Лабиринт для Ариадны

Как верно отметила Ариадна, Тесей, принц Афин, сердца и души Аттики, не был болваном. Не был болваном также и его отец — Эгей, царь Афинский, вовсе не желающий и дальше платить критским дикарям и выскочкам унизительную и скорбную дань. Двадцать лет назад, когда оброк только-только был наложен, тогда ещё не успевший покрыться сединами царь Эгей упрямо стиснул в кулаки тонкие пальцы, услышав, что пришла пора платить унизительную и скорбную дань этому критскому ублюдку, не иначе как по недосмотру богов сделавшемуся царём, и пробормотал сквозь стиснутые до боли в челюстных костях зубы: «Да как бы не так, ослиное отродье», — и ледяные голубые глаза его засияли, как сияет на солнце добротная сталь. Первые же семеро отправленных на Крит юношей (девушками пришлось пожертвовать, чтобы не раскрывать себя раньше времени; Эгей, правда, хотел заменить их ещё семерыми мужчинами, но его отговорили советники) были действительно лучшими в Афинах… Лучшими в Афинах бойцами, и под скорбной теменью траурных плащей они прятали холодную, как глаза их царя, сталь. Однако Эгей недооценил Миноса, как это часто бывает с молодыми, гордыми и уверенными, что сладят со всем миром. Эгей не знал, каким образом, но его бойцов раскрыли и, по рассказам возвратившихся в Афины под чёрными парусами моряков, не допустили даже во дворец — перерезали у самых стен, под надменными взорами бойниц. Юноши сражались отчаянно, но замковая стража царя Миноса задавила их числом и сталью крепких лат, защищавших их тела намного надёжнее хлипких плащей и хитонов. Кто-то говорил, что Минос лично участвовал в схватке — этот человек любил сражения, любил песню крови и ярости в ушах, любил ноющую боль в мышцах и тяжесть стали в руках… Любил слышать захлёбывающиеся хрипы своих противников. Особенно афинян. Кто-то говорил, что он только наблюдал, пожирая виноград и сочное жаркое (находились люди, добавляющие, что мясо было сырым; кто-то утверждал, что это была человечина), смеясь при виде особенно удачных ударов. Кто-то говорил, что он приказал стражникам убить афинских бойцов на месте. Кто-то — что приказал только схватить, а участь их ждала куда хуже, чем честная смерть в бою: зловещий Лабиринт, слухи о котором уже давно будоражили умы по всей Греции. Тогда, двадцать лет назад, первый рассказ о Лабиринте и чудовище, что обитало в нем, всколыхнул Афины до самого основания. Тогда же — Эгей помнил это столь же отчётливо, как если бы это было вчера — в Афинах впервые раздались скорбные, полные отчаяния вопли матерей, пришедших в ужас от мысли, что через семь лет уже их выросших и, несомненно, прекрасных, самых лучших на свете детей отправят на съедение Минотавру… Кто-то говорил, что их пожирает сам Минотавр: его, уродливое и страшное, кровожадное чудовище, отец запер в Лабиринте и кормил лишь раз в семь лет, а потому он всегда безумно голоден. Кто-то говорил, что отец чудовища сам разделяет с ним пищу. В ту ночь, полную плача и отчаянных женских криков, Эгей сидел один в холодном и пустом тронном зале. Лунный свет заливал его, отражаясь от белоснежного мрамора, серебрил тогда ещё тёмные волосы молодого царя, которым предстояло скоро и рано поседеть. В тонких пальцах, унизанных красивыми перстнями, Эгей сжимал письмо, и оно жгло ему руки издёвкой, жестокостью и затаённой звериной злобой — все это, словно яд, сочилось из каждой строчки, написанной неумелой — Минос не слишком-то хорошо писал и читал, предпочитая бранные принадлежности письменным — грубой рукой. Царь Минос прислал ему четырнадцать окровавленных плащей и четырнадцать пар вырезанных человеческих глаз, нанизанных на бечёвку, будто головки чеснока, вместе с насмешливой запиской. «Ты думал обмануть меня, царь Эгей? Не выйдет. Жертва должна покорно восходить на алтарь и ложиться под нож, а не пытаться убить бога, которому она приносится. Впрочем, я могу лишь поблагодарить тебя, неразумный царь: чудовищу из Лабиринта придётся по вкусу двадцать одна жертва вместо изначальных четырнадцати. Пришли ещё семерых юношей до новой луны, Эгей, повелитель гордых Афин (как видишь, я милосерден и позволяю не отправлять девушек: они, по крайней мере, не пытались убить моих людей), иначе в новолуние мои корабли выйдут в море… И тогда пощады не жди. Я думаю, ты не забыл, как выглядит алый от крови прибой, а если забыл — я напомню. Прежде чем пытаться обмануть меня снова, Эгей, прими совет от человека более мудрого и опытного, чем ты. Подумай о своих подданных. Подумай, заслужили ли они — матери, сестры, отцы и братья — пасть жертвой твоих тщетных попыток противиться неизбежному. Подумай, как скоро они начнут бунт. Минос, царь Крита». Это было болезненное поражение. Мало того, что Эгей потерял лучших воинов Афин (многие из которых были его же собственными друзьями, его охранниками и братьями по оружию в недавней войне с Критом, которая так унизительно закончилась) — его подданные, вот, что самое скверное, были очень, очень недовольны. Отовсюду слышался ропот, отовсюду на Эгея смотрели гневные глаза, и он совершенно не знал, что делать. В мозгу вертелось: пойти на Крит войной — и будь что будет! Но ноющая боль в свежих шрамах призывала царя к осторожности. Время шло. Новолуние приближалось. Советники давили на него, уговаривая покориться Миносу, отправить ещё семерых человек, чтобы избежать куда больших жертв… И он, ненавидя себя за безропотность, покорился. Это был день, когда даже рокот прибоя глушила тягостная тишина, завладевшая Афинами. Весь город высыпал на побережье, в горестном безмолвии провожая медленно удаляющийся корабль под чёрными парусами, и Эгей стоял среди них, тонкий и прямой, с упрямо стиснутым ртом и свинцовыми от боли глазами. Ему хотелось кричать, хлестать вино и бить все, что попадётся под руку, хотелось то ли немедленно взреветь «Мы идём войной на проклятый Крит!», то ли в отчаянии броситься в ледяные волны, но он стоял молча среди своих подданных, разделяя их скорбь и горе. Это были и его дети тоже — дети его города. Эгей не знал, но именно эта скорбь, безмолвно разделённая с афинянами, тогда уберегла его от бунта, предрекаемого Миносом, и именно это не позволило воплотиться в жизнь плану повелителя Крита. Минос был жесток и мстителен, но мстительность его могла быть коварной и изощрённой: оброком, наложенным на Афины, он не только утолял свою жажду возмездия за сына, но и надеялся, что свободолюбивые афиняне взбунтуются против царя, который не в силах защитить их от столь ужасной дани, и город, который Минос так ненавидел, загниёт изнутри, будто переспелое яблоко. Но Эгей оказался хорошим царём. Он выплатил щедрую компенсацию семьям отправленных на Крит юношей и девушек и в дальнейшем правил мудро и справедливо. Любой в Афинах мог рассчитывать на честный суд своего царя. Эгей поддерживал город в спокойствии и процветании, он оберегал его безопасность, щедро платил мастерам искусств, чтобы те украшали Афины ещё больше, он заключал торговые союзы и не позволял разрастаться преступности. Единственное, что беспокоило прекрасные Афины — это пираты, время от времени совершающие набеги на их берега… И то, что семь лет, как выяснилось, способны промелькнуть как один день. Когда наступил срок новой дани, Эгей снова хотел попытаться обмануть Миноса. Сотни планов роились в его голове и жужжали, словно рассвирепевшие пчелы. Он подумал было, что намного легче будет пронести во дворец яд вместо меча, но отмёл эту мысль: кого травить бедным молодым людям? Не факт, что они даже увидят Миноса, не говоря уже о том, чтобы сесть с ним за один стол, а попытаться впихнуть яд в глотку Минотавру (к тому моменту в его реальности были убеждены абсолютно все) — чистое самоубийство. Как было бы легче, если бы Эгей знал хотя бы приблизительно, что происходит, но даже пифии, к которым обращался царь, не говорили ничего определённого — только о чудовище, что окропляет холодные плиты мрачного Лабиринта чужой кровью, да о кораблях под чёрными парусами, будто Эгей и так об этом не знал. Минос тщательно оберегал свои секреты: никому, кроме предназначенных Минотавру и Танату юношей и девушек не позволялось даже приблизиться ко дворцу — они лишь слышали россказни о чудовище, с каждым разом обраставшие все большим числом кровожадных подробностей. Эгей не знал, что делать. Особенно долго в его мозгу крутилась мысль заменить лучших девушек и юношей Афин какими-нибудь нищенками и бродягами из самых тёмных афинских подворотен, но поражение семилетней давности слишком болезненно и чётко врезалось в его память: с Миноса вполне станется прийти в бешенство от повторного обмана и напасть уже без предупреждения… А вокруг царя тем временем гудел пчелиный рой: все его приближенные плели интриги, желая отвести угрозу от своих дочерей, сыновей, племянниц и племянников, кузин и кузенов… Эгей понимал, что никак не может выбить ножницы из не знающей дрожи руки Атропос — может лишь предотвратить превращение его двора в кипящий котёл со смолой. Едва корабль отплывёт от берега, и утихнет первая скорбь, его приближенные начнут безжалостную грызню: «Это твой сын должен был отправиться туда, не мой!», «Если бы ты мне помог, моя дочь сейчас была бы жива!». Всплывут старые обиды, засверкают во тьме кинжалы, распространится по кубкам яд… Понимая, что все это необходимо предотвратить, Эгей решил вверить судьбу юношей и девушек Афин в руки самой Ананки. Имена всех молодых людей, рождённых в Афинах, в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет, отличающихся отвагой, красотой и выдающимися умениями, опускались в большой кубок — отдельно мужской и отдельно женский — и жрица Ананки доставала оттуда четырнадцать имён. Оспаривать решение богов настрого запрещалось. Такое решение не совсем пресекло распри, но, по крайней мере, значительно их уменьшило, и всё прошло благополучно — насколько вообще может что-то подобное пройти благополучно. На сей раз Эгей ничего не попытался сделать против Миноса, но холодная ненависть все ещё жила в его сердце, отравляла его мысли… У Эгея подрастал сын. Едва Тесей родился, в мозг царя тут же впилась игла: едва мальчику исполнится достаточно лет, как его отправят на Крит. Иначе просто не могло быть: разве может принц не быть лучшим из лучших? Разве не захотят те, чьих детей уже сожрало критское чудовище (и Минотавр), отомстить — и, если Минос вне их досягаемости, то разве не перекинется их мстительность на Эгея, будто огонь в лесном пожаре? Эгей помнил, как стоял перед колыбелью с новорожденным младенцем. Как машинально покачивал её туда-сюда, как нелепо смотрелась его грубая рука воина на нежной белой ткани. Помнил ощущение — будто в груди ворочается и ворчит гигантское чудовище, готовое само сожрать любого, кто посмеет покуситься на его дитя. Огромным соблазном было вовсе отослать мальчика прочь из Афин, тем самым его обезопасив (как делали многие афиняне, и Эгею даже пришлось ввести отдельный закон, контролирующий это, иначе в Афинах не осталось бы ни одного юноши или девушки), но это был бы трусливый поступок, недостойный царя, поступок, за который его тут же осудят все его подданные, и за который ему придётся жестоко поплатиться. Ядовитые слова о бунте надолго впечатались в его память. К тому же, Эгей не хотел разлучаться с сыном: Тесей должен был вырасти достойным юношей, будущим мудрым, отважным и сильным царём… Чтобы разделаться с критской заразой! …чтобы разделаться с критской заразой… …его пошлют на Крит, это неизбежно… Тонкие пальцы Эгея с силой вцепились в ткань, окутывающую колыбельку, и глаза его загорелись какой-то мыслью, загорелись ярко и решительно. Младенец возился в люльке, ни о чем не подозревая, издавал сквозь сон свои младенческие звуки — маленький, беззащитный, не подозревающий, что только что решил его отец. Если это неизбежно — Эгей обернёт это себе на пользу. Пусть Тесей подрастает. Пусть он растёт сильным и ловким, проворным и решительным… Хитроумным и прозорливым. Пусть учится владеть оружием. Пусть с самого детства знает: это ему предназначено убить Минотавра. Детство Тесея не было лёгким. Родители его не баловали, напротив, относились к нему порой даже слишком строго и требовательно, по крайней мере, отец — мать его, Эфра, была нежна и полна любви, как все матери. С самого детства мальчика обучали всем наукам, развивая его разум, и натаскивали на владение любым оружием, тем самым закаляя его тело. Начиная с шести лет, каждый день маленького принца превратился в бесконечную закалку, словно он был не живым человеком, но клинком. Но при этом нельзя сказать, что Тесея обделили родительской любовью — напротив, и Эгей, и Эфра, знающие, что могут потерять сына через считанные годы (а годы в Афинах бежали так быстро!), дарили ему свою любовь щедрым медовым потоком. Они проводили с мальчиком все своё свободное время, для них обоих, не любящих друг друга (Эфру выдали замуж за Эгея, не спросив на то даже её мнения, а Эгея женили на Эфре и вовсе обманом — будь проклята дурная кровь Пелопсидов!), сын стал светом в окошке, любовью их жизней. Эгей радовался, видя, что Тесей растёт смышлёным и царственно-обаятельным. В нем с самого детства чувствовался будущий лидер. Он мог бы стать великим полководцем, посвятить свою жизнь Аресу… Или, скорее, мудрой Афине, ибо даже в его тренировочных поединках рано начала сквозить расчётливость вместо слепой ярости. Учителя не могли нахвалиться на юного принца, и Эгей смотрел на него с бесконечной любовью. Тесей отвечал отцу взаимностью. Когда мальчику исполнилось четырнадцать, и он вошёл в возраст, который в Афинах называли проклятым, он сам заговорил с отцом о Минотавре. О том, как следует его убить. Эгей и Тесей провели вместе немало вечеров, обсуждая, как могут пойти дела на Крите, что может там поджидать, но — сейчас Тесей должен признать — до такого они не додумались. Они предполагали, что Минотавром может оказаться человек, а россказни о нем — всего только россказнями, но чтобы Минотавром был сам принц Крита и его братья… Этого Тесей не предполагал. Вернувшись в трапезную, он начал исподволь наблюдать за своими будущими соперниками. Все трое — Минотавр, Главк, Девкалион — веселились, шутили, смеялись и вовсе не выглядели ни врагами, ни умелыми воинами — разве заподозришь умелого воина в человеке, который беззаботно смеётся, травит смешные байки... и подливает, подливает гостям отравленного вина? Но Тесея натаскивали не напрасно. Он видел опасную хищность в движениях худощавого, похожего на отощавшую и чертовски голодную хищную птицу Главка. Видел нож на поясе у Девкалиона, прикрытый складками одежды. Он не снял его даже здесь, в трапезной, только скрыл… Возможно, пережил покушение. От старшего, Минотавра, дышало силой и мощью — и вправду бык. С первого взгляда Тесею показалось, что больше всего следует опасаться Главка с затаённым безумием в глазах, а Минотавра, несмотря на его внешнюю мощь, легко будет обдурить в бою и заставить плясать под свою дудку, но, с другой стороны, старший походил на отца, как две капли воды, а Минос славился не только жестокостью, но и лисьей хитростью, поэтому и его сына тоже не следовало недооценивать. Несмотря на предупреждение Ариадны, Тесей продолжал пить отравленное вино. Дело близилось к вечеру, он весь день провёл на ногах, а значит, ему не помешает выспаться перед битвой. Насколько понял Тесей, их не прирежут во сне, как цыплят — иначе незачем было вообще строить этот проклятый Лабиринт. Их убийство должно стать развлечением, а значит, он может без опаски восстановить силы. Да и потом — что ему делать в одиночестве, пока все остальные будут отсыпаться под действием сонных трав? Песни петь? Один против троих Тесей не выстоит, каким бы хорошим воином ни был, а попытаться предупредить всех — значит, навлечь на себя раннюю кончину, а на отца и родной город — месть обманутого Миноса. «Вот только… — размышлял Тесей, в задумчивости покачивая в ладони кубок и не забывая при этом улыбаться шуткам Минотавра. — Не является ли все это частями одной картины? Вдруг эта девчонка… Ариадна… Сама обманула меня?» Тесе должен был признать: девушка выглядела более чем искренней. Такой ужас и одновременно отчаянную решимость не подделать, каким бы хорошим лицедеем ты ни был. Ариадна выглядела и говорила так, будто вверяла ему свою жизнь, и в то же время… В то же время её наглость возмущала принца до глубины души! Что эта девчонка себе позволяет?! Взять и зажать ему, принцу Афин, рот, как какой-то служанке, которую зажимает в углу её хозяин, а та и слова не смеет молвить?! На губах у Тесея до сих пор горело ощущение её ледяной от волнения, неожиданно сильной ладони. Пожалуй, даже слишком отчётливо он вспоминал упругий жар её тела, невольно прильнувшего к нему, её жаркое, быстрое дыхание, расширенные зрачки, влажные, полные горячечного блеска. Её небольшую, но упругую грудь, прижавшуюся к его собственной, её ладонь, стискивающую его плечо… Сквозь хитон Тесей даже ощутил её соски, отвердевшие, должно быть, от волнения. Или от его близости? Тесей медленно облизнул губы от вина. Критская принцесса… Хорошенькая, нельзя этого не отметить. Невысокая, крепкая, с явно сильными ногами, чуть смугловатой кожей, с тёмными глазами, отливающими свинцом, с крутыми тёмными кудрями — их слегка сдерживает обруч на лбу, иначе, наверное, и вовсе вились бы по плечам буйной гривой. Она немного смахивала на Антиопу, дочку конюха, с которой Тесей впервые познал женщину. От неё славно пахло лошадьми, и она так же крепко, сильно хваталась за его плечи и жарко впивалась губами в его губы. Впрочем, едва ли для принцессы комплимент — сравнение с дочерью конюха. И, к тому же… Тесей стиснул кубок сильнее. Будь она хоть трижды Еленой Прекрасной, женой царя Менелая, — она с Крита. Она дочь Миноса и сестра Минотавра — тех, кто убивал людей его родных Афин. И заслуживает она только смерти. Сонные травы в вине постепенно начинали действовать, а может, это и правда только скопившаяся за время плавания чудовищная усталость. Пол под ногами начал покачиваться, будто Тесей до сих пор плыл на корабле, и до Крита ещё далеко, так далеко… По телу распространялось онемение. Понимая, что все, что только возможно, уже было сотню раз передумано, и что в таком состоянии он едва ли измыслит что-нибудь новое, Тесей допил остатки вина из кубка — и обессиленно рухнул головой на стол, позволяя себе провалиться в глубокий сон без сновидений.