«Океан»

Каждый из нас — ...

— Чонгук. Голос. Казалось, у него приятный голос — между низким и высоким, и нет в нем ничего, что вызывало бы отвращение. Проблема заключается в нем самом в общем. У него омерзительные глаза, постоянно сужающиеся от широкой улыбки. Короткие торчащие волосы с выбритыми висками почти до самой макушки, достаточно острые черты лица и большое сердце, выбитое прямо на трахее. Вся шея им забита, и Чимин видит, как очертания татуировки изгибаются от движений парня. На вид ему лет двадцать пять. Его радужек практически не видно из-за темноты, и, честно говоря, видеть их и не хочется. Голос подает только он. Пак напрягается всем телом, но молчит, не говоря ничего, ведь кто знает, как может изменить ситуацию малейшее слово. — Давненько я тебя не видел, — продолжает парень, которому Чонгук отвечает: — Мы и не пересекаемся, Гу. — Неприветливый придурок, — и смех. Мерзкий, противный смех, от которого волосы встают дыбом. — Это твой новый дружок? — внимание Гу переключается на Чимина. Последний бы вздрогнул, но страха он испытать толком не может, будучи в очень притупленном потрепанном состоянии. — Как тебя зовут, малыш? Я Гу, — на плече этого парня металлическая бита. Это вынуждает проявить дружелюбие. — Вонги, — губы Пака дергано тянутся в улыбке, не расслабляясь даже когда парень пальцем дергает капюшон худи, сдергивая его с головы Чимина. Чонгук стоит рядом, но чуть позади, никак внешне не реагируя на ложь Пака об имени. — Очень приятно. Поучись дружелюбию у этой шлюшки, — Гу кивает на Пака, обращаясь при этом к Чону. Новая порция смеха все равно что яд в легких. Чимин молчит. Это он умеет делать очень хорошо. Если красная помада делает его похожим на слабого сутенера, то пусть. Пак не возражает. Сейчас имеются проблемы похуже, нежели его образ в глазах какого-то ублюдка. Например, то, что он пьян и по-прежнему чувствует головокружение. Например, также то, что с усилившимся давлением усиливается и болезненный стук сердца. Голова гудит, и вскоре это перерастает в чрезмерную стимуляцию, которая вызовет слезы на его глазах. Но сейчас Чимин держится как может, осознавая рискованность ситуации. — А че он такой у тебя побитый? — изгибает бровь Гу, манерно обводя пальцем шею Пака, и Чонгук твердо отвечает: — Плохое поведение. В его тоне, манере речи, поведения лишь напряжение, точно у кошки перед прыжком. — Оу, это ты его так, — лицо парня брезгливо морщится. — Соболезную, — шепчет Чимину. Последний был бы рад в него плюнуть. — Мы бы о тебе позаботились получше, — улыбается ярко, и рядом стоящий парень без имени и прописки, будучи скулящей гиеной, касается сережки в мочке уха Пака, посмеиваясь. Он с него ростом, поэтому боковым зрением видна его искореженная морда. Чимин не реагирует, но автоматически отодвигается от чужой руки. На сантиметра четыре, если не меньше, дернувшись с отвращением. Ему знакомы эти касания, эти взгляды от ног до головы — взгляды неприязни. Это не попытка домогательства, а не более чем издевательство над чужой ориентацией и положением. Такие люди при возможности дрочили бы на его лицо, избивали, плевали в рот и тушили об тело сигареты — может, даже трахали, если бы вставало. От гомофобии. От того, что они ублюдки. Вот расшифровка слов «мы бы позаботились лучше». Чимин не сомневается. Грубое касание сбоку. Тот тип, которого Пак оклеймил гиеной, резко хватает его за ухо, к которому прикасался, потянув на себя и начав выкручивать вместе с гвоздиком в хряще кожу. Чимин наклоняется чуть вбок, скорчившись от резкой боли в районе прокола, пока ему в профиль шипят, чуть ли не плюясь: — Ты, нахуй, что только что сделал? Отодвинулся к черту. И правильно сделал, но маленькое, хрупче хрусталя эго ущемилось. — Да он еле-еле душа в теле, — пускает смешки Гу, наблюдая за тем, как Пак чуть пошатывается, никак не реагируя на столь унизительное отношение к себе, кроме искривления бровей от неприятных ощущений. — Я рад, — припечатывает Чонгук, глядя Гу прямо в глаза, пока тот не ответит на зрительный контакт. — Что-то еще? — Типа того, — рука, сжимающая биту, стягивается с плеча, и кончик металла упирается Чимину в район живота, но Чон не прослеживает за этим действием, полностью Пака игнорируя. Игнорируя также и мерзкое отношение к нему со стороны второго парня. Нельзя. Чонгук вопросительно выгибает брови в ожидании ответа. Гу чуть ниже него и чуть выше Чимина, да и тело у него не шибко внушительное — по крепости телосложения мало чем от Чона отличается, помимо широких плеч, но сталкиваться с ним желания нет никакого, поэтому Чонгуку стоит избежать… — Ты мне торчишь за тот случай, — Гу не прекращает улыбаться. Сколько его знает, изредка губы его находились в статичном положении. — Конкретней, — Чонгук начинает терять терпение после этих слов. Он помнит, и это одна из многих причин, по которым он этого ублюдка избегает. Помощь в обмен на помощь — таковы правила. Никто за «спасибо» ничего не сделает — даже сам Чонгук. — Мы его заберем, — ставит Гу перед фактом, пялясь на Чимина. — Отпусти его, — лениво отмахивается рукой парень, приказывая своему дружку отцепиться от уха Пака, но тот слишком увлечен своей жаждой того, чтобы Чимина взять за волосы и заставить жрать землю, если не дерьмо. Они агрессивны. Все до единого, и это становится понятно, когда Гу гаркает непозволительно громко для ночных проводов этого города: — Отпустил, я сказал! — и тот тут же оставляет Чимина в покое, подняв руки, мол, угомонись. — Че ты разорался, блять? — защищается тот. Пак чувствует, как что-то мерзко стекает по ушной раковине, понимая, что скорее всего это кровь от выкрученного прокола. Несильная, но ощутимая. Пользуясь тем, что оба «приятеля» прожигают друг друга взглядами, он делает осторожный шаг назад, застыв, когда натыкается на Чонгука. Упирается тому спиной в плечо, чувствуя, как парень подставляет руку, невесомо касаясь худи Чимина. Придерживает без единого касания к коже. — …Плевать, — отмахивается Гу, после чего подзывает Пака небрежно рукой. Как собаку. — Пошли. Как там тебя? Вонхо? Погнали с нами, он тебя больше не тронет, — улыбается, как и прежде, обещая Чимину сказку с единорогами, где его скормят крысам в подворотне. Укол страха закрадывается под шиворот. Впервые столь ощутимый, потому что Пак чувствует, как касание Чонгука к его спине становится ярче, как его пальцы подушечками добираются до кожи через ткань и небрежно выдвигают вперед, принуждая. Один шаткий шаг вперед. Страх. Чимин смотрит в район шеи парню по имени Гу, который беспечно закидывает руку на плечо Пака, протянув ему на ухо: — Отлично, малыш, погнали. Страх. Чимин помнит, когда в последний раз его ощущал, и это точно он. Последний раз с того самого вокзала, но вид страха иной. Он тревожно закрадывается под кожу, и у Пака есть стойкое предчувствие того, что с него ее снимут. Ему хочется резко остановиться, перестать делать шаги вперед, пока Гу бубнит что-то радостным голосом, развернуться и спросить: «Серьезно? Чонгук, блять, ты серьезно?» Пошел ты к ебаной матери, конченый ублюдок, — вот, о чем думает Пак, и шум в голове нарастает до такой степени, что он перестает воспринимать окружающий мир в принципе. У Чимина дергаются глаза, когда Гу пальцами касается его губы, подтерев помаду, и вдруг удар сзади приходится по этому ублюдку со всей силы, что есть, отчего тот сгибается, чуть не грохнувшись вперед, но все равно не валится, выдерживая нападение со спины. Вокруг сразу становится тихо. Пак резко разворачивается, и тут же его голова прослеживает за тем, как Чонгук сбивает второго парня с ног, толкнув ботинком в живот, и без раздумий хватает Чимина за предплечье, потянув вперед с криком: — Беги, блять! Он срывается на бег еще до того момента, как слышит его голос, несясь вперед. Будет бежать, пока не сдохнет от потери дыхания. Скрыться в узких переулках легко и тяжело одновременно, но гораздо страшнее заворачивать куда-то, потому что, не ориентируясь в местности, Пак рискует завести себя в ловушку. Слышит позади себя топот через собственное тяжелое дыхание, и голос Чонгука, догоняющего его: — Сворачивай! Чимин тормозит, забегая за поворот в подворотню, где узкий проход между домами. Приходится замедлиться, ведь невозможно разглядеть ничего из того, что под ногами. Конец пути уже близко, Пак выбегает на одну из основных улиц, на которой ровно три поворота, и сворачивает налево, ориентируясь чисто на логику, и в тот же момент по нему приходится неожиданный удар сбоку. Чимин не сразу понимает, что происходит, но его буквально резким толчком тянет в сторону стены, у которой стоят несколько бочек друг на друге и прочий хлам с какими-то грязными контейнерами и коробками, так что он валится на эту груду, вовсе переваливаясь через сломанную тележку без ножек. Весь сжимается, в первую очередь защищая голову руками, но все равно бьется лбом о пустую бочку из-под бензина, промычав сквозь сжатые губы. На все его тело валится очередная бочка, стоящие на ней коробки, которые, несмотря на пустоту внутри, больно бьют по рукам и ногам, вбиваясь в кости ощутимой резью. С грохотом все валится на него и рядом с ним, катится по разломанному асфальту в дырах. Головокружение вызывает непосильный его телу приступ тошноты и звон в ушах, который парень пытается кое-как перебороть. Распахивает веки, находя в себе силы, чтобы выпрямиться на руках, содранных об асфальт. Разве что рука с бинтом на ладони страдает меньше всего, не считая боли в самой этой ране. Вскидывает голову, озираясь по сторонам, желая найти Чонгука, ведь ни черта не может видеть. Короткие вздохи слетают с губ Чимина, когда он поднимает лицо, смотря перед собой, и щурит веки, рассматривая в темноте человека. Завязывается драка с криком и руганью. Смех. Чимин испуганно присаживается на колени, пытаясь разглядеть хотя бы что-то, и со страхом в глазах моргает, когда различает силуэт Гу, что начинает двигаться в сторону Пака. Медленно. Спокойно. Осознание настигает мгновенно. — Ку-ку, — ебучий смех. Взгляд мечется по улице. Чимин может рассмотреть, как, по всей видимости, Чонгук поднимается на ноги, схватившись за гараж. Удар приходится по его лицу. В это время Гу спокойно машет битой, пинает банки на земле, приближаясь к Паку, и он чертовски хорошо может различить в темноте эту гребаную улыбку, поэтому не думает о том, чтобы продолжать сидеть без движения. Вскакивает на трясущиеся от напряжения и адреналина ноги и разворачивается, кидаясь прочь в сторону проема между домами поодаль. Чимин чувствует взгляд этого ублюдка на себе, что толкает его мчаться без оглядки. Не разбирает дороги, поэтому постоянно врезается в стоящие и опрокинутые тележки, задевает на поворотах лежащие на асфальте мусорные баки, уходя глубже. Оглядывается. Постоянно вертит головой, не в силах избавиться от ощущения, что Гу с металлической битой все еще смотрит на него. Сердце в груди уже не может спокойно гнать кровь по венам, поэтому чувствует, как тело охватывает жар, но при этом ладони покрыты ледяным потом. Холод сжигает внутренности, но Чимин не дает себе опустить сознание в панику. Звуки ударов и криков, грохот металла и топот ног. Мат стоит в ушах. Пак касается стены, сворачивая за угол, чтобы скрыться, и притормаживает, с болью в груди прижимая ладонь к участку между ребрами, сжав пальцами ткань худи. Шагает спиной вперед, сутулясь и держась свободной рукой за шершавые стены, чтобы от нехватки кислорода не свалиться с ног. Сердце разрывает изнутри на мясо, пот стекает по вискам, а глаза с каждым новым морганием мылятся, закручивая шею Чимина тошнотой. Всматривается в темноту перед собой. Сжимает губы, пытаясь тише глотать воздух. Гул эхом носится по темному переулку, и разум охватывает точечное волнение за Чонгука. Гу с битой. Он пошел вслед за Паком? Или забил на него и вернулся к Чонгуку? К тому, за кого у Чимина нет резона переживать. Совершенно. Нужно спастись самому хотя бы, а Чон как-нибудь выкрутится — ему не впервой. Это его ритм жизни, и он вынужден в нем существовать. Пак не хочет рисковать собой из-за ошибок других людей. Чимин опускает голову, чтобы попытаться перевести дух. Смахивает пот со лба ладонью и отворачивается, внезапно ощутив, как что-то неприятно кольнуло в спину. Между лопатками прижгло кожу. Пак тормозит, ногами врастая в землю. Медленно, даже с излишней осторожностью оглядывается, с громким, сбитым дыханием всматриваясь в темноту позади. Голова начинает идти кругом, когда глаза медленно различают силуэт. С битой. Чимин быстро моргает, но не дает глазам противно слезиться, поэтому начинает пятиться назад, когда замечает, что Гу двигается на него. Играючи, не воспринимая побег Пака всерьез. Последнему нельзя полагаться на других, тем более в такой ситуации, но подсознание так и норовит заставить его позвать… Нет. Нельзя. Сердечный ритм, безумное биение и давление в груди дает понять, что выдержки не хватит. Чимин не может часами носиться от него. Громко дышит через нос, борясь со сжимающимися стенками глотки. Идет спиной вперед, смотря в темноту, и ускоряется, разворачиваясь, чтобы продолжить бежать. Но замирает, влетая в парня, который выкручивал ему ухо. Пак не может сразу понять, кто это, да и времени у него на это нет, ведь тот сразу реагирует на постороннего, хватает Чимина за шею, грубо пихнув к стене спиной, и эта секундная заминка становится шансом для Чонгука, который со всей дури врезается сжатой в руках жестяной банкой в лицо этому ублюдку. Перед глазами Пака и без того все плывет, но теперь от сильного давления в висках ему еще тяжелее собраться. Не проходит и секунды с его освобождения, как Чимина рывком дергают на себя, и он невольно хватает парня за предплечья, с ужасом осознав, что прикасается к Чонгуку, поэтому отпускает, а тот в ответ толкает Пака в сторону, приказывая: — Немедленно убирайся, блять! — Чон хватает с земли железную тонкую скрюченную трубу, желая нанести удар по парню, но тот уже стоит прямо, не сутулясь, и заносит руку, крепко сжав свое найденное среди хлама оружие. Чимин с ужасом смотрит на происходящее. Не способен дышать, поэтому пальцами сжимает шею, отступая назад. Каким-то образом может заметить, что Чона потрясывает. Все его тело. Или Паку кажется, или это реально так. Блять. Блять, блять, блять… Пак хрипло дышит, хватаясь за стену, чтобы справиться с давлением в груди. Успокойся. Думай, что делать? Морщится, когда понимает, что незнакомец перехватывает трубу Чонгука, замахиваясь второй рукой, но Чон успевает увернуться. Правда, предмет все равно проходится по его щеке, оставляя очередной красный след. Чимин моргает, видимо, от адреналина в крови начиная различать вещи, что окружают его. Руками трогает все, что попадается, пытаясь в полной нервной растерянности понять, как действовать. Чонгук отпирается, но этот ублюдок садится на него сверху, сжав глотку его пальцами руки, а свободной сдавливает ту самую сморщенную жестяную банку с кровоподтеками, которую использовал сам Чон, и заносит руку, чтобы нанести удар. Чимин нервно сглатывает, не принимая решений. Действует на автомате, интуитивно, когда кидается в их сторону, одной рукой схватив голову ублюдка за волосы и с силой оттянув назад до чужого шипения сквозь зубы. Конечно, это напрасное усилие. Этот парень сильнее, поэтому в следующую секунду он перехватывает ладонь Пака, рывком перебросив его через себя в сторону. Тот тоже вымотался и получил неслабые увечья, поэтому слабость в его теле ощутима. Чонгук, откашливаясь, отталкивает парня от себя ногами, борясь с потемнением в глазах от удушья, — сильного и безжалостного, в то время как Пак бьется спиной о землю и тут же встает на дрожащие ноги, уже не зная, что предпринять. Подбегает к Чонгуку, вырывая из его рук железную трубу, что тот позволяет сделать из-за темноты в глазах, и с силой размахивается, ударяя ею по проявившему заминку парню без раздумий. Попадает прямо в голову, из-за чего тот лишь складывается в три погибели, шипя от боли. И это дает время. Пак дергает свободной рукой Чона за плечо, едва не падая, и тот тут же реагирует, выхватывая из чужих рук трубу и поднимаясь на ноги. Быстрее, чем это потребовалось бы сделать Чимину, и быстрее приходит в себя. Он хватает Пака за плечо, толкнув. Не сдерживает тон голоса: — Валим! Им обоим приходится терпеть нереальную боль в теле и бежать, сломя голову. Ведет Чонгук. Он резко сворачивает, меняя курс, и Чимин подстраивается как только может, хоть и понимает, что Чон специально замедляет свой привычный ритм, ведь осознает, что в ином случаем Пак не выдержит. Чонгук оббегал эти улицы и кварталы вдоль и поперек. В голове карта всех улочек и поворотов, поэтому спокойно ориентируется, зная, через что нужно бежать, чтобы быстрее свалить из западной части города и добраться до «той стороны». Той, где такому, как Чимин, безопаснее всего и где начинается другая жизнь, даже несмотря на позднее опасное время суток. Чонгук с Чимином несутся по темному району. В домах нечасто горит свет. На площадках никого не встретишь. Только иногда попадаются пьяные компании, кричащие им матом что-то вслед. Чонгук первым делом следит за дыханием, за биением сердца, боясь совершить осечку и потерять контроль над организмом. — Не останавливайся! — Чону приходится орать на Чимина, чтобы привести в чувства, пока сам он уже бросается в проем между домами, куда рвется и Пак. Адреналин зашкаливает, помогая впервые бежать почти с той же скоростью, что и Чонгук, который резко берет Чимина за руку, сворачивая в переулок. Видят в конце стену, но есть две развилки в разные стороны. Слышны крики за спиной, поэтому Пак без слов ускоряется, как и Чонгук. Их заносит на повороте, поэтому Чон влетает в каменную стену, тем самым удержав Чимина от сильного удара об нее. Продолжают бежать. Мчатся. Чон еще пытается оглянуться, но вот Пак не дает себе такой возможности. Неведение помогает сохранять относительное равнодушие, а именно оно спасает в такие моменты. Видят конец переулка — решетчатый забор, за которым узкая тропинка, позади которой растут кустарники. Тропинка, являющаяся началом восточной части города. Той, где им необходимо скрыться. Чонгук забирается на мусорный бак, подталкивая парня: — Быстрее. Лезь, лезь, лезь, — не кричит, но громко шипит, и Пак понимает, что для его паники есть причина. Их убьют. Их просто-напросто убьют, если догонят. Чимин осознает это прямо сейчас, осознает, почему Чонгуку пришлось лишить жизни того мужчину на заброшенной станции. Тут не работает правило: «Побьют и отпустят». Тут, если тебя поймают, то больше глотка свежего воздуха ты сделать не сможешь. Никогда. И сегодня Чимин в полной мере понимает, что тот, кого он называл «неприятным типом» на самом деле самый приятный из тех, с кем Пак мог бы столкнуться. Подбегают к бакам. Чонгук помогает Паку залезть на него, сам стремится следом, явно охраняя его тыл. Если те суки доберутся до них, то первым делом дернут именно его, поэтому у Чимина нет права тормозить. Плевать на боль. Господи, просто надо держать себя в руках. Блондин роняет слезы дичайшего напряжения, цепляясь за решетку, и начинает лезть вверх, перебираясь на ту сторону с падением на руки и колени. В глазах темнеет. Дышит. Моргает. Сжимает веки. Возвращает себе расплывчатое зрение. Видит Чонгука, который тоже приземлился не самым удачным образом, но уже поднимается на ноги, смахивая ладонью кровь, льющуюся из носа, и он же хватает Чимина за плечо, потянув наверх. — Поднимайся, — тяжелое дыхание. Они ползком переходят на корявый бег, двигаясь вдоль тропинки. Голоса за спиной становятся тише, во много раз, но парни даже не думают хотя бы на немного замедлиться, даже когда они исчезают вновь. Лишь тогда, когда они настигают улицы, где уже расположились магазины и прочие здания, Чонгук и Чимин приостанавливаются, но Чон продолжает идти быстрым шагом, грубо хватая Пака за локоть и вынуждая его делать то же самое: — Не останавливайся, — хрипящее прерывистое дыхание. — Никогда. Если не хочешь, чтобы сердце расхуярило, никогда не тормози после бега. Они идут быстро, потом чуть медленнее, потом еще и так до тех пор, пока Чонгук не позволит затормозить на месте, оборачиваясь. Никого. Полная тишина, которая приносит самую ебанутую в жизни радость. И лишь тогда Пак позволяет себе свободно выдохнуть. Ноги не выдерживают, и тело сдается — парень валится прямо на уже ровную асфальтированную дорогу, бьется коленями до синяков, и эти ощущения лишь добавляют боли в уже имеющийся ебанутый спектр разложения. Мокрые глаза словно намылены — жгутся. Тяжело и свистяще дышит, голова не удерживается на плечах, виснет грузом на позвоночнике. Горло саднит, неприятно сжимается. Болит все. Все без единого исключения. Нет ни одного места, которое бы не затрагивал огонь. Чимин чувствует покалывание везде, и не разбирает, где оно сильнее. И, если бы не Чонгук, он бы упал лицом прямо вниз, но тот продолжает своей трясущейся рукой держать его за локоть, не позволяя лизать пыль на асфальте. По забинтованной ладони расползается кровь. Давление переходит границы, и Чимин видит, как к каплям пота и слез, расплывающимся по земле, присоединяется что-то темное, почти черное, густое и вязкое. Наверняка кровь начинает идти из носа тоже. Пак дышит через рот, давится и дышит вновь, понимая, что его сейчас вырвет. До потери сознания недалеко. И это понимает сам Чонгук. — Порядок? — сверху звучит вопрос. Чон помнит, что случилось недавно после гораздо более короткой пробежки, чем эта. Ему пиздец как хочется просто сесть на бордюр и перевести дыхание, но что, если сейчас он отпустит руку Чимина? Он грохнется. Сто процентов. Ответа не следует. Это напрягает. Сука. Чонгук следит за тем, как двигается макушка Пака, как его трясет и голова клюет, почти что падая вниз, но сам парень тут же резко отодвигается назад, не позволяя себе отключиться. Его организм, помимо всего прочего, заполнен алкоголем. Как он еще держится, Чон себе представить не может, потому что при таком раскладе падаешь на асфальт трупом — по себе может сказать. — Эй, — шепчет Чонгук из-за боли в голове и горле, чуть дернув локоть Чимина. — Тош… — надтреснутый придушенный голос. Тошнит. Конечно, тошнит. Проходит еще около минуты перед тем, как Пака, наконец, рвет на проезжую часть, у которой они находятся. Он кашляет, но так ему должно стать хотя бы немного полегче. К сожалению, поблизости ни одного круглосуточного магазина, поэтому приходится обходиться буквально без ничего. Их вариант — сидеть грязными, рваными, побитыми, обмазанными пылью, кровью и потом на асфальте, пытаясь прийти в себя. Чонгук гораздо быстрее справляется с усталостью, чувствуя потихоньку прохладу ночи и покалывание в тех местах, где у него ссадины. Щека жжется. Нос тоже. Костяшки. Классический набор — могло быть и похуже. Пять минут. Десять. Чон дышит бесшумно и спокойно, без надрывов. Чимин по-прежнему сидит на асфальте, но уже без поддержки в виде руки. Покачивается периодически. Они ни о чем не разговаривают. Через время Пак находит силы выдавить из себя что-то, смазывая тыльной стороной ладони кровь с лица, но понимая, что та уже измазала ему всю нижнюю часть лица — губы, подбородок, щеки, руки. Словно он ел живую плоть. — Даже не обвинишь меня? — дыхание Пака не приходит в норму. Ему тяжело дышать, но хотя бы сердце болит слабее, чем до этого. Настолько плохо, что хочется сдохнуть прямо так. Чонгук смотрит на чужую растрепанную макушку и думает, что мог бы сказать «спасибо». За то, что Чимин ему помог, хотя мог сбежать. Неважно, о чем он думал. Может, вообще боялся, что Гу за ним погонится, и в одиночку Пак тогда точно ничего не смог бы сделать. Чону это и неважно. Он мог бы поблагодарить, но молчит, да и вряд ли Чимину вообще его слова всрались прямо сейчас и в принципе тоже. — Пошел нахуй. Вот, что выдает Чонгук в ответ спокойно, без агрессии. Сейчас в нем ее нет — вся ушла, и чаша еще не наполнилась заново. Все, что можно было выместить, он выместил сполна. — Мы бы не убежали, будь Гу серьезен, — произносит Чонгук, доставая из кармана кофты помятую пачку сигарет, из которых трава уже почти вся вывалилась. Находит одну уцелевшую, поджигая с попытки пятой из-за тремора. — Ты… — Чимин сглатывает, опираясь содранными ладонями об асфальт, чтобы попытаться приподняться и встать на ноги. — Ты ему торчишь за какой-то случай, — комок в глотке вновь противно застревает. Ощущается так, словно у Чимина сотрясение мозга средней тяжести. Он пошатывается, но все равно пытается стоять ровно. Чонгук выдыхает дым из легких, чувствуя слабое, но все же облегчение изнутри. — Он меня как-то спас. Проткнул мужику, с которым я дрался, ножом место между ключицами на шее, и тот сдох от того, что ему распотрошило трахею. Кровь шла фонтаном, а умирал он от удушья, — кратко рассказывает о том случае, но, призадумавшись, Чонгук сощуривается, впервые поделившись своими собственными ощущениями: — Мерзкое зрелище. Что еще более мерзко, так это лежать, пока на тебя льется чужая венозная кровь, как из гребанного ведра, обмачивая в ней все лицо и тело, — Чон не задумывается, кому прямо сейчас это говорит. Перед глазами ничего, кроме картинки. — Но Гу потом толкнул его труп прямо на меня, и мне пришлось вылезать еще и из-под него. — Романтик, — бесцветно шепчет Чимин, на что Чонгук то ли хмыкает, то ли даже усмехается. Косится на лицо Пака в профиль, наблюдая за тем, как тот осторожно пытается дергающимися руками потрогать нос, чтобы понять, идет ли еще кровь. Даже Чонгук этого понять не может. Красная смазанная помада полностью смешана с бордовым цветом. Чимин пытался стереть жидкость, но в итоге небрежные движения привели к тому, что ее размазало по всему лицу. Что ж — понять можно, и такое случалось. У самого на лице застыла струя, а испачканные в крови губы теперь пачкают сигарету, ощущающуюся на вкус как металл. — Стоит идти, — произносит Пак, и брови Чонгука хмурятся больше в вопросе, нежели в негативе. — В больницу? Чимин разворачивается в его сторону лицом, и взгляд его смазан настолько, что читается в нем только отвращение и усталость ко всему, вызванные внутренним вопросом, почему Пак не может нажать на кнопку отруба своих мозгов. — Дом поближе, чем больница будет, — медленно проговаривает, терпя тошноту на каждом выдохе, ощущающимся так, словно Чимин не способен дышать без трубки, но сейчас вынужден это делать. Чонгук не отрицает и не язвит, потому что Пак объективно прав. Им нельзя в таком виде никуда, кроме больницы и дома, и, очевидно, выбор падает на тот, что ближе. — Ок, — коротко отвечает Чон. Чимин неспешно шагает вперед, явно зная дорогу, и Чонгук равняется, но все равно держится чуть позади на случай, если эта блондинистая голова грохнется. Чон докуривает сигарету, выбрасывая ее по дороге. В голову невольно закрадывается вопрос касаемо присутствия парня в доме Пака, но он не задает его. Нервотрепка лишняя никому здесь не нужна, так что надежда лишь на то, что великолепная пассия Чимина видит десятый сон у себя в спальне, а на случай, если это не так, Чонгук уже продумывает, как будет действовать и что говорить в случае конфликта. Но пока до этого далеко. Пока они просто идут, и Чон замечает, как мимо них проходит какая-то молодая девушка, отшатываясь и ускоряясь. Да, их точно нельзя пускать в общество — особенно в такое нравственное, как здесь. Чонгук по-прежнему чувствует себя дискомфортно среди красивых утонченных домов, а когда они сворачивают в узкие улицы средь спальных районов, он понимает, что, несмотря на дискомфорт, здесь хотя бы безопасно. За исключением того, что правоохранительные органы — главная опасность. Не так уж и сильно все отличается, разве что хлама и грязи поменьше, да и асфальт без дыр. Они добираются до дома минут за тридцать медленного шага, и не передать словами, каких усилий это стоило Чимину. Он вводит короткий пароль, чтобы открыть забор, и Чонгук бессовестно его запоминает. Они заходят внутрь. Ну, двор как двор. Маленький, не особо примечательный — разве что на его территории растут парочка кустарников и два невысоких кипариса, на которых хозяевам насрать. Поднимаются по ступеням, ведущим к порогу дома, и Пак вновь вводит пароль, но Чон уже не смотрит, оглядывая местность. Да уж, дороговато. Не прям вычурно, да и домишка не сказать, что большой, — Чонгук бы сказал, что даже у его матери больше. В коридоре дома темно. Они проходят внутрь, Чон разглядывает приятную большую гостиную, видит лестницу наверх в самом конце и все же спрашивает: — Эй. А твой парень… — Спит как убитый, — перебивает Чимин, кое-как приседая, чтобы разуться. — Но в любом случае забей. Это не твоя забота, — парень говорит тихо. Шагает вперед, проходит мимо проема, ведущего на кухню, и направляется в ванную комнату, открывая нараспашку дверь. Чонгук тем временем заворачивает на кухню. Осматривается, находя подсветку под верхними шкафчиками, и включает ее, чтобы приятный теплый свет разлился по помещению. Напротив него на стене висит большая картина с туманным морем и едва виднеющимся солнцем, которая абсолютно не вписывается в интерьер, но тем не менее здесь находится. Чимин возвращается через несколько минут с коробкой из лекарств. Он умылся, поэтому на нем ни крови, ни помады, но губы все равно покрасневшие. Над бровью небольшая ссадина. Худи он снял, оставшись в свободной майке, которая отлично открывает вид на всю его шею и локти, которые содраны. Парень молча ставит на стол коробку, открывая ее трясущимися руками. Бинт он тоже снял и рану промыл водой, как и ссадины на ладонях тоже. — Сходи в ванную, — шепчет сипло Пак, не отрываясь от поиска нужных ему препаратов. Чонгук не противится, достаточно мирно, к удивлению, направившись туда же, откуда сам Чимин и пришел. Свет в помещении до сих пор включен. Чон поднимает взгляд на зеркало, и едва воздерживается от того, чтобы не скривиться нахуй. Он редко испытывает отвращение, глядя на себя, потому что уже привык к тому, как выглядит на постоянной основе, но в этот раз отчего-то ему становится нестерпимо мерзко. Кофта сползла с одного плеча, забитая татуировками шея скрывает синяки, которые вскоре проявятся вновь, лицо опять как черт пойми что. Волосы грязные и спутанные, парень открывает кран, прохладной водой промывая ссадину на щеке, содранную старую рану на брови и на губе, как и стирая дорожки из крови, которая лилась из носа. Только-только все начало заживать, и вот опять. Стоит уже просто смириться, что твое лицо и тело никогда не будут выглядеть нормально. Ты можешь прятаться сколько угодно, но твоя шея всегда будет в синяках, на твоем теле будет все больше и больше новых шрамов, твои татуировки будут стираться и смываться от неизменных модификаций. Чонгук снимает с себя кофту, стягивает осторожно бинты с руки, открывая заживающую потихоньку рану, которая сжирает часть рисунков из татуировок, превращая это в месиво. Чон морщится, отрывая прилипший к мясу и сукровице бинт, намазанный специальной мазью для заживления. По-хорошему, этот порез, полученный на вокзале, ему стоило зашить, но уж как вышло. Промыв все открытые участки кожи, помимо раны, Чонгук выходит из ванной, волоча за собой кофту, поэтому заходит на кухню уже в той самой майке-алкоголичке. Трет глаза, а затем осматривает тыльную сторону этой же руки, поняв, что костяшки кровоточат. Сколько, блять, можно? Это все уже начинает неимоверно раздражать… — Что? — Чонгук пересекается взглядом с Чимином, который осматривал его все это время без утайки. — Ничего, — коротко шепчет, подвинув стакан с водой ближе к Чонгуку. Последний хмурится, замечая на столе четыре таблетки со знакомой ему капсулой. — Если что, это обез… — Я знаю, что это, — перебивает его Чон, молча беря в руки лекарства и запихивая в глотку. Воду выпивает до дна. — Решил меня свалить? — риторический вопрос. Отходит к раковине, чтобы сполоснуть стакан. — Откуда у тебя транквилизаторы? — прямо спрашивает. Нет, Чимин не соврал — обезболивающее там и правда было, но в виде двух сильных таблеток. — Главное, что они есть, — избегает ответа Пак. — Ты же не пил их сейчас, надеюсь, — хмурится Чонгук, возвращаясь к столу и опираясь на него копчиком. Смотрит на понурую голову Чимина, который часто моргает, пытаясь прочесть название на препаратах. — Чтобы потом выблевать? Спасибо, нет. На теле есть раны? — интересуется, ощутив себя слегка странно. Плохо, но немного скованно из-за присутствия Чонгука в своем доме. Отголосок смущения беспокоит его грудь. Чимин привел его туда, где живет со своим молодым человеком, где он каждый день ходит туда-сюда, где спит. Этого неприятного типа. Странно. Это… Странно. Чонгук хочет неприятно усмехнуться, хочет пробудить в себе злость, ведь какого черта он должен принимать помощь от этого человека? Слишком горд для этого, но слишком слаб, чтобы начать моральную и физическую войну с таким как Пак Чимин, который в моральной победит, даже несмотря на то, что ощущает себя конченным дерьмом. Чон чересчур внимательно следит за парнем. — Не занимайся хуйней, ты сам… — прерывается на короткое «сука», когда Чимин резко обхватывает его руку с раной, не постеснявшись причинить Чонгуку столь сильную боль. Чон морщится, согнувшись, и уже хочет схватиться пальцами за запястье Пака, но тот уже убирает руку, поэтому все, что остается, это зло уставиться на Чимина, который пересекается с ним взглядом. Смотрят друг на друга длительные секунды, Пак перескакивает с одного зрачка на другой, запечатывая в своей памяти разрез чужих глаз. Чимин помнит, как первое, за что он зацепился в Юле при их самом первом знакомстве, была его улыбка. Она неимоверно харизматичная и яркая, широкая, заигрывающая, и по сути своей такое не должно действовать на него, но оно подействовало. Его улыбка потрясающая. Самая лучшая, что Пак видел за всю свою жизнь, и он соврет, если скажет, что глаза Чонгука вызывают у него такое же ощущение. Совсем нет. Абсолютно мимо. Они темные, непозволительно хмурые и зашуганные, но сами по себе, в целом — большие и сверкающие. Чимин видит, как в них отражается свет, и одновременно с этим этот свет тусклый, обреченный, но все еще живой. Пак смотрит на него с непревзойденной слабостью и хочет вдруг спросить: «Сколько тебе лет?» Мальчик, сколько тебе лет? Это не жалость, а холодная слабость в отношении человека перед ним, и в темноте Пак не разглядит ее причины. Чон Чонгук внушительнее, крупнее, жестче, увереннее и сильнее. Его перемещение по этому дому все равно что присутствие овчарки с пробелами в воспитании. Чимин никак не может понять, какое именно чувство вызывает в нем этот человек, и от этого Пак сильнее путается. Его поведение неприятное и даже порой детское, но в то же время последним, кем парня назовешь, так это ребенком. С ним… Безопасно. Непозволительно безопасно в физическом смысле, и именно это Чимина и смущает, потому что физическая безопасность граничит и с ментальной. Чонгук выплевывает матерное слово в знак протеста, а после все же садится на стул. — Вытяни над столом руку, — просит Чимин, открывая баночку с раствором. Ждет, когда Чон положит руку прямо, а после льет прямо на рану жидкость, заметив, как брови Чонгука едва дергаются от боли, к которой он привык. Пак берет ватные диски, протирая мокрую кожу вокруг самой раны, после чего они ждут, когда та подсохнет. Молча, в тишине. — Помажь, — Чимин протягивает парню тюбик с мазью, которой сам неоднократно пользовался при порезах. Чон смотрит на название, понимая, что это. Сойдет. Он выдавливает необходимое количество на порез, терпя боль, пока Пак отходит к столешницам, чтобы взять ножницы. Чонгук смотрит то в сторону, то в стол, то перед собой. Кусает содранную губу, сильно сдавив зубами. Молчи. Не говори с ним. Бросает злой, да, наверное, злой взгляд на Чимина, который достает бинты из упаковки. Слишком сосредоточен, но ощущает взгляд Чонгука, правда, не желает избавляться от надзора. Паку даже приятно, что он смотрит на него, пускай так раздраженно. Чимину кажется, что тот злится не на него. На себя. А выдает это за агрессию на окружающих. Поэтому Пак молчит, да и говорить ему особо нечего. Чонгук внимательно следит за действиями парня, не зная, как отвязаться от его заботы. И да, парень слегка теряется, ведь находится в здравом уме и понимает, что Пак Чимин проявляет заботу по отношению к нему. И подобное… Оно неправильно. Такого не должно быть. Чонгук может послать его нахуй, сказать «иди ты к чертовой матери, если так рвешься помочь, то дай мне просто все сделать самостоятельно», но он просто молчит, не понимая, что толкает Чимина на эти действия. Обычное осознание, что кому-то не плевать — и Чон Чонгук уже не знает, как себя вести. — Давай… — Нет, — отрезает Чонгук хмуро, отдергивая руку с раной при попытке Пака потянуться к ней с бинтом. Реакция того заторможена. Чимин моргает, с маленьким уколом обиды внутри опуская бинт на стол, но уступает. Странная ситуация. Непонятная. Дискомфортная. Пак решает не напирать, представляя, как неудобно сейчас Чонгуку, и отходит, говоря: — Схожу в душ. Он дает Чону свободу. Наверное, присутствие Чимина его душит и лучше парню будет без него, поэтому он шагает в ванную комнату, запираясь в ней на все замки. Вытаскивает телефон с трещиной на экране, кладет на раковину, снимает майку, и короткое закрытие глаз и дерганье головы рождает головокружение. Пак быстро скидывает тряпку на пол, после чего сгибается пополам, потому что его рвет в раковину неприятно долго и невероятно болезненно. Включает холодную воду, подставляет под нее макушку, отчего та скатывается по всему лицу, обдавая льдом. Боже. Чимин тяжело дышит, чувствуя, как силы покидают его. Сердце болезненно бьется. Тело болит, а журчание воды слышится в его голове, в самом нутре, будто из недров океана оно тянется на поверхность, атакуя его сознание этим беспрерывным шумом, от которого он так устал. Как же… Пак открывает рот, чтобы попытаться заглотнуть больше воздуха, чем ему позволяет нос. Как же, блять, ему плохо. Чимин кое-как приподнимается, игнорируя скатывающуюся по телу воду, чистит лениво зубы, а после раздевается догола, забираясь в ванну. Прохлада снижает жар тела, и Пак позволяет себе тонуть в этой воде долгое время, растирая кожу мочалкой до кровоподтеков. Задевает случайно ссадины на локтях, прошипев. Есть еще и небольшая ссадина на колене, затылок просто болит — приложился он неслабо. Руки… Без комментариев. Чимин выдавливает побольше геля с лавандой в надежде хотя бы так почувствовать себя получше, посвежее, и, честно говоря, это даже помогает. Может, всего лишь самовнушение, но не так уж и важно. Пак выходит из душа, трется долго полотенцем, а после смотрится в зеркало. Интересно, когда в него смотрел Чонгук, возникало ли у него то же омерзение, что и у Чимина? Или он уже давно не задумывается над тем, как выглядит? Пак надевает ту же самую одежду за неимением выбора, смотрит на время в телефоне, понимая, что прошло уже полчаса, и выходит из ванной, оставляя дверь открытой. Шаги после душа стали поувереннее, парень проходит на кухню, замечая, что сидящий за столом Чонгук с новым стаканом воды и забинтованными локтями и рукой, ваткой, явно смоченной раствором, промачивает ссадину на лице. Чимин стоит на месте, глядя на парня, и невольно из него вылетает слабый смешок. — Мы словно… — Пак заминается, не зная, какое подобрать слово для описания всей этой ситуации. Чонгук любезно подбрасывает ему идею: — Болезненная детоксикация. Чимин чуть удивленно вскидывает брови, не ожидая услышать чего-то подобного. — Так тоже можно, думаю. — Иди сюда, — просит Чонгук спокойно, отодвинувшись от стола. Чимин медленно подходит к нему, и парень ощущает, как легкие буравит вновь запах этой сраной лаванды. — Развернись, — обводит пальцем вокруг и застывший перед ним Пак выгибает бровь. Чонгук поднимает на него взгляд, глядя в глаза парню снизу вверх и не понимая, чего тот решил вдруг застыть. — Че? — роняют ободранные губы. Что-то не так. Чимин сощуривается, пытаясь понять, что за странное чувство сидит внутри него. Как будто атмосфера вокруг стала легче, но легче стал сам взгляд Чонгука — того, вокруг которого строится фундамент. От его настроения много чего зависит, как, впрочем, и от настроения самого Чимина в этом доме. Уж Юль может развернуться на эту тему. — Как ты себя чувствуешь? — интересуется Пак, глядя на то, как мыслительный процесс внутри Чонгука на время замораживается, и он думает, что ослышался. Коротко сглотнув, Чон смотрит на Чимина, будто перед ним полный идиот, но в интонации от злобы только нейтральная подъебка: — Я на транках. Как ты думаешь? Есть что-то забавное в его словах. Что-то от юмора. Сарказма даже. Что-то непосредственное, заставляющее Чимина слегка улыбнуться. Уголок его губ чуть тянется в вверх, с тихой усмешкой вместо ответа. Ну, конечно. В Чонгуке две таблетки сильного транквилизатора и два обезболивающего — нет ничего удивительного в его спокойствии, выраженном не столько в равнодушии ко всему вокруг, сколько в настоящем ровном состоянии. Интересно, чувствует ли он облегчение в данный момент? Должен, наверное, ведь, как Чимин знает, Чон не лечит свое расстройство, а значит, он вынужден пребывать в состоянии напряженности круглые сутки без изменений… А если… Пак с задумчивостью глядит на парня, который машет перед ним ладонью, повторив: — Повернись ко мне задом, говорю. — Оу, — тянет Чимин, моргнув. Чонгук приоткрывает рот, с прищуром прошептав: — Стебешься надо мной? Пак медленно разворачивается, с призрачной задорностью ответив: — Побаиваюсь, — реакция Чона его даже забавляет в каком-то смысле. Он кажется нормальным. Таким, каким он мог бы быть без этого «всего», и это вызывает в Чимине то, что он расценивает как сожаление о том, чего нет, но могло бы случиться, повернись жизнь Чонгука иначе. Чимин знает, что такое агрессия. Это боль, страх и бессилие. Три основных вершины. Агрессия всегда является реакцией на боль, потому что организм человека не разделяет физическую боль и психологическую. Агрессия — реакция на то, что мир не хочет с нами коррелироваться. Чимин по типажу своему не назовет себя жертвой — вместо того, чтобы сжаться и молчать, он будет отвечать агрессией на агрессию, но в случае с такими людьми как Чонгук можно сказать, что Юнги прав, ведь, не отвечая на негативные эмоции, ты не позволяешь получить то, что Чону так необходимо. Цель последнего — включить тебя в игру, и нет смысла пытаться к чему-то прийти во время аффекта. Почему Чон не хочет сесть на таблетки? Не потому ли, что в ином случае ему будет тяжелее выживать? Это имеет смысл, разве нет? Агрессия — то, что помогает держаться на плаву среди всего мусора вокруг. Каждый из нас — лишь уникальная комбинация наших травм. Чимин чувствует, как по руке течет вода, и понимает, что Чонгук льет раствор на его локоть. Ватный диск, приложенный чуть ниже, не позволяет каплям скатиться на пол. То же самое парень проделывает и со второй рукой, но Пак не чувствует касания чужой кожи к своей, словно парень ее избегает намеренно. Оно происходит только после того, как Чонгук проходит по ссадинам сухой ваткой, подтирая до конца влагу, и наносит на раны мазь, касаясь прохладными пальцами не менее прохладной кожи. Чимин не вздрагивает, но покрывается ощутимыми мурашками. Непонятное чувство. Словно стоять к Чонгуку спиной небезопасно, и при всем этом Пак не собирается этому противиться вне зависимости от того, что решит парень сделать, — даже если проткнет ножницами ему спину. Впрочем, это было бы чертовски больно. — …Эй, ты меня слышишь вообще? — зовет Чонгук парня, и тот, наконец, отмирает. Кажется, он что-то говорил до этого. — Нет, — правда вылетает без остановки. — Я думал, что будет, если ты проткнешь мне ножницами спину, — бездумно сообщает Чимин таким же хрипловатым тихим голосом, а после разворачивается к Чонгуку лицом, взглянув на него спокойно-равнодушно. Оказывается, локти Пака уже забинтовали. Оперативно. — Ты станешь просто бытовым инвалидом, — отвечает Чон. — Приятного маловато, — внутри себя он, может, и удивлен мыслям Чимина, но навряд ли сильно — что еще можно ожидать от Чонгука? Себе бы он тоже не стал доверять. — Отодвинься, мне надо руки помыть, — сообщает Чон о своих следующих действиях в надежде на то, что Чимин сделает, как его попросили, но когда Чонгук встает со стула на ноги, то чуть ли не напарывается на Пака. Рефлексы притуплены из-за таблеток. А глупость? Глупость преодолевается страданиями. А тупость? Тупость ничем не преодолевается — в сущности это отсутствие критического мышления. Невозможность ума рассечь тело событий, поверхностное постукивание и патологическое суждение о симптомах. В данный час Чонгук ощущает себя именно тупым. Он застывает прямо напротив Пака. Ни шага влево, ни вправо, ни назад, ни вперед. Никуда — все стороны света закрыты на ключи, и чтобы их достать, надо уничтожить по планете, но, уничтожив их, в ключах больше не будет никакого смысла. Бесшумное наполнение легких кислородом с примесью тошнотворной мыльной лаванды. Сейчас вдруг появляется осознание того, что раньше как будто никак не настраивалось у Чонгука на нужный лад. То, что Пак Чимин является человеком. Из крови и плоти, из эмоций и каких-то мыслей, спутанных и Чону абсолютно непонятных, а потому и кажется, что их нет вовсе. Чимин пустой. Нет в нем ничего определенного, конкретного, что ограничивалось бы необходимыми гранями, а есть лишь его неочерченная сущность, не поддающаяся пониманию. Чонгук не мог воспринимать его никак иначе кроме как серого человека. Такие как он напоминали Чону тени. Бесцветная одежда, не особо запоминающееся лицо, крашеные волосы, поверхностные разговоры, типичная строгость. Если бы составляли его фотопортрет, под описание подошло бы еще сотни тысяч красивых смазливых мальчиков. Он словно прописан ленивым писателем прошлого века — немного бездарным приверженцем реализма. Но он человек. И, в отличие от других, не тот, которого бы Чонгук смог понять. Он понимает многих. Он понимает свою мать, Юнги, Тэхена, знакомого в автосервисе, Гу, бездомных детей, и еще множество людей, которые попадаются ему на пути. Он понимает, что есть в их черепной коробке и что ее наполняет, но никогда до этого он не задумывался всерьез над тем, что представляет из себя Чимин и его жизнь в целом. Кафе, парень, лучший друг и кот — хороший набор бытовых дней. Прямо сейчас о чем он думает? Что в нем творится, когда он глядит на Чонгука, — открыто, наполнено и пусто одновременно? Чимин словно постоянно хочет что-то сказать, но ничего не говорит. Возмущается моментами, а моментами мирно двигается. Набор мутных противоречий. Брови Чона дергаются, становясь хмурыми. Его зрачки перетекают от одного глаза Чимина к другому, охватывая одновременно все и ничего. У него мокрые волосы, рост чуть ниже сантиметров на пять (разница меньше, чем казалось изначально), ссадина над бровью, бледновато-красные губы, и он тоже чувствует боль прямо сейчас. Без каких-либо таблеток и всего прочего. Чимин молча болит. Забавная надпись на кончиках замерзших пальцев человека, во взгляде которого злость и усталость метаморфируют в отчаяние: туда, сюда, обратно, и так по бесконечному кругу их химического процесса. Чонгуку всегда нравилась химия, и, хоть до романтика ему крайне далеко, забавляло его больше то, что единственная неизменность в этой науке, — сама изменчивость. — Все хорошо? — Чон автоматически следит за тем, как чужие губы двигаются. Хоть когда-то все было хорошо? Чимин, что ты несешь? Чонгук не выдерживает то ли себя самого, то ли парня перед ним, обходя его стороной и максимально избегая возможности его коснуться. Шагает к раковине, принимаясь мыть руки, пока в спину, словно кол, летит простой вопрос: — Аптечка не нужна больше? Чонгук качает головой, задерживаясь у раковины. Стоит и греет ладони под тонкой струей воды. Он будто на автомате хочет начать испытывать раздражение непонятно на что, но не может этого сделать из-за таблеток, а потому просто… Просто ничего. В прямом и переносном смысле ничего. — Точно нормально себя чувствуешь? Чимин, заткнись. Хватит задавать ему вопросы. Но Чимин с тревожностью глядит на чужую спину, которая ему открывается. Сзади на голове парня взлохмачены и спутаны волосы, в районе чуть ниже шеи большие, но неглубокие ссадины от того, что Чонгук неоднократно проезжался по асфальту. Пак решает, что, может, парню стоит сказать? Вряд ли он сейчас чувствует такую боль из-за таблеток. — У тебя спина содрана. Чимин, молчи. — Dra til helvete (норвежск. Иди к черту). — Что? — Пак недоуменно пялится на парня. Ему послышалось? — Ничего, — отмахивается Чонгук, выключая воду, когда кожа начинает жечься. Разворачивается лицом к растерянному Чимину, который угадывает: — Это был немецкий? — Норвежский, — видит Бог, Чон не хотел этого говорить. — Ты его знаешь? — Получше, чем все остальное, — неоднозначный ответ. Чонгук садится обратно за стол, опирается на твердую поверхность забинтованными локтями и зарывается мокрой рукой в волосы, ощутив резко сильную слабость в теле. — По типу английского? — Пак не старается вывести его на диалог просто так. Ему и правда интересно, потому что услышать от Чона нечто подобное было неожиданностью. — По типу. Японского, китайского, французского, испанского, — лениво перечисляет. — Всего по чуть-чуть и ни одного четкого попадания, — как же хочется спать, черт возьми. Казалось, сильнее, чем за всю его жизнь. — Ты изучал их в школе? — Чимин останавливается у столешницы, опирается на нее копчиком. Голос его размеренный и тихий, спокойный и в какой-то мере холодный. Чонгук слушает его, пытаясь понять, с чем проходит ассоциация. Она пролегает как ручей среди гор — колкий и мирно журчащий. — Типа, — веки закрываются, но сознание по-прежнему бьется. Нельзя засыпать. — С репетиторами. — Родители заставляли? — нетрудно догадаться. Это достаточно частая практика. Где семья Чонгука? С ними что-то случилось или? А семья Юнги? Жизни их настолько обособленные, что слабо чем отличаются от жизни детдомовцев. — Мать хотела сделать из меня лингвиста, — тяжело шевелить языком, но Чон старается, ведь иначе отрубится прямо напротив этой большой картины. — Не сказать, что она была не права, — добавляет от себя бездумно. Это не та тема, о которой он никогда не задумывался. — Почему? — Пак видит, что парень скоро уснет, но все равно пользуется моментом разузнать о нем что-то больше, чем лежит на поверхности воды. Хоть и сам чувствует себя не самым лучшим образом. Голова побаливает, да и грудь тоже, если брать сугубо внутренние ощущения. — Я талантливый мальчик, — с еле различимым сарказмом бросает Чонгук. А, ясно. Значит, мать увидела в нем склонность к языкам, а потому заставляла их учить. Походит на целеустремленную сильную женщину с проблемами в воспитании детей, но при всем этом желающей им самого лучшего. Чимин не планировал этого делать. Изначально на ночь у него вообще план был кардинально другой. Он осознает риск решения, которое принимает, но в глубине души он понимает, что как такового риска не ощущает в принципе, а потому говорит: — Наверху есть гостевая комната. Мы в нее не заходим и даже не убираемся практически, так что там достаточно пыльно, но... — Я не останусь, — Чонгук сжимает волосы, оттягивая их у корней, чтобы как-то привести себя в порядок. — Она справа по коридору. Я разбужу тебя, когда встану на работу. Не засиживайся на кухне — я тебе соврал, потому что у Юля есть свойство часто просыпаться и спускаться вниз, — Пак полностью игнорирует отказ парня, который не противится особо. Плевать уже, честно говоря. Хочется просто уснуть. — Недержание? — Чонгук поднимается из-за стола, пытаясь вспомнить, как зовут парня Чимина, но тут же забывает. — Триггер на то, что я могу заснуть за столом, а не на диване, — абсолютно честно отвечает Чимин, на что Чон безразлично тянет: — Заботливо. — Ага. Пак шагает вслед за Чонгуком, вновь упираясь глазами в его спину. Татуировки уходят чуть вниз по позвоночнику, но в остальном остаются лишь на плечах и шее, утекая в руки. У Чона и впрямь нижняя часть тела без них? Кожа вокруг ссадин покраснела, и по-хорошему все надо обработать, но Чонгук уже не будет этим заниматься. Он шагает к лестнице, а Чимин замирает в гостиной, оставив свет на кухне гореть, — так ему комфортнее засыпать. — Доброй ночи. Чон замирает на третьей ступени, повернув голову назад, на Пака, который мягко улыбается. Он разве не пойдет наверх к парню? Судя по всему, нет. Чонгук хмурится с оттенком недоумения, не поняв, что ему нужно на это ответить, и в итоге просто едва заметно кивает, направившись наверх. Чимин прослеживает за тем, как парень исчезает в темноте. Хочется свободно выдохнуть, но не получается. Пак стоит, словно последний идиот, посреди гостиной, рядом с журнальным столиком, почти в полной темноте, так как подсветка у телевизора выключена. Желательно лечь спать — уже слишком поздно, но голова пульсирует, а желудок скручен от того, сколько раз его рвало. Окажись что-то чужеродное в нем, оно вновь вышло бы наружу, и только от мысли об этом начинает тошнить. Черт. Чимин морщится, опустившись на диван. Полная тишина в доме, и только его голова никак не может замолкнуть. Пак засовывает пальцы в волосы, хватается за них и оттягивает в сторону, пока не сможет ощутить жжение, и тут же, ровно через секунду отпускает их, чтобы сжатым кулаком ударить себя по голове единожды. Тихое журчание воды настолько бесцветное, что и непонятно, что это вода в принципе. Пак хмурится, поднимается медленно с дивана. Пожалуйста, пусть это будет кран. Чимин еле переставляет ноги, проходит на освещенную кухню, уже издалека видя ответ, но все равно доходит до раковины. Ничего. Тихо. Ни капли. Пак открывает кран, чтобы пошла струя воды, стоит так секунд десять, впитывая этот звук в себя. Он вросся в его кожу. Чимин перекрывает поток намертво. Последняя капля падает вниз, и за ней больше ничего не следует. Тишина. Но вода продолжает течь.

***

Светлый потолок. Утренний холод, тянущийся из окна, которое Чонгук открывал на ночь. Суставы болят и хрустят, статика разбавляется вибрацией звонка, и парень долгое время лежит, полностью игнорируя лежащий под подушкой телефон. Слипающиеся веки раздираются, словно приросшие кожей друг к другу. Он ощущает себя устало. Промозгло. Тошнотворно, хоть и только-только проснулся. Пальцы непослушно ищут телефон, принимают очередной звонок от Чимина, призванный его разбудить, а голос хрипло отвечает: — Заткнись. Трубка вешается. Чонгук был бы не против составить ей компанию. Пальцами он трет глаза с такой силой, будто готов вытолкать яблоки из черепушки, или же вдавить их в самые корни мозга. На часах шесть утра. Поспал он, похоже, три или меньше — без разницы, ощущения в любом случае не самые приятные. Если бы не внезапный приход Чимина вчера, он бы выспался, наконец, но все вышло абсолютно иначе, и Чонгуку уже глубоко все равно на это. Голова пульсирует, слабость в теле ощутима — таблетки сыграли свою роль на «ура». Блять. Какое же уебанство. Чон вынуждает себя через тошноту подняться, и, не теряя времени, встает сразу на ноги, разминаться даже не пытаясь, иначе тело сведет его с ума. Неутолимо тянет курить. Одеваться смысла не имеет — он изначально был грязным с головы до ног и кровать бы это не спасло, поэтому он даже не раздевался. Спать в ином случае в чужом доме ему было некомфортно, да и не сказать, что ему комфортно спать в принципе. Максимум, на что он выдавливает силы, так это заправить постель, придав ей вид чуть поприличнее, после чего тихо выходит из комнаты. Невольно бросает взгляд на дверь неподалеку, где спит уже другой человек. Чонгук словно нежеланная дворняга в этом доме — он в нем в качестве иммигранта — без рода, племени и визы. Бесшумными шагами Чон спускается вниз, в освещенную утренним светом гостиную, и к его большому удивлению, парень видит реальное солнце, а не просто светлую серость. Лучи слабо, но проникают через полупрозрачные голубые занавески. Заторможенным вниманием Чонгук осматривается, пока что не в силах воспринять местность как знакомую, ведь запомнил ее только при ночных сутках. Светлая растрепанная макушка выглядывает из проема кухни, пробубнив довольно энергично для раннего времени: — Доброе утро. Это он Чонгуку? Последний с невнятным выражением лица прослеживает за тем, как Чимин, забрав со стола кружку с кофе, судя по аромату, вновь исчезает где-то в районе столешниц. По кухонной плитке льется свет. Странное ощущение. Тошнота внутри вызвана недосыпом — очевидно. Пак не выглядит так, словно только-только проснулся, так когда он встал? И, что самое главное, ложился ли вообще? Не то чтобы Чонгука это волновало, но… — Уже не боишься, что твой малыш проснется? — голос Чона в противовес чужому звучит лениво-равнодушно. С таким же неохотным подколом, на придачу едкой интонации которому у него пока не хватает раскачки. Чонгук сует руки в карманы кофты, оголяющей одно его плечо, с сомнением подходя ближе к кухне и останавливаясь в итоге у косяка. — Он редко просыпается утром, — нет, голос Чимина ему не нравится. Не назвать его прямо-таки бодрым, но энергия в нем есть и ответы не ленивые. Достаточно редкое явление для Чонгука, который с неприязнью подмечает то, что его смутные ощущения вызваны несостыковкой поведения этого человека. Ведь Чон имеет представление о том, какое стандартное поведение Чимина. — Как знаешь, — почти неслышно бросает Чонгук, незаметно опираясь о косяк. Расслабленный тяжелый взгляд очерчивает стоящего в той же самой одежде Пака. Те же самые бинты, те же самые гематомы. Разве что голос отпустило — это Чон еще вчера заметил. Теперь парень говорит более нормально, но все же еще с прослеживающейся хрипотцой и явным дискомфортом. Какого черта Чонгук это вообще замечает? — Что ты ешь? Чужой голос сливается с лучами солнца. Чон реагирует с оттяжкой, нахмурившись, и тут же жалеет об этом. Ссадина у брови жжется. — Че? Чимин делает глоток кофе. Титаническая доза эспрессо призвана спасти его душу и тело — Паку хочется в это верить, по крайней мере. Он бросает взгляд на парня в проеме, повторив вопрос: — Чем питаешься? Не травой же. Чонгук сощуривается. — Смотря как посмотреть, — фраза не без издевки. Чимин сразу понимает, о чем речь, а потому выгибает скептически бровь, и тогда Чон продолжает: — Не задавай мне таких вопросов, — тон достаточно серьезный. Чонгук видит во всем этом гигантские пробелы, заполненные точечно проблематикой, и Чимин, будто разглядев его мысли, непосредственно спрашивает: — Почему? В чем дело? — ни намека на недоумение, и от этого Чон малость теряется. У людей должна иметься врожденная способность — умение чувствовать ситуацию. О какой блядской еде может вестись сейчас речь, Чонгук не понимает? Как это пришло в голову Чимина? Что в этом ебанутом разуме творится, если он предлагает еду тому, кто… — Мы не… — Чонгук нервно усмехается, глядя Чимину прямо в глаза. Специально не заканчивает предложение, надеясь, что тот поймет, но тот либо прикидывается тупым, либо реально не видит проблемы. В итоге Чон качает головой, прикусив себе язык. — Ты стебешься? Пак оставляет кружку на столешнице, чуть отодвинувшись назад и развернувшись корпусом в сторону парня, что взлохмаченным пятном пялится на него, глазами разговаривая с ним куда лучше, чем словами. Чимин повторяет свой вопрос: — В чем твоя проблема? — Моя? — усмешка. — Точно моя? Пак молчит. Долго и пристально смотрит, и Чонгук… Он не понимает этого человека. Его действия вымораживают. Каждое его действие отдается в Чоне неясным эхом раздражения и недоумения, а потому хмурость вновь накрывает его глаза. — Мы не друзья. Мы не любовники. Мы даже не знакомые, — Чонгук нарочно делает длинные паузы, не отрываясь от чужих глаз, что смотрят словно сквозь него. — Не корми меня — я сломаю тебе руку. Его голос действительно звучит иначе. Холодно, отстраненно. Перемена сопровождается и внешними изменения, но реакция Пака остается каменной и непоколебимой, будто он ничего только что не слышал. Всего лишь помехи в ушных раковинах, не более. Это из-за ранки в хряще слух подпортился. Чимин осознает серьезность, вплетенную во второй слой чужих слов, но по-прежнему смотрит спокойно и ответ его звучит непроницаемо. Никакой луч не пройдет сквозь него. — Ты был у меня на ночевке. Почти что друзья, — натянуто улыбается Чонгуку в лицо. — Я сам решу, что ты будешь есть, раз ты такой несамостоятельный в принятии решений. И, ничего больше не добавляя, Чимин начинает свои размеренные передвижения по кухне, словно сейчас не раннее утро и не надо собираться на работу. Он подходит к холодильнику, открывая его, пока Чонгук взглядом сплавляет из костей Пака похоронную плиту. Откуда в этом человеке забота? Это ведь можно назвать ею, не так ли? И почему она Чонгуку так не нравится? В ней что-то не так. Чон знает, что ему тяжело вступать в открытые коммуникации с другими людьми, включающие нечто, заходящее за границу душевного родства, а потому ему не менее тяжело принимать по отношению к себе что-либо. Будь то помощь, подарок, комплимент, действие. Словно это адресовано кому-то другому, но только не Чонгуку. Он знает, что о нем заботится Юнги ворчливыми неочевидными намеками. Знает, что к нему проявляет заботу Тэхен словесно, отчего Чону иногда хочется блевануть. Он знает, не идиот, и дискомфортно благодарен за это, стараясь полностью игнорировать подобные шаги в его сторону. Чимин же шаги делает тяжестью с осмий — сдвинешь только танком, и Чонгук не знает, как это расценивать. Это не забота. Это нездоровое отношение к тому, кто пытался тебя убить. С восприятием этого мира у Пака что-то не так. Нельзя позволять Чону оставаться дома, нельзя кормить, нельзя перевязывать, нельзя к нему приходить и нельзя доверять ни в коем случае. Чонгук рано или поздно его сломает, и Чимин это обязан понимать. Это не забота. Это фантомность. — Ем все, что на вкус не как рвота, — тем не менее, Чон отвечает в корне иначе, идя наперекор своим мыслям. Следит за Чимином, будто за неизведанным зверем, — с любопытством помешанного ученого, высматривающего каждую частицу паттерна поведения. — А у тебя низкие стандарты, — Пак достает из холодильника сладкий перец (на вид вялый) и такой же огурец, кладя их на столешницу. Затем вновь задумчиво осматривает внутренности холодильника. — Стандарты вкусовых предпочтений выше уровня моей жизни не прыгают, — Чонгук кидает камень в самого же себя, давая рациональную оценку. Кривые татуировки, паленый алкоголь, дешевый табак, шлюховатые девушки, еда в виде консервов — вот его стандарты. — Иногда удача тебя догоняет, — Чимин достает пару яиц и молоко. Не смотрит в сторону Чона, выглядя совершенно незаинтересованным в диалоге, но, тем не менее, отвечает хорошо. Он точно не спал. Работает из последних сил — Пак на режиме энергосбережения. — Вместо тех ублюдков, так понимаю, — с легким сарказмом бросает Чонгук. Он чувствует, как внутри горит нечто вроде раздражения, но по-прежнему не выходит наружу. На что Чон вновь хочет разозлиться? — вопрос самому себе. — Видимо, — легко соглашается Чимин, беря с полки стеклянное глубокое блюдце. — Ты можешь бесплатно позавтракать, забинтоваться и даже сходить в душ. Все равно что санаторий на день, так что ты ломаешься, как девственница? Секунды молчания, и Чонгук криво усмехается, качнув головой. Слышать от Пака нечто подобное забавно, но, несмотря на укол забавы, основной настрой Чона никуда не уходит, отчего он продолжает крепко стоять на своем: — Чтобы что? — сощуривается. — Я не буду тебе должен. — Мне от тебя ничего и не надо, — свободно заявляет Чимин. — Надо. — Что? — наконец Пак обращает на него внимание, делая вид, словно ослышался, но Чонгук специально не повторяет, ведь слово это было выпалено вслепую, прошло насквозь, и даже сам парень не понял его смысл до конца. — Механизм иначе устроен. Я не собираюсь быть в долгу, — повторяет Чон. Для него это дело принципа и внутренних противоречий, а Чимин плевать на это хотел. Проигнорировав уход от мимолетной оговорки, Пак разбивает яйца в миску. — Ты не будешь. Я живой и на том спасибо, наверное. Всяко лучше, чем валяться где-то там с оторванными конечностями, — делится мыслями и решает абсолютно искренне добавить: — Скажем так — ты мне помог, поэтому ничего не должен, — выстраивает свою собственную схему, и она укалывает Чонгука раздражением сильнее всего. Все его слова просто пережевывают и выплевывают, но не это парня задевает. Бесит то, что Чимин словно оправдывает Чона, который этого оправдания не заслуживает, и, будто забыв, что случилось между ними у озера, переключается на нечто более хорошее. Выглядит, как закрытие глаз на плохое, процесс сраного избегания, и Чонгук выпаливает следующее: — Будь моя воля, я бы тебя им оставил, чтобы избавиться от очередного своего долга. И пропускает свой ход, не поняв, как жалко звучат его слова, которые растаптывает следующее предложение: — Да, думаю, у тебя была такая мысль, но ты ее не осуществил. Значит, эта воля была чуть слабее другой, так что спасибо. Веки Чонгука нервно дергаются. Этого не должно быть. Ничего из этого. Абсолютно ничего. Все, что прямо сейчас вылетает из этого ебучего рта, — не должно произноситься вслух. — Не благодари меня, блять, мне уже становится мерзко, — губы Чона кривятся, а Чимин не умаляет своего натиска: — От того, что я говорю «спасибо» или от того, что ты хотел меня отдать? От самого себя. — От того, что я этого не сделал, — выплевывает Чонгук в сопровождении закатанных глаз, и вдруг резко, абсолютно неожиданно, Чимин смеется. Ярко. Моет овощи и посмеивается, на сей раз растягивая губы гораздо искреннее, чем было до этого, и Чон не может понять, что из сказанного вообще могло его насмешить, но тот улыбается и улыбается, кивая головой. Чимин успокаивается под негодующим взором Чонгука, протянув плавно: — А ты бываешь забавным иногда, когда не конченый уебок. — Блять, я пойду и утоплюсь в твоей обоссаной ванне, — Чонгук закатывает глаза, уходя от кухонного проема в сторону этой самой ванны, и Пак вновь коротко смеется с реакции, глядя ему вслед. — Полотенце белое, — чуть повышает голос Чимин, не получив никакого ответа, кроме хлопка дверью. Этот тип вредный. И, видимо, это то, что способствует реакции Пака. Даже его реакция на благодарность, неспособность ее принять забавляют в какой-то степени, хоть и вызвано это все большими моральными барьерами. «Пошел нахуй» в ответ на «спасибо» ощущаются как знак смущения. А, может, Чонгуку реально неприятно — Чимин без понятия, но его реакция в любом случае кажется ему потешной, несмотря на все остальные его слова и действия, потому что его сарказм ощущается чуть легче обычного. Без негатива. Трудно такое заявлять в открытую, когда весь человек источает не самую приятную ауру, но моменты этой мимолетной несерьезности и некого ребячества цепляют. Паку стоит просто выспаться. Это пройдет. Чимин старается блокировать собственные мысли. Он действует механически. Возможно, ему стоило включить музыку на заряжающемся телефоне, чтобы отвлечься, но это действие кажется ему совершенно некстати. С рассветом ему стало легче — всю ночь он работал в наушниках, чтобы перебить шум в своей голове. Пак либо спит по четыре часа дай Бог чтоб, или не спит вообще. Бывало, он мог проспать пятнадцать часов в выходной день, ничем больше не занимаясь и выплывая из спальни, чтобы хотя бы перекусить. Чимин перемещает нарезанные маленькими кубиками огурец и перец в миску с перемешанными яйцами и молоком. Пара капель попадает на столешницу из-за тремора рук. Достаточно тяжело что-то делать с порезанной изнутри ладонью и ссадинами, но последние Пак игнорирует. Боль физическая не причиняет ему сильного дискомфорта. Чимин проводит все оставшееся время, делая японский омлет, жаря его блинчиками и закатывая их в рулеты, параллельно с этим заваривая кружку с кофе. Часы тихо идут вперед вслед за солнцем, пока парень не слышит, как дверь в ванной открывается, и через время на кухню возвращается Чонгук, которому Пак слепо кидает: — Еще таблеток? — Никаких таблеток, — Чон, ожидаемо, отказывается наотрез. Чимин поворачивает голову, взглянув на парня, который вешает на спинку стула свою кофту, вытирая волосы полотенцем. По открытым участкам тела кое-где еще скатывается вода, и Пак бездумно говорит: — О, ты даже помылся, — неожиданно. Бинты все сняты. Чонгук подходит к раковине, открывая шкафчик под ней, чтобы выбросить мусор. — Ты прорекламировал свой дом как санаторий. — Да, было такое, — мирно соглашается Чимин, вынудив себя оторвать от парня взгляд. — Моя ошибка. — Где аптечка? — Убрал вон в ту полку, — Пак указывает на нее пальцем, а сам берет в руки две мягкие лопаточки, принимаясь аккуратно, насколько это вообще может быть возможно из-за трясучки, скатывать омлетный блин в рулет. Чонгук молча достает прозрачную коробку со всякими препаратами, возвращаясь за стол. Самыми первыми лежат те же самые мази, бинты, таблетки — сильное обезболивающее и транквилизаторы, которые Чимин ему давал. Честно говоря, есть у него желание порыться во всем, что здесь есть, но Паку вряд ли это понравится, да и интересоваться Чону не хочется. — Ты бываешь забавным, когда не говнишься, — вдруг звучит голос Чимина ни с того, ни с сего. Чонгук уже не задается вопросом: «Какого черта?», а отвечает сразу: — Я говнюсь постоянно, — поднимается, чтобы взять кухонные ножницы. Намеренно избегает собственного желания взглянуть на Чимина, узнать, что он вообще готовит, но по запаху ясно, что омлет. — Когда не мудак, — исправляется Пак. — Я, по твоему, должен ходить с еблом-кирпичом каждый день, распевая дифирамбы о моей ненависти к тебе? — саркастично-ровно звучит, пока достает нужную мазь и бинты. — Это заебывает, если ты не догадался. Чимин прижимает получившийся рулет со всех сторон лопатками, придавая ему прямоугольную форму. Процесс готовки помогает ему с концентрацией внимания, и желание отвлечься перебрасывается на попытки завести с Чонгуком разговор. — Негатив всегда заебывает. В частности того, кто его испытывает, — и вдруг добавляет: — Так все-таки ты меня ненавидишь? — Это афоризм, придурок, — ворчливо бросает Чон, закинув полотенце на стул и принимаясь мазать рану на руке. — Не оскорбляй меня, — тон голоса приобретает строгость, которую Чонгук отказывается воспринимать всерьез. — Че еще я должен сделать? — Не оскорблять меня, — повторяет Чимин, выкладывая первый удавшийся рулет на тарелку и принимаясь за второй. — Моралист. — Стандартные требования, — поправляет Пак. Чонгука эта фраза веселит — не в хорошем ключе, но и не в плохом, так что он произносит: — Явно не с убийцей на кухне. И мораль у тебя тоже прихромала — это если ты вдруг не заметил, — не одному Чимину можно Чонгука подкалывать, но в ответ на шутливое выражение Пак говорит серьезней. Не столько по голосу, сколько по самому контексту. — Мораль все равно что убежище для ума и вне нашего сознания она ничего не значит. На кухне вмиг становится тихо. Чонгук продолжает забинтовывать рану, а Чимин продолжает готовить, периодически делая слабые глотки кофе, и, казалось, отвечать на это Чон не собирается, но через продолжительные десятки секунд он спрашивает: — И как? Эта мысль упрощает тебе жизнь? — заткнись, Чонгук, перестань задавать ему наводящие вопросы. Вам лучше просто молчать, не коммуницировать, ничего не узнавать друг о друге. Всем от этого будет только лучше. — Предпочитаю об этом даже не думать. Одни проблемы, — открыто говорит Чимин, сворачивая блин. От запаха еды его слегка подташнивает — ничего удивительного. Когда он вообще ел нормально в последний раз? — Приходится об этом задумываться, — Чонгук затягивает крепкий узелок на бинте, не ожидая следующих слов: — Когда убиваешь и калечишь людей — явно. Чимин не вкладывает в эти слова личного отношения, а просто преподносит вместо еды на блюде — факт есть факт. Все равно что сказать, что планеты круглые. Он даже не думает в моменте о том, может ли этим спровоцировать Чонгука на агрессию, продолжая стоять и мирно готовить. Если его не окунут головой в раскаленную сковороду — будет славно. В итоге ничего со стороны Чона не прилетает. Ни грубого слова, ни грубого действия. Последний наносит мазь на лицо, опираясь на отражение себя в камере разбитого, кое-как работающего телефона. Чонгук с вопросами о морали шагает нога в ногу, и ни одного внятного ответа для себя так и не нашел за все эти годы. Чем дальше лезешь, тем сильнее путаешься. Твои мысли становятся твоей жизнью. Так что Чонгук понимает, что вкладывает Чимин в слова «лучше не думать». — Ты когда-нибудь наслаждался чужими страданиями? — любопытством ли руководствуется Пак, задавая этот вопрос, или желанием человека узнать — неизвестно. Может, из каких-либо личных побуждений. — В ключе?.. — Физическими, — уточняет Чимин, выкладывая на вторую тарелку готовый рулет. — Случается, — коротко отвечает Чонгук, поперхнувшись своей же честностью, будто булыжником. Пак цепляется за чужие слова, развивая тему: — Почему? Что именно тебе нравится? Чон хмурится, открывая рот, чтобы начать давить из себя слова, но дальше блеклого «мне…» не заходит, остановившись и замолкнув. Это явно не то, что ему было бы приятно озвучивать даже лично для себя, не говоря уже о ком-то другом. Затолкнуть поглубже и игнорировать, и, судя по тому, как Чимин позволяет ему уронить этот разговор на пол стаканом и разбить его об плитку, он это прекрасно понимает. Чонгук молчаливо забинтовывает разодранные локти, и через некоторое время Чимин ставит на стол две тарелки с небольшими порезанными в виде роллов рулетами — не слишком питательно, но хотя бы что-то легкое для желудка. Пак следит за тем, как парень заканчивает с перевязкой, а потому спрашивает: — Помочь? — С чем, блять? Оу. Агрессивно. Чимин же в ответ отвечает непоколебимым спокойствием психолога: — С бинтами. — Нет, — наотрез отказывается Чонгук, даже не взглянув в сторону Пака. Последний скептически изгибает бровь. Намеренно игнорирует? — Ты не завяжешь узел сам чисто физически, — аргументирует Чимин, пытаясь парня переубедить, а тот упирается рогами в бетонную стену. — И еще у тебя ссадины на спине, — Пак не собирается быть навязчивым, но… — Восторг. …Но пошел он нахер, понятно. Чонгук не позволит ему помочь. Чимин мог бы проявить больше строгости, вот только это чревато последствиями — неизвестно, как Чон отреагирует, ведь физический контакт для них в спокойном плане — все равно что несбыточная мечта, если так можно в принципе выразиться. Пак уступает и больше не напирает, понимая, что парню помощь не нужна. Не хочется, чтобы он взбесился. Порой мы не осознаем, что своим добром и помощью можем причинять человеку неудобства, опуская его ниже себя. Мы думаем, что помогаем, нарушая его личные границы, в то время как человек в нашей помощи совсем не нуждался, а потому ставим его в неудобное положение. И сейчас именно такая ситуация. Да, Чонгуку неудобно. Да, ему пригодилась бы помощь. Но не чиминова. Вслух ему говорить об этом не надо — и так понятно. Поэтому Чимин просто кладет на стол палочку, убирая аптечку, так как Чон уже разобрался со всем, чем хотел, и тишина могла бы затянуться, ведь за еду Чонгук благодарить не собирается (Пак и не ждал), но вдруг он произносит: — Я с тобой на работу. Чимин поднимает на него взгляд исподлобья, беря палочками кусок омлета. Пальцы потрясывает. — Хорошо, — соглашается Пак, но ставит перед фактом: — Разносить ничего не будешь — просто займешься уборкой, — по очевидным причинам в виде разодранного лица. Такое никакой тоналкой не перекроешь, да и самим ранам от этого хорошо не будет. Чимин-то ладно — у него все не так плохо, да и к тому же уже до конца сошел синяк на скуле с того самого удара на вокзале. Проблематична только шея. — Уйду к двум, — сразу оповещает Чонгук. А, значит у него какие-то дела. Уйдет на работу на складе или что-то еще? Впрочем, Пак вряд ли имеет право интересоваться, бросив лишь: — Причешись хотя бы. Расческа в ванной. Чонгук ничего ему не отвечает, и все оставшееся время за едой они проводят в полной тишине.

***

«Знаете, Чонгук, я бы хотел Вам процитировать слова одного австрийского психиатра…» «Нет нужды». «Пожалуй, я побуду в этот раз настойчивым и все же сделаю это, — мужчина впервые решает пойти наперекор парню в открытую, говоря с ним по-прежнему размеренно и спокойно. — Первыми сломались те, кто верил, что скоро все закончится. Потом — те, кто не верил, что это когда-то закончится. Выжили те, кто сфокусировался на своих делах, без ожидания того, что еще может случиться». «И к какому типу Вы меня относите?», — выгибает брови. «Наверняка, стоит спросить, кем Вы себя ощущаете сами», — легонько указывает на него ладонью. Взгляд Чонгука соскальзывает на стеллаж позади мужчины, на бутылку с бумажными звездочками, сделанными его клиентами, которые их оставляли, когда их сеансы заканчивались и те возвращались к своей обычной жизни с изменениями или же без них. Как жизнь привела его к тому, что он имеет? К тому, что у него осталось. Слишком резко и легко для того, чтобы это было чистой правдой. Настолько, что хочется блевануть от самого себя, и, словно запертый в клетке, с перевязанными ногами и руками, двигается лишь тело машиной, на рефлексах, которые у него еще остались. Слова психотерапевта бегут с бешеной скоростью, как машины по эстакаде, а он стоит прямо посередине, не успевая их разглядеть. В ожидании, когда один автомобиль даст сбой и собьет уже его, размазав кишки по асфальту, но ему не позволено проигрывать унынию, самому себе в целом. А, значит, никаких таблеток. Ничего, кроме закручивающейся в спираль агрессии, растягивающейся шлейфом колких ножей. Чонгук прижимает телефон к уху, пытаясь периодически бубнить что-то в ответ женщине, но ответы выходят унылые и скукоженные, а выражение лица четко дает понять, что он хочет отделаться от разговора. И не кладет трубку. Терпеливо слушает, жаждая раздробить телефон в своих руках. Вечер сдавливает со всех сторон, холод бетонных стен старого большого коммерческого здания колется, поэтому повсюду стоят канистры, в которых периодически разводят огонь. Обустроенные деревянные скамейки и стулья, длинные вытянутые столы, треск горящих костров. Повсюду умеренный смех, пьяные разговоры, где-то об полы разбиваются чьи-то крики — наиболее необычные кто-то может прокомментировать, но в большинстве своем они игнорируются. Точка всеобщего сбора, «дом», как его называет их Главный, куда может приползти любой его человек, выпить, поспать, если совсем некуда податься, оказаться со сломанными ногами, с обгоревшими конечностями, или же поиздеваться над кем-то в пределах разумного — у всего есть свои правила. Редко увидишь здесь целое сборище в обычный день. Для чего-то глобального нужно грандиозное событие. Женщина продолжает ему что-то бубнить в трубку, парни, находящиеся неподалеку, приглушенно посмеиваются, ведь Чонгук приказал им хором заткнуть свои рты, а под ногами валяется избитый мужчина, корчась, хоть пока его никто особо не трогал. Чон бы это назвал «средней прожаркой», а, значит, кровь еще не свернулась до конца. Мать продолжает ему что-то говорить, а тем временем пиздец в голове Чона обретает феерический размах. Четырежды блядская ярость. «Когда приедешь?» — финальный вопрос на голове Чонгука, стеклянные глаза которого опущены вниз, но смотрят в никуда. Под подошвой его ботинка заткнутый рот мужика, и упаси Господь ему пропищать хоть на децибел звук громче, чем Чон сейчас может вынести. — Посмотрим, — коротко отвечает Чон, пока двое парней, сидящих на корточках, переговариваются со смешками, забавляясь тому, как Чонгук разговаривает с кем-то по телефону на бытовые мелочи. Им точно так же не стоит много выебываться. «У тебя всегда один и тот же ответ, а мне нужен четкий. Тебя давно не было. Ты о Юсефине думаешь хоть иногда? У нее концерт, она хочет тебя видеть», — все четко, строго и по делу — настолько, что Чона это вымораживает, хоть он и давно привык. — Разберемся, — Чонгук держит во второй руке недопитую бутылку водки, делая очередной глоток. Нет, он не преследует цель напиться до состояния поползня, но вот напиться в принципе — да. — Че вы тут ржете, бестолочи? — женский голос позади, адресованный двум сидящим на корточках парням, которые тут же реагирует на столь громкое появление подруги, прижав палец ко рту. Та смекает, переводя хмурый взгляд на спину Чонгука, что стоит с трубкой у уха. — Оу... — шепотом протягивает она, скорчившись, но не от страха. У нее его нет перед парнем как такового, зато опасение — вполне. Не хочется влезать в конфликты в этом месте, в частности, когда ты являешься девушкой. «Vær så snill (норвежск. Пожалуйста)», — ее голос по-прежнему твердый и даже это слово ощущается таковым, но она его говорит прямо. Ей необходимо увидеть Чонгука, и это прослеживается в каждом ее слове, хоть по тону и не скажешь. Чон молчит какое-то время и кидает: — Javisst (норвежск. Ок). И сбрасывает трубку, кладя выключенный телефон в карман кофты — такой же испачканной, какой она была еще прошлой ночью. Глаза Чонгука неприятно прикрывает челка, а за радужками тысяча беззвучных мыслей. Он может быть где угодно, с кем угодно. Драться, убегать, ночевать в чужом доме, работать на чужой работе, отсиживать у психотерапевта оплаченное время, горбатиться на складе, рисовать на гитаре и курить сигареты на заброшенном вокзале, но в конечном итоге он вернется. Дальше своей цепи ни одна собака, жаждущая свободы, не убежит — она рано или поздно ее либо порвет, либо оторвет себе ею голову. — Все, закончил? — интересуется девушка позади. Чонгук не обращает на эту хабалку никакого внимания — она все равно не к нему, а к этим двум опездолам, распивающим пиво, сидя у холодной бетонной стены. — Смотря с чем именно, — отвечает ей Чон, зажав дырку бутылки пальцем, чтобы алкоголь из нее не вылился. Убирает ногу ото рта мужика, который тут же отворачивает голову от него, закашлявшись хрипло и надрывно. Чонгук отходит на пару шагов вбок, делает вновь глотки, и резко для всех, кто рядом с ним сейчас находится, впечатывает ботинок в живот расслабившемуся мужчине. Не остановившись на этом, скривив губы, Чон едва борется с желанием со всей дури наступить ему на голову, вместо этого резко присаживается, схватив его за короткие волосы и вдолбив в деревяшку, на которой он лежит. — Эй, — эта девушка — единственная, кто периодически открывает свой рот, вставляя те слова, которые не стоит. — Харе, — она не предпринимает никаких действий, но они и не нужны для чужого бешенства. Чонгук рывком тянет мужчину на себя за волосы, плюясь: — Вставай, блять. Тот ничего уже не отвечает, как было до этого, большими грязными пальцами хватаясь за чужую руку, что его тащит, и как только он поднимается на раздробленные больные ноги, Чон тут же врезается ногой ему в грудь, отбросив в сторону девки так, что та не успевает отскочить, в итоге повалившись назад вместе с мужиком. — Какого хера, мать его, — она громко ругается, обращая на себя внимание некоторых присутствующих, но не имеющих отношение к происходящему прямо сейчас. Она выбирается из-под мужчины, кривясь от отвращения, пока Чонгук наступает на них, жестко вдавив сломанные пальцы мужика в бетон. Тот больше не выдерживает, начиная то ли кричать, то ли шипеть: — Прекрати! Прекрати! — слюни стекают на пол, сморщенная пятью десятками лет морда корчится, но Чон не прекращает, лишь сильнее продолжая давить, несмотря на вторую слабую руку, которая хватается за его лодыжку, пытаясь оттянуть. Взгляды других присутствующих, сидящих у костров или за столом, на лавках, да и просто стоящих, тех, кто наиболее близко находится к происходящему, наблюдают периодически за происходящим, как за экранизацией документального криминального фильма, потягивая алкоголь. Кого-то это раздражает, кто-то этим наслаждается, кому-то вовсе все равно. Чонгук здесь долго. Дольше, чем многие. Он уже мало кого знает, но много кто знает его — люди, в открытую действующие насильственно, запоминаются автоматически разносчиками слухов. Крики заканчиваются ровно в тот момент, когда Чон вырывает ногу из хватки, с размаху ударив ботинком по лицу мужика, отчего того отбрасывает вновь на бетон, пока девушка поднимается на ноги, проворчав: — Фу, блять. — Я надеюсь, это ты себе, — отступает на шаг назад Чонгук, сделав глоток водки. Отводит взгляд от этого животного в припадке, но уже через пару секунд вновь зрачками, словно прицелом, впивается в избитое тело. Руки чешутся. Кожа жжется, и Чон чувствует, что вскоре его начнет трясти до разрыва связок. Ему будет плевать — он сломает себе костяшки, но достанет из этого мужика органы наживую, устроит сраное месиво, а потому резко отворачивается от него, отбрасывая уже почти пустую бутылку в сторону. «Ты когда-нибудь наслаждался чужими страданиями?» Нервное покусывание щеки изнутри до крови. Пока не начнет жечься, приносить дискомфорт. Позади него ползает тот, кого язык Чонгука даже не повернется назвать животным, — грязью в лучшем случае, а вот животным он уже чувствует себя сам. Он слышит копошащиеся звуки позади, знает, что если повернется, то захочет пойти за этим мужиком, что будет отползать от него в страхе и слезах, и дело будет не в том, что Чон наслаждается этой кривизной в виде его перекошенного ебала. Его радует иное. Очередной должник, который проведет здесь время до тех пор, пока не явится Главный с ним разбираться. Очередной человек, погрязший в долгах, у которого избитая наглухо жена и дочь возраста четырнадцати лет. Чонгук приходил разбивать его рожу об батарею на глазах у двух женщин и понимал, что после его ухода ярость от ситуации выльется уже на них. Никто не втягивал невиновных — Чон никому не сообщал, что у этого человека есть семья, потому что в таком случае они станут рычагами воздействия, а те явно не виноваты. Они не рычаги для возврата денег — они жертвы. Если не станет этого ублюдка, им же будет лучше, и нет у Чонгука сейчас жажды сильнее, чем раздробить его голову об стену, но пусть он лучше ползет — иначе до прихода Главного не доживет. «Ты когда-нибудь наслаждался чужими страданиями?» Случается. — Это этот ползунок? Опять ты? Голоса вокруг становятся тише, а шаги мужчины громче. Главный. Один из них, и неизвестно, кто из них хуже, но Чонгук бы сказал, что этот вариант еще является лояльным. Если бы была женщина, было бы на грамм хуже. Брат и сестра. Два человека, на которых все в группировке стоит и все устроено, — одинаковы по походке, по глазам, по стилю, имеют одно дело и вызывают уважение вкупе со страхом. Главный — мужчина сорока лет, на вид достаточно непримечательный и мирный — невысокий, худощавый, в обычном брючном пиджаке, растрепанными короткими кучерявыми волосами и небольшими усами. Умен. Крайне умен и не вспыльчив. С саркастичным чувством юмора. Позади него охрана из двух мужиков вдвое больше него. Он притормаживает у ползающего мужчины, влезшего в долги, возвышается над ним со спрятанными в карманах руками. — Я надеялся тебя здесь больше не увидеть, — Главный тихо цокает языком, покачав головой с неким подобием разочарования. Мужик в его ногах кое-как задирает голову, тянется приподняться на трясущихся руках, он обливается потом, мямля: — Я все верну, — сглатывает тяжело из-за разорванной губы. Чонгук позади него стоит ястребом, пялится напрямую, открыто. Словно находится в закрытом помещении, где есть двое — таракан и птица. Насколько быстро насекомое прихлопнут? — Который раз я это слышу? — риторический вопрос Главного все равно что удар булыжником в висок, и от страха этот ублюдок сделает все, чтобы избежать своей участи. Все. Он ползет по грязи, по бетону, по кускам досок, чтобы быть еще ближе к чужим ногам, и Чонгук, стоящий позади, хочет уже сделать шаг вперед, вслед за ним, но терпит. Не приказано — значит, завали свое ебало и стой ровно. — Клянусь… — бубнит, коснувшись пальцами ботинок Главного. — Клянусь всем, что есть… — У тебя еще что-то есть? — ровный голос изгибается под натиском проскальзывающей насмешливости. Сбоку слышны одобряющие смешки, ведь что у такого ублюдка еще может быть, кроме своего тела в виде тупорылого куска мяса? В лучшем случае, пустить на органы. — Да, — сглатывает, сорванно дыша, будто зарезанная скотина. Чонгук замирает намертво, догадываясь, что он услышит следующим, а потому его веки нервно дергаются в холодном ожидании дичайшей ярости. Он его убьет. Одно слово — он убьет его своими же гребаными руками… — Жена есть. Немолодая, но личиком вышла — с нее тоже стрясти можно. Или отдать. Заберите — лишней для всяких ваших ребят не будет, — брюзжит уговорами. Чонгук его убьет. — Дочка красивая, молодая, растет еще, — продолжает молить, и только на этих словах Главный проявляет какой-то интерес, призадумавшись. — Сколько ей? — Четырнадцать. Неглупая девка, — намекает, что и та сгодиться может, да получше жены его возраста, и Главный смотрит на него с высоты своей ступени, раздумывая над тем, что с информацией делать. В конечном итоге выносит своей вердикт: — Даю тебе неделю. Две, если девчонка сойдет, — он не пустит ее по рукам сразу. Нет, этот человек таким занимается в последнюю очередь. Они сделают из ребенка шестеренку, сдавят плоть так, чтобы она идеально вписывалась в общий механизм и помогала ему крутиться, подогнут и сломают, но если что-то пойдет не так или же характер выйдет бракованным, то сдадут к женщинам в бордель — те о ней позаботятся уже поизящнее. Вот ее будущее. Оно Чонгуку крайне знакомо, как и некоторым другим счастливцам, пребывающим здесь или уже в могиле, под землей. — Гук, ты этим займешься, — Главный не спрашивает, а констатирует факт. Высвобождает свою ногу из чужих склизких пальцев. — Этого пускай — пусть ползет, куда хочет. Не трогать. Ребенка притащи в течение трех дней, — раздает наказы, а после обходит мужика стороной, проходя мимо Чонгука и мимолетно хлопая его по плечу с небольшой задержкой. Секунда. Две. Десять. До тех пор, пока шаги не затихнут, а голоса не начнут возвращаться в строй. Глаза Чона горят до образования на них влаги из-за того, что он чересчур долго не позволял себе моргать, парализованное тремором тело не способно выдержать тот шквал агрессии, что он чувствует внутри и вокруг, и его обзор сужается до одной-единственной точки. Руки. Под руками черви. Под его руками будут чужие сраные органы. — Чонгук. Парализованный, он делает шаг вперед, и его запястье хватают настойчиво, но не грубо. — Прекращай, — шепотом, жестко. Юнги крепко сдавливает его руку под тканью кофты. — Уходим отсюда, — тянет друга назад, от себя, но, понимая, что пока его острый взгляд сфокусирован на жертве, он не сможет вернуть себя в реальность хоть как-то, а потому Мин становится к нему лицом, давя руками на плечи. Назад. Нужно начать двигаться отсюда. — Ему и так пиздец, ты знаешь это. Он не вернет даже часть суммы, — уверяет его Юнги ничем иным, кроме как правдой, которую Чонгук понимает, но это не умаляет его злость на этого человека. Мин не может его понять — у него нет таких бурных эмоций, но он понимает головой. Опасно оставлять друга в этом месте одного. Они пришли сюда вместе сразу после склада, а именно вместе от дома того мужика и до конечной точки назначения, но Юнги здесь надо было решить свои дела, так что ему пришлось отходить. Здесь всегда стоит держаться друг друга — каждый обособлен и разбит на подгруппы по «интересам», и это крайне здравое решение, ведь в одиночку тебя задавят. Мин знает — отношение Главного, в особенности Сестры, к Чонгуку отличается от их отношения к другим, но это не означает, что он не может пострадать так же, как и все остальные, или ввязаться в какое-то чертово дерьмо. Не стоит остатки их более-менее мирной жизни превращать в кровавое месиво. — Уходим, — Юнги напирает, и друг, наконец, сдается, развернувшись назад. И в этот же момент его глаза натыкаются на новую цель, сидящую за одним из столов. На того, у кого сердце на шее выставлено напоказ за неимением настоящего, кто улыбается стрелочками и широкой мерзкой улыбкой, кто, поняв, что на него обратили внимание, машет дружелюбно рукой, здороваясь молча с Чонгуком, будто со своим старым другом. Гу сидит, закинув ногу на ногу, поднимает бутылку пива, мол, за твое здоровье, и делает глоток. Чон следит за ним до тех пор, пока они с Юнги не проходят мимо, и только когда он оставляет происходящее за спиной, нарочито холодно говорит: — Я убью его. «Ты когда-нибудь наслаждался чужими страданиями?» — Кого? — не понимает Мин, угадывая: — Того ублюдка? — имеет в виду ползающего по полу должника, которого они сюда приволокли. Чонгук смотрит перед собой стеклянным взглядом и произносит: — Его тоже.

... — лишь уникальная комбинация наших травм.