного леса. Как сорванные листья, в чьей судьбе стать только компостом. Может, этого и достаточно, для таких как они, но у Сиэля поджилки трясутся от ощущения пропасти. Он не может шевелиться, только изредка прислушивается — рядом ли остальные? — и, даже видя глазами, что, да, он не один, он все равно почти не верит. Должно быть, поэтому несколько раз дотрагивается до выпирающей косточки на руке брата. Выпуклая и белая, как почти растаявший шарик сливочного мороженого. Она еще и такая же холодная на ощупь. Себастьян никак не реагирует, и Сиэль больно прищипывает кожу. Ему достаточно увидеть знакомые глаза, чтобы не потеряться окончательно. — Так надо, — шепчет он, и Себастьян молчит, только отворачивает лицо — как будто понимает. Так проходит несколько часов: три… четыре. Только девочка прошепчет несколько раз «мамочка», но едва ли слышно, так что только Альберт отреагирует да поиграет с ее пальчиками. Двойняшки отныне — сломанные куклы, которых усадили бок о бок и оставили пылиться в шкафу. Они обречены. У Сиэля от этой мысли щемит в груди, и он вновь щиплет кожу брата. Себастьян терпит или слишком погружен в мысли, чтобы ответить или отмахнуться. Наконец, очень медленно и тяжело Сиэль проваливается в дремоту. Однако, едва мрак накрывает с головой и человек исчезает, — благодать — нечто выуживает его обратно. Это неприятно и страшно. Мимоза, старый дубовый шкаф, мешки, сад, растущие цветы и треснувшие куклы — в голове, как импульсы тока, проносится вереница образов. Не кошмар, а настоящее. Он вспоминает, кто он и что здесь делает. Юноша оглядывается и устало вертит головой. Все спят. Кроме старшего брата, который склонился над ним; длинное лицо кажется измученно белым, словно посыпанное пудрой. Черноволосый кивает: «Пошли», и тихо ступает к лестнице. В спальне миссис Блэквуд Себастьян стаскивает простынь и раскладывает на полу со стороны Оливии. Небрежный призрачный квадрат. Портал в мир мертвых. Или просто жалкая переноска. — Делаем все тихо, — говорит он. — Помоги ее перетащить. Сиэлю требуется время, чтобы понять смысл слов. — Не стой, — рычит брат. — Просто делай, не думай. Сиэль неловко обхватывает каменные ноги, тогда как Себастьяна берется со стороны верха. Но — Себастьян тянет Оливию, а Сиэль одергивает руки и закрывает ими свой рот. — Я не могу, просто не могу!.. Он скукоживается пополам и хочет заплакать, как тот самый маленький Плакса, каким он был пару лет назад. Невозможный. Он зальет слезами и соплями все, что можно, ведь он всегда ощущал себя чересчур, гиперболизированно беззащитным, словно ему чего-то не хватает. Кожи, панциря… «Ну почему ты такой нежный? Ну в кого ты такой?» — презрительно качает головой Гордон. Себастьян тяжело вздыхает: «Сам справлюсь», но его хватают за руки. — Погоди! Я тоже должен, тоже! Она и моя мать. Я обязан. Просто подожди. Он тяжело и шумно дышит, как насос, но пытается вместе с воздухом вобрать в себя еще и смелости. Неужели Себастьян ничего не чувствует? Почему он так хладнокровен?! — Подожди, — повторяет Сиэль. Наконец, он собирается с духом, как раз в тот момент, когда старший брат больше ждать не намерен. — У нас немного времени, пока все спят. В такую жару, она быстро начнет… «Нет!» — Тянем! Мертвец оказывается тяжелее, чем предполагалось. Когда он бухается на простыни, даже Себастьяну приходится перевести дух. Они как могут хватаются за уголки простыни с обеих сторон и тащат, но недолго, их хватает только на отрезок до двери. Дальше — коридор, лестница — целая лестница, прости господи! — а затем путь длиною в вечность, мимо кухни да гостиной, вниз, в сырой подвал. Хватит ли им сил? Они поднимают тело снова и тащат, похожие на две согбенные каракатицы или два изнуренных богомола, которые ухватили жертву не по зубам. Сиэлю такая ассоциация кажется преувеличено забавной, она так явственно воображается, что он внезапно издает нервный смешок. Себастьян бросает на него резкий, странный взгляд, но Сиэль мотает головой, облизывая пересохшие губы. Кажется, что он уже сходит с ума. Только и всего. Проходит вечность прежде, чем они доползают до лестницы. Слишком часто останавливаясь, преодолевая отрезки мелкими, корявыми шажками. На лестнице придется уже без передышек, напрячься. Их дело подводит Сиэль, — он срывает ношу. Оливия бухается на лестницу и сползает на пару ступеней вниз, ее ловит Себастьян. Сиэль помогает вернуть женщину на простыни. Тихо! Себастьян прислушивается: но, кажется, шум никого не разбудил, в противном случае, сюда бы уже прибежали. Дальше? Дальше. После лестницы братья, не сговариваясь, решают волочить женщину на простыни: сил на большее не осталось. Быстрее, быстрее… Оливия призраком скользит на санях. Ее сыновья, как молодые вьючные олени — не достаточно крепкие, но упорные, двигаются сообща, почти нога в ногу. Бог весть сколько времени проходит, прежде, чем впереди маячит лестница. Ворота в прохладное благо подвала. — Я думал, трупы должны быть легче, потому что расслаблены, — шепчет Сиэль. Он отирает со лба капли пота и упирается ладонями о колени: дышит, дышит… — Н-но… почему она такая тяжелая? — А может, нам это снится? — Себастьян усмехается. — Не думал об этом? Они вновь хватаются за простынь, чтобы уже наверняка завершить путь. Три ступени… пять… шесть… Сиэль не понимает, как умудряется неправильно поставить ногу: он устремляется вниз, шлепается, чудом удерживаясь от падения, и заваливается на ступени. Себастьян бросает ношу и хватает его за футболку, а затем за руку, стискивает до боли: «Держись!» Оливия Блэквуд падает. Неизбежно. Сначала это зловещий, натянутый шорох, а затем тупые, стелющиеся удары, как будто панцирь черепахи скользит по травянистому склону. В конце, Оливия похожа на манекен: руки и ноги вывернуты в разные стороны, а голова повернута к детям. Без укора, просто обреченно. — Черт, — сквозь зубы цедит Себастьян. Он поднимает брата на ноги, и оба слетают вниз, к трупу. — Что теперь? — Сиэлю вовсе не хочется его трогать. Лучше Оливию перевернуть, уложить как следует, но он почему-то не может. Просто не может и все. Кажется, его скоро вырвет. Себастьян идет вглубь подвала, туда, где темнеет старый, толстый, дубовый шкаф. — Помоги. Они переворачивают его, — ножки противно скрепят — а затем роняют дверцами к потолку. Даже если остальных разбудит грохот, уже все равно. Они запрут дверь изнутри. Да даже если не запрут… Все равно на все. Получился почти классический гроб. Изнутри веет вишней и древесной корой, полевыми травами. Себастьян застилает нутро брезентом, который берет из-под стола с инструментами. «Интересно, это он тоже заранее подготовил?» — думает Сиэль. — Набери воды в ведра. Будем делать раствор, — говорит Себастьян, и от этих его слов от макушки до пят пробегают жгучие мурашки. Они делают замес. Себастьян крайне сосредоточен, он объясняет, что раствор нужно сделать правильно, иначе придется переделывать. Судя по тому, что цемент, залитый Гордоном до сих пор цел, отцовскому уроку можно верить. Когда все готово, они хватают Оливию и укладывают в шкаф. Напоследок Сиэль приводит ее в порядок: оправляет одежду, волосы. — Извини, — шепчет он, — извини нас. Себастьян не произносит ни слова. Серые потоки один за другим заполняют шкаф. Цемента так много, что кажется поразительным. Море, море цемента... Он облепливает, пристает к Оливии, как какой-то инопланетный паразит, засовывает ее в свой выворачивающийся наружу желудок, чтобы затем переварить. Сиэль в этот момент мысленно находится там, на месте матери. Это он лежит на дне шкафа с согнутыми ногами, и его веки, в отличие от Оливии, распахнуты, как окна — настежь. Он не может закричать или закрыть глаза, чтобы цемент не заливал глазные яблоки. Он не может выразить отчаянье. «Я буду лежать здесь вечность, как древняя окаменелость». В конце концов, он просто мертв, а Оливия молчит. Прожить так, чтобы после утонуть в цементе, приготовленном собственными детьми. Какого это, мама? Гордишься ли ты сейчас своими детьми? Тошнота подступает к горлу, а руки, удерживающие ведро, безбожно дрожат. Вязкая консистенция замирает на отметке подбородка женщины, как ватерлиния, и они вынуждены сделать еще. К счастью, Гордон Блэквуд купил большой запас для своего сада. Наконец, все закончено. Мать исчезает до кончика носа. Раздается стук — это падает ведро, которое сжимает Себастьян. — Все, — говорит он и тупо смотрит на младшего брата. Только теперь Сиэль замечает его воспаленный, странный взгляд. Кажется, парень готов расплакаться — когда все кончено, когда все, что мог сделать, он сделал. Сиэль ждет чужих слез, но их нет. Себастьян просто зажимает губы и отворачивается. Затем он через голову стягивает с себя грязную футболку, снимает джинсы: в них противно находиться, это заметно по его резким, нервным движениям. Серые и влажные пятна, как могильная земля. Юноша комкает заляпанную одежду и молча шагает наверх в одних плавках. Сиэль закрывает дверцу шкафа. Теперь она — это страшный проход в некрополистичную Нарнию, а отнюдь не в страну сказок. Оливия всегда… всегда будет ждать своих детей по ту сторону.