Кровь Камня

Недвижно лежит тень громады Миндоллуин на Пеленнорских полях. Горный отрог скрывает солнце так, что невозможно наблюдать, как оно медленно уходит за горизонт. — Ты вон туда смотри… видишь? — Столько снега… А как солнце садиться начнет, вершина постепенно розовой сделается, как гвоздика-травянка, что в Лоссарнахе на полях цветет. И розы в Имлот-Мелуи. И мамино платье. Помнит, как шесть лет назад в этом платье чужой землей забросали его Миримэ, да лучше рану ту не бередить. Не любит. Молчит, только веки тяжелые прикрывает. Бергил смутно помнит, а не так все же больно. Отцу больнее. Ни слова за все эти годы о том, как улыбалась по-девчоночьи и ямки на щеках прятала, ни о том, что маленькая была, как птичка полевая, ни как нос прямой веснушки усыпали. Ни как вставала поутру затемно, платком рыжеватые косы повязывала, ни как пиво варила, уставала смертельно, ни как песни пела и смеялась заливисто, когда щеками небритыми он лицо да шею ее щекотал на пороге, грозя до смерти зацеловать. Ни как новорожденная, в ее честь нареченная Миримэ, дочь Берегонда, на второй день померла не то от голода, не то от тоски, да отец ее в ту же землю рядом с матерью и закопал… Тихо и душно на крепостной стене. Отдаленные голоса звучат в вечерний час, скрип колес да стук копыт кое-где. Скоро колокол башенный отбой бить будет. Эх и влетит от тетки с дядькой за ночные шатания! А завтра спозаранку в Палаты исцеления, раненым помогать. Мгла ползет со скоростью ветра, которого на многие лиги вокруг нет и в помине. Будто похитил кто вместе с весной, ее запахами и красками. Пролил в небо чернила и оставил пятно течь, застилать свинцовое небо над пожухлой травой. — Отсюда мы с тобой закат не увидим, на дороге от западных врат — вот там да… За горами — равнины Анориэна. А дальше — роханские степи, вот там гляди не хочу... Бергил щурит глаза, тянет шею, упрямо вглядываясь во тьму на востоке. Ему чудится, что там, вдалеке, виднеется блестящая полоса реки Андуин. — Много орчищ за рекой? — Много. По пять штук на меч, если не больше. Еще и твари крылатые, будь они неладны… скоро, говорят, флот умбарский врагу на помощь подоспеет. Вот уж тогда начнется. «Пираты. Налетят на Осгилиат, а оттуда и к нам придут, крысы харадские, чтоб потонуть им в Водах Великих!» — А лорд Фарамир как же, неужто пустит сюда всю ватагу?.. Пальцы беспокойно сжимают широкие деревянные зубья ограды. Тревога стальными цепями держит сердце, не отпускает. Неспроста идет на Минас-Тирит проклятая туча. Где же Фарамир? Двадцать пять дней минуло с тех пор, как отбыл Его Светлость с ротой на северную заставу, в Каир Андрос. Гонцы к Сторожевым вышкам неделю уж скачут и назад возвращаются, один за одним твердя, что отступают уцелевшие в главе с князем в Минас-Тирит под гнетом вражьим. Выходит к вратам Цитадели Ее Светлость. Завидит гонца с верхних ярусов да спускается тотчас по гладкому камню, шаг за шагом, днем и ночью во тьме, что кошка королевы Берутиэль, крадется. Лишь юбки тихо шелестят, глаза темные неотрывно вперед смотрят да серебро звезд на синем фоне накидки отблескивает. Неустанно из тьмы заречной вопли слышатся страшные, нечеловеческие, ненасытные, мечей лязг да грохот камнепада. Конца и края не видно. — Что с нами будет, отец? Не сразу ответил. Выдохнул шумно и зубы сжал так, что скулы напряглись. Знамо дело, не готовит враг детям Гондора ничего хорошего. Как и всем тем, кто, говорят, в Хельмовом ущелье от топоров да стрел полег. Страшная, говорят, была битва. Молодняка безусого, с Бергилом одних лет и чуть старше, светлоголового молодняка, покосила она видимо-невидимо. Прорвалась вражина свирепая, полчище предателя Курунира, в неприступную крепость, брешь в водостоках проделала, камень разворотила, да не смогла отпор выдержать. Костьми легла под копыта верных коней рохиррим. Не без Митрандира обошлось, говорят. А теперь он тут как тут, Белый всадник, в Минас-Тирит явился. Да не с кем-нибудь, а с князем из страны невысокликов. Как есть, неспроста. — Страшно, друг Бергил, — молвит князь невысокликов глухо, еле слышно. Бергил бросает взгляд искоса на светлую княжью макушку, что маячит на уровне его локтя. — Так Митрандир же, друг Пиппин. Тебе и не знать, что он в Хельмовой пади порядок навел. Да и Теоден Роханский с войском скоро, говорят, здесь будет. Выстоим. — Многого ты не знаешь, — буркнул эрнил-и-перианнат, смахнул хлебные крошки с шитья серебряного на черной ткани, и ну во тьму вглядываться. — Па... что с нами будет? Словно живая стоит перед взором Бергила отцовская фигура, на том самом месте, где стояла и в прошлый раз. Ростом больше морской сажени — локтями мерить, так и все семь выйдет. Недаром дед его, Бергила прадед, из племени медведолюдов в Лоссарнах пришел за невестой — Лютиэн, дочерью Умранада, с волосами рыжими, что молодая морковь. Бёдвард его звали. Бёдвард Беорнинг. Глядит Берегонд, внук Бёдварда, внимательно да беззлобно, только брови темные хмурит, а в бровях тех, как и в кудрях, что ниже плеч на грудь спускаются, медные нити на солнце отблескивают. Было бы солнце, блестела бы медь ярче огня сигнального на холме Амон-Дин. Желвак на лице отца ходит, сердце под гамбезоном, подбитым конским волосом, да рубахой плотной стучит ровно и гулко. А в глубине глаз светлеет молодая зелень лоссарнахских полей. У него, Бергила, тетка говорит, глаза один в один с отцовскими. Ресницы длинные, темные, что у девицы. Углы глаз внешние вниз, а не вверх, смотрят. Не наша, говорит, прорезь, не гондорская, а их, племенная. Тех, что в былые времена с долин речных близ Каррока топали, лепешки медовые и рыбу диковинную продавать несли, только давно уж не видно их нигде. Отшельниками живут в лесах Эрин Гален, чужаков не пускают. А орков с варгами коль за полмили увидят — настигнут да разорвут на куски что псов бродячих. Со встречи последней минуло семь дней, отец с отрядом в караул очередной заступил, а Бергил помнит разговор так, будто сегодня днем он случился. — Биться будем, — отвечал отец глухо, но твердо, так, будто и к нему, Бергилу, это относится. — Кто ни придет, всех встретим и приветим по-гондорски. — Это как? — А то ты не знаешь, как, — смеется, рот растягивая в улыбке, и в смехе том по-мужски спокойном и мягком мира больше, чем войны. Только пальцы жилистые в кулак сжимаются, и знает сын — коль отцовский кулак с размаху врежется в деревянные острые зубцы, что до шести локтей в длину тянутся, сложатся зубцы, как костяшки в домино, покорно, в рядок, с характерным клацанием. Был бы отец рядом, не так было бы все… не так. Вой из мглы раздается свирепый, и будто из могилы холодом и гнилью дышит. Так близко... кровь леденеет, волосы на голове шевелятся да ноги не держат. Хочешь — не хочешь, а в стену плечом да спиной вожмешься, и врасти захочешь. Вот и периан рядом вопит, уши ладонями зажимает. Страшно. До хрипа кричит Бергил, лишь бы вопль тот хищный, леденящий кровь, заглушить. Ногтями о дерево скребет, ломает да кожу сдирает, кулаком с силой зубцы молотит, да боли не чувствует, хоть обе ладони изранил в кровь. Благим матом орет, каким торговцы друг друга на нижних кругах крыли в былые времена, пока город пустеть не стал. И в голове откуда ни возьмись образ в высоком крылатом шлеме на фоне стены из серого камня нарисовался. Блестит во тьме вечерней мифрил, герб Элендила серебрится на черной ткани, что поверх кольчуги могучую грудь покрывает. Стоит, не шелохнется, только взгляд стекленеет, да ладонь рукоять меча сжимает до белых костяшек. Что же это делается, отец? Когда же конец будет? Тянется вопль заунывный и страшный, не думая стихать, а Бергил уж слезы ручьем со щеки смахивает и не замечает, как крик в рыдания да смех безудержный выливается. Не видит он, как в предзакатной тьме последний луч солнца из-за горы показывается, кровь на руках на мгновение высвечивает, венец зелени залихватской в мальчишеских глазах да медь в кольцах потных волос, на бледное лицо спадающих. Смеется и плачет сын Стража Цитадели от страха и бессилия. Не видит он, да хафлинг замечает, как в безумстве скалится, глазами сверкает, цепляясь окровавленными ладонями за деревянные прутья. — Прости, друг Перегрин! — кричит хрипло, еле поднимаясь, откидывая длинные кудри со лба и стуча зубами — что холщовые штаны и ботинки кожаные на длинных ногах, что стеганка наподобие отцовской, ничто от мглы холодной не спасает. — Сплохело мне… от поганого вопля да хмари! — Смотри! — кричит периан, подпрыгивая на месте. — Там всадники! Четверо! Пятеро! И действительно — видно со стены, как туча движется, скрывает под собой всадников, а в небесах над ними… — Силы небесные, что же это делается?! — вопит невысоклик да в плечо Бергилу ручонками хваткими вцепляется, сминает ткань стеганки. Голос его тонет в шуме толпы, что заполонила улицы и хлынула к воротам цитадели. — Гэндальф! Гэндальф! И словно на призыв летит по нижним ярусам белый конь. Морозным ветром рассекает душную темень, несет на спине всадника с горящим факелом в руке. Толпа разрозненными тенями в стороны шарахается да к каменным стенам жмется. Сердце, безумное, колотится, вот-вот из груди выскочит. Бергил ладонь кровоточащую к стеганке прижимает, глаз не в силах отвести от всадников, что быстро движутся через равнину к северным вратам. И реют над ними кругами крылатые твари. Охотятся... Правду говорили люди — громадные, страшные, втрое больше орла всякого. Век жизни бы не видеть, а не слышать так вовсе. Реют да воют. Пуще прежнего сердце из груди рвется. Летят стрелы ввысь, да где тварей в броне мордорской мечами да стрелами пробить… пощекотать только. Двоих всадников кони со спин посбрасывали, ошалели вконец, и налетели с небес оголодавшие хищники. Когтями рвут на части коней, людей, да за воплями торжествующими предсмертных криков не слышно. Рыдания из груди просятся, в горле ком распухает, да цепенеет тело, хоть стой, хоть наземь падай — все одно, страшно. — Гэндальф! Где Гэндальф?! Прыжок — летит конь, словно и впрямь крылатый, за пределы Городской стены. Через поле прямиком во мглу несет всадника, что к спине лошадиной всем телом припал. Лишь рука с факелом трепещущим во тьме не опускается. — Фарамир! Фарамир! Толпа из врат цитадели с криками хлынула. Стражники, подняв мечи, следом за конем и всадником во мглу спешат. Что же это делается, друг Перегрин? Неужто конец?! Не успел подумать, мелькнул свет факела внизу во тьме, едва глаз ухватил. Поднялась искра ввысь, и громыхнуло в небе. Вопль свирепый едва не заглушило. Золотыми искрами рассыпался небесный фонтан, ринулась в сторону крылатая тень, будто ослепла. Заметалась. Другая тень понеслась прямиком вниз. — Фейерверк! — вопит невысоклик, едва не стягивая стеганку с плеча Бергила. — Это его фейерверк! — Фарамир! — вопит до хрипа Бергил, так вопит, что уши закладывает, ибо не узнал — почувствовал сердцем, как и остальные. Вождь вернулся. Мчащую через поле фигуру седока, единственную оставшуюся верхом на черном коне, преследует с неба крылатая тень. Еще чуть-чуть и настигнет. Белым вихрем несется конь навстречу разверстым когтям. Снова взметнулся тлеющий факел в руке всадника. Громыхнуло ближе, сильнее, да пламенем во тьме полыхнуло. Взвыла тень, заметалась, рывками устремилась в небо, уклоняясь от взмаха крыла громадной огненной птицы. Не заметил Бергил, откуда ударил в небо луч света. Только и успел, что слепо зажмуриться и приоткрыть правый глаз. Увидеть, как во вспышке яркой оседают в поле сплошным дождем золотые и серебряные, красные и зеленые искры. Как мечутся во мгле поднебесной черные птицы, несущие страшных всадников, как преследует их одна, пылая огненной мощью. Как отступают они под натиском света во тьму. Увидеть, как мчатся двое бок о бок на черном и белом конях к Великим Вратам. Как встречает их третий верхом на коне, в белом плаще и с воздетым к небесам посохом мага. Темный плащ реет за спиной Белого всадника. Темны его волосы. В тяжелых закатных сумерках мелькают белые руки. Мертвой хваткой сжимает ладонь леди Милгариндэ погасший факел.