Это всегда был ты

Малфой неестественно тихий. И это пугает. Гарри удивлён, что вообще пустил на порог. Знает его достаточно хорошо, чтобы понимать: такая покладистость не к добру. Уступчивый Малфой — это что-то за гранью. Ни яда, ни привычных издёвок, ни оскорблений, ни змеиного шипения. Всё это ушло. — Ты пришёл. Тихо-тихо, надтреснуто. Гарри никак не привыкнет к тому, что его голос может звучать так. Война на всех оставила отпечаток. Незаживающую рану. Малфой отодвигается. Даёт ему пройти, а сам отправляется на кухню. Обстановка ничуть не напоминает роскошный Малфой-мэнор с холодным мрамором и вычурным изяществом декора. Минимум мебели, ремонт в светлых тонах. Одна комната, но просторная, не захламлённая, с большими окнами. Единственное — всё та же прохлада подземелий. Несмотря на ударившие морозы и ледяной ветер, он остаётся верен себе. Ему так спокойнее, должно быть. Хоть какая-то иллюзия стабильности. Гарри чувствует себя дураком. Зачем только шёл? Зачем искал его всюду? Он не сдавался, упорствовал, чтобы сейчас стоять как под Петрификусом и молчать, так глупо молчать. — Ты помнишь? Как гром среди ясного неба. Не то вопрос, не то утверждение с претензией. Он не разберёт: Малфой говорит сухо и ровно. И не смотрит. Склоняет голову лениво и ждёт. Со стороны могло бы показаться, что двух слов слишком мало, но он не идиот, прекрасно понимает, о чём Малфой спрашивает. Разве можно было забыть? Забыть, как выдохнул рвано в губы, и всё стёрлось: бесконечная слежка и Сектумсемпра, за которую он себя до сих пор не простил, и то, что шёл, чтобы в очередной раз сказать, как ненавидит. Только врал себе, придумывал оправдания одно за другим. Его руки шарили жадно, гладили-прижимали-ласкали, и взгляд, сперва нечитаемый, безразличный, был пьяным, опасно открытым. Забыть? Невозможно. Как и лгать — он никогда не умел. — Да, Малфой, я помню. Если это игра, то Гарри давно в дураках. Малфой отмирает. Поворачивается. Напоминает затаившегося хищного зверя, готового броситься на жертву. Высчитывающего подходящий момент. Несколько шагов. Их хватает. Плавных, но при этом чертовски уверенных. Дальше — последний рывок. Однако он не спешит. — Это так просто. Очередной намёк? Измывается? Проверяет? — Ты о чём? Хмыкает. Не растерял своего самодовольства. — Назови меня по имени, Гарри. Г-а-р-р-и. Не извечное, опостылевшее «Поттер», припорошённое детскими обидами, завистью и соперничеством, затёртое до дыр, набившее оскомину похлеще заунывных предсказаний Трелони и придирок Снейпа. Просто Гар-ри. Он смотрит прямо в глаза. Не мигая. Не позволяет ему отвернуться и притвориться, что ничего не происходит. Глаза режет, и охота стянуть очки, чтобы не видеть. Не видеть, как дёргается кадык, когда задерживает дыхание, внешне — пресвятая Моргана — оставаясь безучастным. Ни один мускул на лице не дрогнул, уголки рта опущены, ему и впрямь будто бы всё равно. Взгляд мажет выше. Скулы, переносица. Вдох-выдох. — Пожалуйста, Гарри. В холодных прежде глазах ревёт буря. У кромки серых радужек искрят вспышки молний. Так выглядит стихийное бедствие, неминуемое, ужасающее. Всё в Малфое кричит: не подходи, убирайся. А за ним отзвуком, несмелым и искренним, едва различимым: не бросай. Гарри знает: он играет с огнём. Но он не боится. Даже если смертельным разрядом насквозь, даже если после не удастся воскреснуть, он шепчет: — Драко. Бросается прямо в бушующий океан. Захлёбывается-задыхается-прижимается. Снова чувствует его губы — жалящие, шероховатые, нежные. И стук сердца. Заполошный. Неравнодушный.