Это всегда был ты

Молли в восторге. Два сына приехали столь неожиданно, просто так, спонтанно. Она возится на кухне, бормоча что-то себе под нос, пока они сверлят друг друга взглядами. Ну как, сверлят. Чарли смотрит на него пристально, Билл чувствует это, чувствует, как каждый взгляд оседает на коже, проникает за шиворот и ледяными каплями стекает по позвоночнику. На улице мерзко даже для середины ноября. Дождь хлещет неустанно, сырость пробирает до костей, и горящий круглые сутки камин не спасает. Грязное месиво на улице идеально сочетается с неразберихой в душе, с тяжёлыми мыслями, бьющими под дых. — Я была права, милый, — щебечет мать, помешивая что-то вкусно пахнущее на плите, — с короткими волосами тебе лучше. Но ты так зарос, Мерлин, тебе не мешало бы побриться. Если бы ты позволил… Он вздыхает и прерывает её мягко: — Как я и говорил, мам, всем плевать, как я выгляжу, пока я приношу деньги. Чарли постукивает пальцами по столу и вмешивается в разговор: — Брось, ему же идёт, — его голос чуть хриплый, и Билл зависает. Пропадает, исчезает, растворяется в нём. Молли насыпает им рагу, трещит без умолку, расспрашивает их о работе, и Билл ей благодарен. Потому что всё так же боится встречаться с ним взглядом. Он благодарит её за ужин и ретируется в комнату.

— Билл… — раздаётся у двери тихо-тихо. Было глупо думать, что он выберет другую комнату. Что оставит в покое. Всегда чувствовал, разделял его беспокойства, его тревоги как свои. — Посмотри на меня, — Чарли подходит к кровати, садится. Тянет руку к нему понемногу, будто проверяет, можно ли и что конкретно ему позволено. Как он не понимает? Билл бы всё ему разрешил. Билл сдался давным-давно.

Он решил, что уедет в Египет. Мать сходила с ума от беспокойства, твердила, как заведённая, что можно работать и в Лондоне, по-местному, или, на худой конец, где-нибудь в Европе. Но он принял решение скрепя сердце. — Я понимаю, Билли, — сказал Чарли ему однажды. — Пусть и совсем не хочу с тобой расставаться. А затем — поцелуй, крушащий все попытки сдерживаться, сопротивляться, и горечь, странным образом усиливающая его уверенность в своих действиях. — Нам нельзя… Чарли усмехнулся и ответил просто: — Я люблю тебя, Билл. Так сильно, что больно дышать. — Я тоже. Но я уеду, и это пройдёт. Отпустит. — Ты сам веришь в это? Билл не верил. Не верил себе совершенно. Он не верил. И всё же уехал.

Чарли цепляет пальцами его подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Не прошло, верно? Он хочет ему рассказать, как скучал. Ведь не прошло, не испарилось. Эта блажь никуда не исчезла. Рассказать, как топил тоску в огневиски и дрянной компании в барах по вечерам. Но так и не смог забыть. Пытался принять то, что хочет собственного брата, что умирает, распадается на молекулы день за днём без него — не собраться вовек. Он хочет ему рассказать, как давил в себе крик, когда мать невзначай упоминала его в разговорах. Как поддакивал ей, вспоминая тот поцелуй, после которого желание прочно поселилось в сердце, выжигая сосуды один за другим дочерна. Он хочет ему рассказать, как ненавидел себя. За то, что сам оттолкнул, за то, что сбежал, поджав хвост, за то, что посмел думать, что то, что всегда в нём жило, может прекратиться. Потому что невозможно, потому что он врос в него с корнями, потому что поселился в сердце навечно, в сердце, что без него загибается, не бьётся почти, а с ним — частит непомерно. Он так много хочет ему рассказать. Но он лишь кивает. Чарли улыбается солнечно. Освещает улыбкой мрачную, тусклую комнату. Подкрадывается к сердцу, тормошит его, встряхивает. Вот так просто подбирает отмычку. Щелчок — и чувства накатывают с такой силой, что страшно. Ему хочется рассмеяться. Как можно было думать, что всё это, заполняющее грудную клетку, его всего под завязку, затихнет, зачахнет? — Чарли, я люблю тебя. — Знаю, глупый. Знаю, — шепчет еле слышно в ответ. Он касается его щеки, виска, брови. Тянется выше, чтобы почувствовать мягкость волос. Чтобы вспомнить, каково это. Чтобы вспомнить его, такого родного, тёплого, нужного до дрожи, до безумия, притаившегося в потаённых уголках его души. Чтобы понять раз и навсегда — он ему чертовски необходим. — Ну что же ты ждёшь? — глядит испытующе и выдыхает в губы: — Я весь твой. Билл спешно накладывает запирающее и заглушающее. Целует горячо, жадно, как хотелось, как мечталось. Выпивает каждый полустон, каждый полувсхлип, не понимая, как жил без этого. Снимает с него футболку, прикасается к голой коже в исступлении. Целует-целует-целует, не может остановиться. — Сошёл с ума, Билли, — задушено хрипит Чарли, отвечая на поцелуи. — От тебя, мой родной. И это неизлечимо. Чарли ластится, подставляясь под жадные прикосновения. А внутренний голос в кои-то веки молчит. И Билл больше не просит у совести одобрения. Билл срывается. Билл летит в пропасть, и ему хорошо.