Чарли трясёт магловскую камеру, высунув язык, будто хочет достать оттуда пикси, боггарта или садового гнома. Чудной. В этот момент до ужаса напоминает отца, и Билл думает: они же семья. Удивительно. Больше не колет, не рвёт сердце. Столько воды утекло за последние десять лет, у него было время примириться, принять неизбежное, неоспоримое.
Семья. Самый близкий и нужный. И пусть к Моргане катятся те, кто посчитает это неправильным, грязным.
Чарли щёлкает на пробу. Улыбается довольно.
— Я вижу, как ты смотришь.
Ничего от него не скрыть. В очках (после перенесённой прошлой зимой лихорадки у него резко упало зрение) его глаза ещё ярче, пронзительнее, и Билл зависает. Он помнит, как это случилось впервые. Ему стукнуло шестнадцать. За праздничным ужином близнецы шутливо уверяли, что такой красавец, как он, у девиц явно нарасхват, а он, отмахиваясь, наблюдал за Чарли, свернувшимся в кресле, задремавшим под тихий треск камина. Прекрасным до спазма в горле.
— Рад, что мы сбежали сюда. Вместе.
Они не вернулись в Нору на пасхальные каникулы, как обещали матери. Фред и Джордж частично приняли удар на себя, заливали о братцах-трудоголиках, отвлекали своими выходками, и Молли оттаяла, заставив их непременно навестить её летом.
Уехали за сотни миль, на побережье. Место предложил Чарли, сказал, что был в заповеднике неподалёку, что здесь их никто не потревожит, деревня находится по другую сторону, на окраине леса, и населена негусто. Билл не возражал, но только когда они аппарировали, осознал, насколько же захватывающим оказался пейзаж, открывшийся взору. Фантастическим.
— Странно и так на меня не похоже, но я не хочу возвращаться.
— Давай не думать о том, что будет завтра?
— Прости, — шепчет, зарываясь носом в шею. — Мне уже тебя не хватает, и я не в силах избавиться от этого чувства.
Над водной гладью кружат крикливые чайки.
Вокруг ни души, и сердце брата стучит беспокойно.
— Я с тобой, Чарли. Сейчас и всегда.
— Прости, я не должен портить нам отдых.
— Не говори глупостей.
Целует, потому что тоже скучает, тоскует до воя, сходит с ума оттого, что не с ним. Целует, выметая прочь посторонние мысли. Оставляя лишь двоих в этот миг. Просто Билла и Чарли.
***
Засыпать с ним — волнительно. В детстве они валились на кровать после того, как целый день носились на улице, падали, как придётся, и вырубались ещё до того, как головы касались подушки. Сплетались руками-ногами, вроде как случайно, ненароком.
Теперь всё иначе, и Билл — пресвятой Мерлин, ему двадцать пять, не тринадцать — внутренне умирает, когда Чарли устраивается у него на груди. Возит заросшей щекой туда-сюда, щекочет щетиной.
— Мой хороший,— бормочет, сползая ниже. — Мой Билли. Любимый.
Превращает в развалину парочкой слов. Губами прижимается к животу. Собирает обратно. Расстёгивает пуговицу брюк. Разжигает пламя прямо тут, в отсыревшей брезентовой палатке. Огонь повсюду: у Чарли на кончиках пальцев, в рыжих волосах, под кожей. Он — пожар и взрыв, он — катастрофа.
Билл не боится. Билл раздевает, трогает-гладит, касается его вновь и вновь. Чарли ему разрешает. Чарли тянет ближе к себе и выдыхает его имя — тихо-тихо, моляще и требовательно. Единственно верно.
***
— Я подал заявление на перевод в другой банк. В Румынии.
— Это же... Билл...
— Не выдержу больше. Люблю тебя. Так сильно люблю.
