Ярость

Его все еще трясет. Он сидит на своем собственном диване с этой модной стрижкой на голове, в костюме с иголочки, который за ночь успел пропитаться запахами духов, сигаретного дыма и алкоголя, и его все еще трясет. Как же все плывет перед глазами. Что было?.. Сначала, он помнит, была его речь, которую он произнес, насколько он мог судить, сносно, поскольку знал, что осознание происходящего, а, следовательно, и волнение, придет позже. Он наглядно продемонстрировал возможности нового ИИ… а потом презентационная часть банкета кончилась, и он спустился со сцены в зал. И там были все эти люди, и они все хотели получить хоть частичку него. Хоть один взгляд. Хоть один кивок. И в тот момент на него накатило осознание того, почему он здесь, со всеми этими людьми. Почему все хотят пожать ему руку. Он сделал нечто такое, что было до этого не под силу ни одному человеку. Он вписал свое имя не в историю своего города, не в историю своего штата, даже не в историю своего государства. Он вписал свое имя в историю всего человечества. Будто издалека до него доносится смех, и он понимает, что упал, лишь благодаря тому, что комната у него перед глазами изменила свое положение. Сколько же он выпил? — Давайте, мистер Камски. — Слышит он смех откуда-то сверху. — Вставайте. Диван пахнет кожей. Элайджа мычит что-то в ответ, но тут же чувствует, как по лицу течет нечто ледяное. Он судорожно проводит по нему руками. Вода. Коннор стоит и поливает его ледяной водой. Элайджа, настолько быстро, насколько может, садится и ошарашенно смотрит на Коннора, но даже он вынужден признать, что думать стало легче. Коннор улыбается. — Вставайте, Вам нужно на улицу. Это вполне могло бы сойти за какой-то боевик, думает Гэвин, сидя в полицейской машине города Детройт и направляясь в следственный изолятор. Стоило самолету снизиться настолько, чтобы можно было разглядеть автомобили и здания внизу, он увидел — по меньшей мере шесть полицейских машин, синие мигалки, сирены, вся херня. Черт, да туда даже спецназ, кажется, пригнали, как будто он чертов Ганнибал Лектер. Стоило ему ступить на асфальт, четверо полицейских возникли прямо перед ним, их пистолеты засверкали у него перед носом. «Не двигаться! Руки за спину!» Он завел руки за спину, и пятый полицейский затянул на его запястьях наручники. Гэвин шипит: — Полегче, придурок… И его заталкивают в машину. И, сидя в этой машине с затекшими вывернутыми руками за спиной, он не может не признать, что он… напуган. Потому что революция — это одно, и да, он мог умереть или покалечить себя, но это — тот же мир, в котором он всегда жил. Тюрьма — это другой мир, в котором он никогда не был, и, черт возьми, не знает о котором ничего, кроме того, что там жесть, там насилуют, там банды и там зачастую убивают заключенных. Поэтому, когда машина останавливается, и его вытаскивают наружу… да, он довольно сильно нервничает. Его ведут в комнату, где ему зачитывают его обвинения. Их с мужчиной разделяет толстое стекло, голос раздается из динамика. После этого его ведут в комнату со сканерами отпечатков пальцев, выстроившимися в ряд вдоль стены, где с него наконец-то снимают наручники, и говорят: положите большой палец на панель, поверните его справа налево, положите указательный палец на панель, поверните его справа налево… Да, они тут любят снимать дохрена отпечатков. Закончив со всеми процедурами, ему говорят: у Вас есть право на один телефонный звонок. И Гэвин, не задумываясь, снимает трубку с рычага и набирает номер, и первое, что он говорит, когда получает ответ, это… — Да, кусок дерьма, это твой кузен, и тебе лучше побыстрее притащить свой зад в следственный изолятор, потому что мне есть, что сказать. — Подумав, он добавляет. — И да, адвокат тоже был бы кстати. Простой вдох превратился для него в настоящее испытание. Ричард прикрывает глаза и, несмотря на обжигающую легкие боль, набирает в грудь воздух. Повязки туго натягиваются, сжимая грудную клетку, и он медленно выдыхает. — Когда я смогу вернуться на службу? Майор, улыбнувшись, качает головой. — Всем бы Ваш пыл, лейтенант Канненберг. Что же касается Вашего возвращения… — Он приподнимает брови. — Вы получили серьезные травмы в ходе выполнения задания — повреждение левого легкого, перелом ребра, три пулевых ранения… Одна из пуль сильно повредила Вам колено. Мне жаль, но даже после курса реабилитации Вы не будете пригодным для службы. Вам будет дан заслуженный отдых, и под этим я подразумеваю отставку. Вы также будете награждены Медалью Почета и внесены в Зал Героев, работа над этим уже ведется, и я могу Вас заверить, Вы будете награждены в течение ближайших двух лет. Ричард просто смотрит на него, и не знает, что сказать. Майор встает. — Поправляйтесь, лейтенант. После чего он надевает фуражку и покидает палату. Канненберг провожает его взглядом, по-прежнему не в силах поверить в то, что ему сказали. Он выходит в отставку. Он стал свободен. Свободен от порядка, от устава, от правил… и он совершенно не знает, что ему теперь делать. Вернуться домой и зажить обычной жизнью? Углубиться в семейный бизнес? Может даже завести семью? Ричард кладет голову на подушку и прикрывает глаза. Он знает, что эта жизнь — без строгого распорядка, без четкой цели… она не для него. Мир не замыкается на нас, Ричард. Он снова в саду. Аманда сидит на скамейке в тени деревьев, на ее коленях — раскрытая книга. Порой нужно позволять чему-то случиться. Мы не имеем власти надо всем. Ричард садится рядом с ней и перед его глазами предстает озеро. Вокруг него разбросаны белоснежные граненые полимерные глыбы, сверкающие на солнце. Этот сад действительно был удивительным сплавом природы, искусства и технологий. Мне страшно. Я боюсь… неопределенности, Аманда. Она поднимает книгу с колен и, улыбнувшись, перелистывает страницу. Поверь, жизнь не оставит тебя без забот. Или ты не отстанешь от нее, пока не найдешь их… Так или иначе, со сломанным крылом не летают, Ричард. Пока рано думать об этом. Когда медсестра приходит проверить его самочувствие, то находит его, забывшимся глубоким сном. Они выходят на террасу, и в лицо Элайдже ударяет прохладный ночной ветер. Почувствовав озноб, он сильнее закутывается в пиджак и приваливается плечом к стене дома. Мокрая рубашка становится обжигающе ледяной. Тем не менее, он должен признать, что окружающий мир перестал плясать перед глазами и превратился в довольно четкую картинку. Сжав зубы, чтобы не стучать ими, он принимается расстегивать рубашку, поскольку в его пропитанном алкоголем мозгу засела занозой одна единственная мысль — от рубашки нужно избавиться как можно скорее. Одна пуговица поддалась, но он никак не может найти вторую… Через какое-то время до него доходит, что ему мешает галстук. Как только он понимает это, галстук летит на пол, и пальцы Элайджи продолжают выталкивать пуговицы из петель. Ему непременно нужно избавиться от этой проклятой рубашки, и его не волнует, что он стоит на террасе, хотя мог бы вернуться в дом и переодеться там. Ему нужно ее снять. Сейчас. — Мистер Камски… Он оборачивается. Коннор стоит в дверях с застывшим выражением вселенской сконфуженности на лице. Элайджа неловко улыбается. — Рубашка… Она мокрая. Коннор закусывает губу. — Я вижу… Простите, это моя вина. Сейчас, я помогу Вам вернуться в дом. Он закидывает руку Элайджи на свои плечи, и внезапно мужчина чувствует, что озноб исчез. Ладонь Коннора придерживает его за талию. Дыхание Коннора отдает шампанским. Они вваливаются обратно в гостиную, которая кажется нестерпимо жаркой после улицы. Или дело не в этом? Элайджа падает на диван, упорно продолжая расстегивать рубашку, теперь потому что ему стало жарко. О существовании пиджака он вспоминает только тогда, когда пытается стянуть рубашку с себя, а она не поддается. Расправившись с одеждой, он кладет руки на спинку дивана и запрокидывает голову, смотря в потолок. Что за ночь… — Мистер Камски, Вы в порядке? — Коннор возникает прямо перед ним. — Мистер Камски? Элайджа переводит взгляд на его лицо. — Ммм?.. Тот наклоняется и прикладывает ладонь к его лбу. — Вы в порядке? Может вызвать врача? Элайджа смотрит в его глаза под тяжелыми веками и не может произнести ни слова. Он видит, как брови Коннора сходятся к переносице, и между ними залегает складка. — Мистер Камски, Вы слышите меня? Ладонь Коннора ложится ему на щеку, и он не может с собой ничего поделать. Он тянет Коннора к себе и целует, запуская пальцы в его волосы. Волосы Коннора вязкие и блестящие от помады. Они пахнут чем-то древесным и цитрусовым. Элайджа заваливает его на диван и подминает под себя. Коннор, кажется, перестает дышать. — Ты такой красивый… — Только это он и может выдохнуть между поцелуями. Он бы хотел сказать, что был слишком пьян и не понимал, что делает. Хотел бы сказать, что ничего не помнит. Но он прекрасно все помнил — и то, насколько сильно были сжаты зубы Коннора, и то, как были зажмурены его глаза. Помнил, как торопливо срывал с него брюки, положив одну руку поперек его груди, из страха, что Коннор вырвется… но он не вырывался. Совсем. Он лежал, зажмурившись и сжав кулаки, и ничего не делал. Он помнил, что с каждым новым толчком двигаться становилось все легче, а в какой-то момент у искусанных губ Коннора появился металлический привкус, но тогда ему было наплевать. К счастью Коннора, все закончилось довольно быстро, и он, столкнув с себя обмякшее тело Элайджи, встал и, дрожа всем телом, стал быстро одеваться. Тогда он и заметил кровь у него на ягодицах. — Коннор… Тот не стал оборачиваться. Элайджа встал и сделал пару шагов к нему. — Господи, Кон… Он помнил ту острую боль, когда кулак Коннора впечатался в его нос. В голове будто ударили в гонг, а на глаза навернулись слезы. Он пошатнулся и упал. Позднее, когда он очнулся на полу и с настолько опухшим лицом, что глаза превратились в пару щелок, он понял несколько вещей — его нос определенно сломан, уже полдень, и что он, похоже, проебал тот единственный шанс на отношения с Коннором, который у него был.