***
И он приходит. Появляется на пороге Визжащей Хижины, тут же отрезая: — Мне нужны объяснения. Сириус знает, что не может винить его — он заслуживает правды. Рассказ выходит отчего-то отстранённым и неживым, будто герои истории не они, а безликие актёры в фильме, имя которых забывается сразу после просмотра. Он наблюдает за тем, как меняется выражение его лица. Как недоумение и смятение сменяются злостью. Как он сжимает руки, испещрённые шрамами — Сириус всё ещё помнит каждый из них. Как прячет лицо в ладонях. Как зарывается пальцами в волосы, тянет их до боли, надеясь, что это его отрезвит — они давно не дети, но некоторые привычки остаются на всю жизнь. — Как он мог… Он повторяет эту фразу снова и снова, раскачиваясь, задыхаясь от негодования, смахивает подступающие слёзы. Инстинктивно подвигается к нему ближе, будто ищет защиты. Сириус хватает его за плечо, разворачивает к себе, и Рем, обессиленный от свалившейся на него информации, давящей, сокрушительной, носом утыкается ему в грудь, буквально падая на него. Он чувствует себя до невозможности беспомощным, слушая приглушённые всхлипы Ремуса и сбивчивое «прости». Он приходит через неделю. Уставший от занятий, от детей, он от жизни чертовски уставший. Сириус видит это по напряжённым плечам, по седине, тронувшей его волосы, по вздохам, что заполняют тишину между ними время от времени. Узнавать его заново невыносимо. Больно видеть, как его потрепало время. Если уж начистоту, они оба со множеством шрамов, которые никогда не затянутся до конца, которые будут ныть, напоминая о себе, пока они дышат. — У тебя никого нет? Сириус спрашивает абсолютно беззлобно, не до конца отдавая себе отчёт в том, какой ответ желает услышать. Когда в ответ раздаётся смех, чистый и беззаботный, ему становится легче дышать. — Ты же знаешь, что кроме тебя не было никого и не будет. И уже неважно, кто тянется первым, — поцелуй ожидаемо пьянит. — Мой Сириус… В нежном шёпоте Рема — его спасение, исцеление и надежда. Его почти утраченный шанс вновь почувствовать себя живым. Его мальчик, полный боли и лишений до краёв, вытаскивает его, наполняет его существование светом. — Постой… Он достаёт из кармана поношенных штанов сиреневый цветок и кладёт Рему в руку. — Неужели… Кивок — и Рем бросается его обнимать, прижимается к нему, не желая разрывать объятье ни на миг.***
— Сыграй нам что-нибудь, Бродяга. Джим подмигивает ему, смотрит на Лили, сидящую рядом, и она энергично кивает, подначивая друга за компанию. Сириус думает, что они неплохо поладили. И пока неизвестно, кто на кого плохо влияет. — Перестань, Джим, это твой звёздный час, ни к чему портить его моими завываниями. Отмахивается как может, не сводя глаз с Ремуса. Он отрывает взгляд от книги, смотрит пристально и как-то слишком тепло. — Тем более, нужно учитывать капризы того, кто принёс команде Гриффиндора победу. У него на языке не менее десятка издёвок и отговорок, которые забываются, стоит Лунатику произнести: — Пожалуйста, Сириус. Это не просьба и не мольба. Это что-то за гранью, чему он не может найти объяснения. Не может понять, почему кости превращаются в желе, а кровь — в тягучую патоку, и не остаётся ничего, кроме как призвать Манящими чарами гитару. Откашляться и петь, не сводя с него взгляда. Гипнотизировать, всматриваться, тянуть слова и брать нужные аккорды на автомате, не задумываясь. Наблюдать, как Гостиная вдруг исчезает. И люди вокруг — Джим и Лили, Марлин, Питер и парочка младшекурсников, оставшихся здесь, — уже не значительны. Важен только он. Его реакция, его внимание, его нервные перебирания пальцами. Он один важнее их всех. Сириус не слышит шквала аплодисментов. Он не отводит взгляда от Рема ни на миг. И вдруг тот улыбается ослепительно ярко. Направляется к выходу из Гостиной. Сириус откладывает гитару и мчится за ним, игнорируя притворное возмущение Джима и растерянность Марлин. — Постой, Рем. Он окликает его, догоняя в конце коридора, ведущего к Астрономической Башне. — Что это было? Вопрос донельзя глупый и бесполезный. Губы Ремуса трогает та самая обезоружившая его минут десять назад улыбка. Сириус осмеливается подойти поближе. Шаг за шагом к краю пропасти, и рухнуть почему-то совсем не страшно. Он жадно впитывает встрёпанные волосы, ямочку на щеке, которую раньше не замечал, и искрящиеся светлые глаза. — И ещё один из самых способных студентов на курсе. Он поддевает добродушно, подходит ближе, так что Сириус слышит, как бьётся его сердце. Как оно замирает, когда Рем целует его, а после стучит сильно-сильно, уверенно. * Они сидят у Озера, ничуть не жалея, что пропускают поход в Хогсмид. Рем вглядывается мечтательно в водную гладь. Он умиротворённый и неимоверно спокойный. Поворачивается и смеётся, видя растерянный взгляд Сириуса, которого поймали с поличным. — Ты бы видел своё лицо, Бродяга! Он отворачивается, не зная, что сказать. — Я вообще-то хотел тебе кое-что подарить. Отголоски смущения улетучиваются, и на смену им приходит любопытство. Рем достаёт фиолетовый цветок и, краснея, объясняет: — Это растение называется… Он не даёт ему закончить. — Люпин. — Я просто хотел… Я хотел, чтобы ты всегда помнил обо мне, даже если меня не будет рядом. Я заколдовал его, чтобы он не терял вида, не увядал и не засыхал. Он заканчивает, глядя прямо в глаза, честный, открытый, его счастье, его радость и свет. — Это замечательный подарок, Рем. Я буду носить его с собой. Обязательно. Во взгляде Ремуса столько преданности, трепета и благодарности, что ему кажется, что он не заслужил кого-то настолько чистого. Желание поцеловать его вытесняет всё остальное, и Сириус сдаётся, не в силах сопротивляться. Рем тает в его руках, а он думает, что никогда не был счастливее.***
— Неужели ты его сохранил? — Я же тебе обещал. Сириус чувствует, как счастье, забытое и почти канувшее в бездну, накрывает его с головой, когда Рем улыбается, совсем как в школьные годы. Его радость и свет. Мальчик, подаривший надежду.