***
— В гроб и то краше кладут. Знаете, от кого Чимин это слышит? От этого типа. Пак ожидал чего угодно: что он не явится, что он усмехнется, что он фыркнет с насмешкой, но он просто пускает свое замечание без эмоций, следом тут же покосившись на Тэхена, глаза которого спорят с размером Марса. Ему стоит больших трудов не повысить голос, когда он видит Чимина. — Какого черта, мать вашу? — агрессивный шепот сопровождается ярко выраженным шоком на лице. Ким наклоняется через барную стойку ближе к другу, чей темный взгляд не выражает ничего, кроме густого дыма. Черного. Как после потушенного огня. — Когда это произошло? Кто? Что с тобой случилось?.. — искренность чужих эмоций поражает. — Я искал тебя вчера, но ты куда-то пропал и… — нервничает. — Что… Куда ты… — Трэш, — Чонгук, стоящий рядом с барной стойкой с тряпкой в руках, причмокивает губами, и неясно, на что конкретно дана эта реакция. Чимин косится в его сторону сразу же. Без цели. Просто обращает внимание на этого человека, словно по инерции, вместо того, чтобы уделить время яркому взрыву переживаний в его друге. Тэхен зовет его по имени, вновь что-то спрашивает, но Пак ловит с Чонгуком зрительный контакт, сталкиваясь своей тяжестью камней, забитых под веки, с напыщенной легкостью. Нет, Чон явно напряжен. Конечно, напряжен — от слов Чимина сейчас зависит буквально все, ведь как-нибудь, но имя виновника через глотку он пробубнить сможет. И потому Пак просто смотрит на того, кто на его взгляд с готовностью отвечает, абсолютно с повседневной интонацией сказав: — Соболезную? Наверное, было больно. Не стоит играться с асфиксией — есть риск умереть. Настанет день, и Чимин разобьет ему ебало. Он клянется. Пак сощуривается. Укол раздражения приходится по нему, но слишком маленький и неочевидный, чтобы обратить на него внимание. Знаете что? Гораздо большее раздражение сейчас у него вызывает Тэхен, а если Чимин пойдет домой, то Юль побьет и рекорд друга, взлетев выше потолка, деревьев, озонового слоя. Столько вопросов, столько волнения, столько эмоций, которые Пак не в состоянии воспринять. Он переводит зрачки на друга с крайней неохотой и напоминает сам себе машину со ржавым двигателем — пыхтит сильно, а едет слабо. Не хочется этого признавать, но работать сейчас с одним только Чонгуком ему было бы легче, только вот с рабочей точки зрения полезней Тэхен. — Где твоя косметичка? — шепчет Чимин хрипло, и Ким сразу же лезет в карман своих штанов за ключом от шкафчика. Пак его молча принимает, направившись в раздевалку, чтобы хоть как-нибудь преобразовать себя, свою шею, свое лицо. — Что произошло? — стоит Чимину скрыться с глаз, как Тэхен тут же налетает с вопросами на Чонгука, который выгибает бровь: — Ты это у меня спрашиваешь? — очевидный сарказм. — Мало ли, ты что-то знаешь. Я вчера не видел ни тебя, ни Чимина после разговора — откуда мне знать? Может, вы ушли одновременно. «Может» здесь, конечно же, лишнее. — С ним? — тон Чонгука остается неизменным, будто он не понимает, как Тэхен может вообще такие мысли допускать. — С ним, — Тэхен проблемы не видит. И он крайне серьезен. Ким понимает, что эти двое друг друга не переносят и нет высокой вероятности, что они могли бы уйти вместе, но в этом и проблема. Они. Друг друга. Не. Переносят. Тэхену остается лишь догадываться, на что способен пьяный Чонгук, поэтому волей не волей, а неприятные предположения сами штурмуют мозг… — Хуйню какую-то молешь, — отрезает Чон, которому надоедает сарказм. Слишком уж Ким серьезно смотрит на него, слишком недоверчиво буравит взглядом, и это начинает потихоньку раздражать. — Я купил бухла и ушел. Походу, в напитках была наркота и мне стало дерьмово, — говорит для правдоподобности и не врет, ведь иначе столь сильный жар в его теле не объяснить. — Возможно, — Тэхен хмурится задумчиво, зацепившись за эти слова. — Я чувствовал себя словно при тридцати градусах. — Ага. Так что с ним могло произойти что угодно. Пил-то он то же самое, — пожимает плечами Чонгук, после чего спокойно разворачивается, двинувшись к освободившемуся столику, чтобы отнести всю посуду на кухню. С напряжением. Может, надо было раскошелиться на еду Чимину ночью? Подобрее бы стал. Отвратно признавать, но единственный, кто сейчас в невыгодном положении, — это сам Чонгук, которому стоило прикончить Пака, и сейчас он еще более отчетливо понимает, что рано или поздно за свою ошибку поплатится. В руках Чимина есть другие люди, и вряд ли этому сраному блондину можно угрожать смертью, а, значит, ничего не остается. Чонгук не прикончил его единожды. Не прикончил дважды, когда была возможность. Не прикончил трижды. Сколько еще было у него шансов? Их все он добровольно проебал, и во что это теперь выльется? Чон не привык полагаться на свою интуицию, выдвигая вперед четкий анализ происходящего, но сейчас он ощущает всю суть не холодным умом, а закрадывающейся в сердце тревожностью. Он еще пожалеет, что оставил Чимина в живых. Телефон в кармане начинает вибрировать. Чонгук игнорирует его, доставая лишь тогда, когда относит всю посуду на кухню. Целых два пропущенных от матери. На целых два больше, чем обычно, из-за чего Чон хмурится, не спеша выходить из кухни. Останавливается у стены, написав сообщение с вопросом, что случилось, раз она трезвонит, и только потом выходит в зал. Внимание сразу приковывает Тэхен, делающий заказ и выглядящий при этом не лучшим образом. Мрачненькое у него лицо, конечно, но не Чонгуку лезть к нему, поэтому он возвращается к своей работе. Проходит минут сорок, а может, даже больше, когда появляется Чимин в фартуке, чтобы тоже заниматься заказами, но только в роли немого на этот раз. Чон коротко поглаживает пушистого Цельсия на подоконнике, а после относит очередную посуду, мельком зацепив мягкую улыбку Чимина, адресованную клиенту. Шея замазана плотно, в несколько слоев, но темные неяркие пятна все равно просвечиваются. Впрочем, не так, чтобы пугать людей вокруг. Пак явно накрасил и лицо, губы, глаза, зашпаклевал синяки под ними, расчесался. Эдакая неуклюжая красота. Что ж. Профессионализма ему не занимать. Должно быть, тяжело ему будет готовить с забинтованной ладонью. Чонгук смотрит без ясности на него еще недолго, прежде чем пойти поливать цветы, — заняться есть чем, это уж точно. Монотонность дня будет длиться еще долго. — Я опять забыл свой дневник. Тэхен тихо вздыхает, озвучив этот пустой факт, как только переступает порог кафе вновь. Он уже попрощался и ушел, но появилась небольшая причина вернуться с Цельсием, лениво развалившимся у него на плече. Настроение белого кота абсолютно не соответствует его собственному. Ким Тэхен — человек, обложка которого кричит ярче названия или даже содержания — и открывать его не надо, чтобы понять, как он себя ощущает в момент времени. Никак. Хреново явно. Из-за чего? Из-за Чимина. До конца рабочего дня натянутая улыбка появлялась на его лице только при виде клиентов и при попытке о друге позаботиться, на что тот качал головой и уходил работать дальше. С точки зрения NPC, роль которого принимает Чонгук, он может заверить, что зрелище это странное. У него все хорошо с наблюдательностью. Даже слишком — до дискомфорта людей вокруг. Анализ окружающей его обстановки — дело абсолютно привычное, поэтому, хоть и кажется, словно он просто водит шваброй по полу, не обращая на возвращение Тэхена никакого внимания, он все равно видит. Косится, чувствует затылком. Чимин молча протягивает другу толстый блокнот, продолжая разбираться с кассой, за что Ким его благодарит с натянутой улыбкой: — Спасибо. Еще раз до завтра. Пак слабо тянет губы в ответ. Дверь закрывается, звоночек на ней затихает, и молчание ночи погружает их обоих в тишину. Чонгук мог бы поддержать ее в этом, но уважения к тишине у него так же мало, как и ко всему прочему в этой мире, да и сам по себе он тот еще говнюк, поэтому говорит: — Мерзость. Знаете, что Чон вам скажет? Будь Чимину на него насрать, он бы не отреагировал, но по понятным причинам слова Чонгука, его действия, интонация, движения — весь он выводит этого белобрысого побитого мужчину на эмоции. На чуть большие эмоции, чем есть в его арсенале, из-за чего приходится их доставать со склада. — А? — хрипло, неразборчиво, но очень даже понятно. Чон готовится к игре на нервах того, кого ночью пытался убить. — Вы с Тэхеном просто мерзость, — любезно поясняет парень. — Вы точно друзья? У вас какое-то одностороннее движение того, что вы зовете дружбой. Вместо ответа Чимин пускает нарочито высокомерный смешок, явно посчитав странным даже сам факт того, что такой человек ему мямлит о таком понятии как «дружба». Дожил. Он раздражен весь день, и, если бы не глотка, повысил бы он голос уже давно. На Тэхена в частности, но не потому, что тот в чем-то провинился, а просто потому, что Тэхен это Тэхен, и его лучший, мать его, друг сегодня не в состоянии переварить такого хорошего человека. — Тебя забыл спросить, — отвечает Чимин, берясь за специальную тряпку, чтобы протереть стаканы до блеска. — О, так говорить ты можешь, — Чонгук мерзко усмехается. Голос Пака по-прежнему слабый и ясно, почему с клиентами он молчал, ведь лучше так, чем пугать их, но ведь наедине с Тэхеном он мог с ним разговаривать. Но Чимин молчал даже с ним. Так почему Чон такой особенный, раз его удостоили вниманием? — Моя б воля, всю жизнь бы молчал, — шепчет Пак себе под нос, но музыка в кафе давно не играет, каждый звук разбегается по помещению, а потому и это Чонгук слышит. Он продолжает при этом протирать полы, приближаясь к середине зала, параллельно барной стойке. — Видишь — и от моих действий есть польза — открываешь новые грани жизненных возможностей. Чего Чонгук вообще добивается, выводя Чимина? Он же делает это специально, а не из-за того, что озвучивает первые мысли. Он давит, зная о возможных последствиях, давит сильнее, глубже и давил бы, пока из Пака не вышел бы громкий крик, стон, рычание, пока его лицо бы не скривилось от ощущений и… Чон хмурится, а в голове застывает вопрос: «Что за хуйня?». Чонгук уверен в том, что сейчас его мысли кружились лишь вокруг ментального воздействия на человека? Парень останавливается с шваброй в руках, на секунды три точно загрузившись от того, насколько в омерзительном ключе он невольно начал мыслить. Это жажда причинения боли другому? Другому ли? Вряд ли. Чону такое обычно не в кайф, но думая о том, чтобы доставить ее Пак Чимину… — И правда, — противостояние Чимина идет в противовес физической боли. — Ты же мне должен, — сглатывает неприятный комок в саднящей глотке и пытается перетерпеть раздражение. Его все бесит. Весь сраный день. Хочется просто бросить всю эту уборку и уйти, наконец, отсюда, и, словно в подтверждение раздражения, Пак прикусывает до крови губу, когда тряпка случайно вываливается из его рук. Он сейчас бросит ее на пол. Или разорвет. Сожжет и растопчет. — Не помню такого. Чонгук все прекрасно помнит. Чимин хочет его убить. Ладони трясутся, когда он берет обратно тряпку, смотря на вытянутый стакан в своих руках. Продолжает протирать. Зуд в руках усиливается вместе с желанием разодрать себе кожу. Он устал и хочет спать. Он не хочет ни в чем разбираться и уж тем более спорить с этим неприятным типом прямо сейчас, но его слова слишком сильно выводят из себя. Один его голос — все равно что брошенный в костер бензобак. — Вот ты мне точно должен. Движения рук Чимина застывают вместе со зрачками на собственных пальцах. Он ослышался? — Я тебя спас, между прочим, — Чонгук продолжает с абсолютной непосредственностью мыть полы, припоминая парню то, что к нему прикопались двое мужиков в очевидном желании от тела оставить один сплошной синяк, а вещи забрать. — Еще и до дома дотащил без сознания, — Пак не двигается, даже не смотрит на парня, чувствуя лишь, как что-то из глубин его сердца тянется вязким кровотоком к сердцу. — Так что подумай, кто еще чей должник, приду… Чонгук тут же замечает движение сбоку, сразу же бросая швабру на пол и отскакивая на полтора метра назад, прикрыв инстинктивно руками лицо, чтобы осколки полетевшего на пол стакана не вонзились ему в кожу. Громкий звук тут же прекращается, Чон с хмурой злостью пялится на разлетевшийся во все стороны большой стакан, который Чимин, похоже, протирал, и только потом смотрит на самого парня, запоздало реагируя. Чонгук не ожидал такого выпада. У него было ощущение, словно Пак может резко взорваться, но не думал, что после всего произошедшего он отроет в себе хоть каплю сил для этого. Чимин как ни в чем не бывало берет другой стакан в руки под их общее молчание, и полностью игнорирует сверлящий взгляд у себя на лбу. Чонгук прикусывает внутреннюю сторону щеки, сжимает руку в кулак, и думает, врезать ли Паку прямо сейчас. Он знал, куда кидает стакан. Прямо Чону в ногу. Не успей он среагировать, порезаться мог точно, и, хоть этот ущерб крайне незначительный, Чимин его причинить хотел. — Полегчало, уебок? — на выдохе кидает Чонгук, сжав губы. Странное ощущение. Пиздец какое странное. Его агрессия идет вслед за агрессией, и прямо сейчас ему просто хочется схватиться за блондинистые волосы и оттянуть их назад, чтобы потом со всей дури впечатать в столешницу, но вместе с тем вредить чужому лицу не так уж и сильно хочется, как, например, вывернуть руку. Или надавить на забинтованную рану так, чтобы она вновь начала кровоточить. — Я говорил о долге, — Чимин игнорирует его слова. — Ты обещал рассказ о вокзале из-за того, что я прыгнул в воду, — говорит медленно, размеренно и чересчур спокойно для того, кто только что разнес стакан на мельчайшие осколки. Хороший бросок. И явно не первый в его жизни — вот это Чонгук понимает отлично. Разумеется, и понял с первого же слова, о каком долге речь, но не потому, что этот момент был важен для него, а потому, что это обещание было важно для Чимина — он был обязан его припомнить. Чон понимал только это. — Я рад, — выплевывает Чонгук, после чего уходит, чтобы взять щетку для уборки. Не из-за желания помочь. Никакой сраной добродетели. Чон по-прежнему сдерживает порыв повторить попытку убийства, но лишь звучат следующие слова из его рта грубо: — За эту хуйню доплатишь. Чимин молчит, но исподлобья следит за тем, как Чонгук резкими движениями подметает пол, сгребая осколки в одну кучу. Руководствуется своими личными эмоциями. Потому что ему понятен всплеск чужой агрессии больше, чем кому-либо другому.***
— …Что с тобой в последний месяц? Что опять не так? Чимин палочками перебирает рис с говядиной, который купил в круглосуточном магазине по пути домой. Ночь. Юль не спит, как, впрочем, и всегда. Как, впрочем, и всегда он принимает решение вынести Паку мозги касаемо того, что с ним случилось ночью, куда он пропал и все в таком духе — его волнение понятно. И, кажется, намечается срач, ведь при попытке поздороваться, сказать, что он простыл и глотка разрывается, Квон решил воспользоваться шансом проехаться по нему с новой силой. Чимин просто хочет поесть. Не больше. Ему нужно поесть, но голова пульсирует от слов парня, лишая аппетита. Чимин где, на допросе? Будто дядя его отчитывает — а тот этим занимался частенько в отсутствие отца. — Ты, блять, пропадаешь хуй знает где, ничего мне не рассказываешь. Только не говори, что у тебя опять все начинается по новой. Все же было нормально. Жизнь Пак Чимина никогда не была таковой, и Квон Юль прекрасно это знает. Чимин смотрит на еду, но хорошо слышит своего парня. Молча, без пререканий, опустив взгляд, позволив тому говорить что вздумается, и, вероятно, потерять контроль. Шкала имеет свойство заполняться. Грани для того, чтобы их переступали. Последнее время их общение стало напоминать попытку поговорить друг с другом через толщу воды. Ты видишь, как губы шевелятся, рот открывается, но не слышишь, что говорят. Приходится додумывать. И это самая худшая часть. Пак-то Юля понимает, но вот он его разве да? Столько лет прошло, а в лицо Чимина по-прежнему прилетает следующее: — Я тебе помогаю, как могу. Я тебя поддерживаю, я пытаюсь поднять тебе настроение и проявляю к тебе внимание, но постоянно что-то не так. Постоянно это дерьмо. Брось тогда свое кафе уже наконец, займись фрилансом, если тебе так тяжело хоть куда-то из дома выбираться или же, блять, запрись в больнице, раз все так плохо. Чимин консервная банка — маринуется, как имбирь, но скоро запреет и превратится в настойку по крепости превосходящую любую в мире. От такой пищевод в ожогах, а глотка сворачивается. Весь он — не жидкость, а спирт, и малейшая искра его взорвет изнутри. — Ты хочешь превратиться в свою мамашу? — голос Юля становится жестче. Он стоит на кухне перед столом, напротив Чимина, давя и давя, не прекращая. — Ну, нахуй, становись такой же психичкой, раз не видишь никакого другого выхода и не собираешься бороться с самим собой. Тук-тук. Сердце бьется громко-громко. Тук-тук. Каждый стук отдается в висках. Базовое поддержание жизнедеятельности. Руки ледяные, ноги тоже. Холодно телу в целом. — Блять, да хоть что-то мне вякни в ответ, сука! Удар ногой приходится по ножке стола — Юль ее толкает, из-за чего по тому проходится ощутимая дрожь, а контейнер с рисом съезжает с поверхности, падая на пол с чавкающим звуком. Мысли в голове Чимина крошатся стылой землей. Он даже не вздрагивает. Не самое худшее, через что он проходил. Реакция снижена до нуля, но именно это и выводит Квона из себя еще сильнее, отчего он срывает голос без стеснения: — Что за ебучее наказание молчанием постоянно?! Ты сраный кусок льда, понимаешь?! Они должны поорать друг на друга, выпустить пар, как порой случается, но Чимин не хочет. В нем нет привычной злости — есть равнодушие, граничащее с яростью, и один лишь вопрос в том, что победит на этот раз? Пак отклоняется на спинку стула, наконец подняв взгляд на парня. Челка спадает на глаза, но и спасибо за это — так хоть не придется созерцать весь спектр эмоций на лице Юля. Сегодня ночью Чимин без еды. — Это все? — равнодушно интересуется Пак, а после кидает палочки в парня, и те, отбиваясь от чужой груди, падают на пол. — Спасибо за еду, — хрипит, поднимаясь из-за стола и покидая слабо освещенную кухню. Не собирается ничего убирать — если Квону нужно, пусть сам этим и занимается. Юль перегнул палку, поэтому это еще минимум реакции, которую он мог получить. Эмоции спадут, и Квон еще придет извиняться за все сказанное, но Чимину плевать — он знает, что услышал даже не половину его мыслей. Юль молчит о том, что он думает на самом деле, и в его мыслях явно припасены тысяча и одно оскорбление, которыми он хочет Пака проткнуть. Сегодня они больше разговаривать не будут — Чимин точно. Он запирается в ванной комнате и трет себя до лопающихся сосудов. Стирает тоналку, специально давит на гематомы, чтобы было больно физически, и стоит под душем час, пока не перестанет чувствовать воду в принципе. Кусает заусенцы на пальцах, трет глаза, в которых будто песка насыпали, оттягивает волосы, вновь выдавливает гель с лавандой, вновь мылится, даже берет бритву, по два раза проходится по всему телу, царапает локти на обеих руках, и по всему телу раскидывает небрежные маленькие ранки от своей неаккуратности: на лодыжке, колене, под коленом, на пахе, и кровь лениво течет, сливаясь с водой. Он испачкает ею все полотенце. Юль не любит, когда Чимин ранит себя тем или иным образом, а Паку насрать. Впрочем, сейчас ему достаточно боли. На ладони порез точно долго будет заживать. Парень, выходя из душа, переодевается в просторные спортивные штаны и худи, в котором хотел бы потеряться. Открывает нараспашку дверь, чтобы вспотевшее зеркало вернулось в прежнее состояние. Чувствует себя достаточно побито и не свежо. Мутность состояния никуда не уходит, а в голове прокручиваются чужие слова, все-таки сумевшие оказать давление. Растрепанный, покрасневший от горячей воды, он смотрит на себя в зеркало. Открывает первый ящик, в котором у него находится всякая уходовая и декоративная косметика, беря в руки ярко-красную, почти бордовую помаду, которую каждый день легонько наносит и растушевывает, чтобы губы перестали быть бледными. Открывает колпачок, и, глядя на себя в зеркало, принимается наносить ее с максимальным давлением, чтобы каждый уголок был прокрашен. В несколько слоев, пока все яркие пятна на его лице и шее не станут выделяться из-за бордовой помады. Чимин зачесывает мокрые волосы назад, взглянув на результат. Да, ему идет. На фоне черного худи еще красивее. У отца бы случился инфаркт. Увидь же его дядя… Хах. Пак криво улыбается в зеркало, причмокивает манерно губами. Он слишком сильно похож на свою мать — сильнее, чем ему бы хотелось. И не сказать, что ему приятно это ощущать. Чимин выходит из ванной, двинувшись к кухне, а, точнее к тому, что она может ему предложить. Руки берут из заначки бутылку розового вина, откупоривают смело и без стеснения. Красные губы делают глоток из горла. Хватит с Пака официоза. Подзаебало, честно говоря. Ему не стоит начинать пить, ведь он уже и так превысил свою норму — один-два раза в месяц, — но навряд ли прямо сейчас его это волнует. Контейнера с едой на полу нет. Ожидаемо. Потому что если бы Юль его не убрал, то Чимин не стал бы этого делать сам. Парень берет со стола оставленный телефон, открывает сообщения, делая большой глоток вина, и набирает бездумно одно-единственное предложение: «Ты должен рассказать мне». Отправляет без надежды на ответ в час-то ночи. Паку не помешало бы завалиться спать на диване, но дискомфорт от пребывания в собственном же доме нестерпим, а потому Чимин готов оказаться где угодно. Где угодно, но не дома. Где угодно, но не у лучшего друга — единственного, что у него есть. Выбор Пака самый отвратительный из всех вариантов, и этот выбор отвечает спустя минут десять, когда в желудке парня одна третья бутылки. «ага, че еще расскажешь?» Чимин глупо хлопает ресницами, пялясь на сообщение мутными от спирта глазами, и печатает: «Что я хочу знать сейчас». Категорично, Пак Чимин. А не дохуя ли ты хочешь? «хотелки свои понизь на градус». Этой ночью Чимин градус только повышает. Он фыркает, отбрасывает небрежно телефон на стол, пьет вино и больше не ждет ответа. Не сказать, что Пак вообще на что-то надеялся — бредово писать этому человеку после всего произошедшего — и это главное психическое отклонение, имеющееся у Чимина, но у него есть ему объяснение, хоть и крайне нездоровое. Любой психотерапевт сказал бы ему лечиться. Пак это и без него понимает, поверьте. В советах не нуждается. От вина язык немного жжется, но эти ощущения не сравнить с болью при каждом глотании, но и к этому Чимин мог бы вполне себе привыкнуть. Пару движений назад, пару движений вперед, как по шахматной доске, представляя себя танцующим вальс, парень пару раз проходится по кухне в полной тишине, задевая в процессе стул и чуть не падая, улыбается пьяно, пусто и посмеивается. Обсессия — механическая попытка стянуть расползающееся внутреннее пространство. Пропасть заключается в попадании в плоский лабиринт — иногда закручивание в многоуровневую спираль вниз. Фрактализация движения дает ощущение схождения с ума, и в такие моменты Чимину необходимо театрально выплеснуть свои эмоции и чувства в единоличном перфомансе, дать импульс в обратную сторону вихря. Главное не думать, не пускать ток по мозгу — только по телу. Пак слышит короткую вибрацию телефона, шаркает ногами к столу, взглянув на новое сообщение спустя минут пятнадцать. «это только тебе надо, значит сам приходи и спрашивай». Чимин перечитывает расплывающееся в глазах предложение кратное минутам количество раз, и медленно, косо его крашеные кровавые губы ползут вверх. Голова задумчиво наклоняется вбок. Что это такое? «Только тебе надо, значит ты и приходи». Забавно. Этот тип вообще понимает, что написал? Пак посмеивается, заказывает такси, а после берет из ящика бутылку точно такого же вина, бредя в коридор, дабы обуться. Равновесие удерживает не без труда, и свет тоже на кухне забывает выключить, а после выходит на прохладную улицу, чтобы сесть в машину к мужчине, который мысленно подумает: «Очередная пьянь». Чимин добирается быстро — никаких пробок ночью — лишь мигающие фонари в западной части города, по которому ехать трудно из-за неотремонтированных дорог. Машину постоянно трясет на пути к нужному дому, таксист что-то там бубнит матерное себе под нос, уверенный, что через толщу воды Пак его не слышит, и это правда — в нем самом воды целый океан. В его голове и сердце впадина неизученная и темная, мельчайшие живые организмы паразитами в ней перемещаются по метрам давления, как по воздуху. — Мы приехали. Эй, Вы меня слышите? — таксист оборачивается на парня, который отмирает, промычав. Он даже не понял, что машина остановилась. Чимин невпопад дергает ручку, вываливаясь из салона без единого слова и оказываясь напротив этого злосчастного дома. Пак поднимает взгляд на пару этажей, в окнах которых горит свет, — в этом городе хоть кто-то спит ночью? Чимин замечает, как на втором этаже какая-то сгорбленная старуха в майке-алкоголичке перемещается по комнате, зажав сигарету в зубах, а после открывается дверь подъезда противным ржавым скрипом. Выходит мужик лет за сорок, косясь на Пака подозрительным взглядом, но в итоге лишь молчит, отправляясь по своим делам, — может, в магазин, пока Чимин, зажав в руке обе бутылки за горлышко, направляется ко входу. Пробирается в затхлое здание, как вор и грабитель, чужеродный объект на корабле, на котором крысы — давние друзья, а он даже в их число не входит. Медленно поднимается по лестнице, под ногами хрустят мелкие осколки и камушки, а, минуя предпоследний этаж, Пак проходит мимо спящей под чьей-то дверью женщины. С бутылками вина, синяками по всей шее, невысохшими до конца волосами, красной, чуть смазанной помадой, идущий к убийце домой, Чимин ощущает себя на ее уровне. Пак доходит до нужной двери и звонит две настойчивые секунды, после чего терпеливо ждет, пока замки с той стороны откроются, а потом злость на лице Юнги сменится на немалое удивление. — Что за… Чимин пьяно растягивает бордовые губы, давно уже позабыв, что они у него накрашены. Мин в шоке. Объяснимо. Понимаемо. Пак тоже, наверное, — он не знает, ему все равно. Он бухой. — Какого хуя произошло? — Юнги шире открывает дверь, стоит в обычной просторной майке, оглядывая пришедшего к нему домой парня, который выглядит так, словно сбежал с оргии. Слышно, как дверь комнаты Чонгука открывается и как с его губ слетает неоднозначное «блять». — Ты реально, сука? — Чон небрежно отодвигает Юнги в сторону, схватив бездумно Чимина за предплечье и потянув внутрь. Мин отходит, с полным недоумением, какое вообще возможно выразить на столь беспристрастном лице, глядя на… Вот это все. Ему кажется, или он один словно чего-то не понимает прямо сейчас? — А что за херня? — сразу же прямолинейно бросает Юнги, наблюдая за тем, как Пак, покосившись вбок, переступает порог помещения, кивнув: — Извините за вторжение, — Чимин проглатывает букву «р». Протягивает закупоренную бутылку вина в руки Мина в качестве компенсации за его неожиданное прибытие, и тот, поменяв малость свой настрой, подыгрывает: — Что ж, добро пожаловать. — Завали ебало, — непонятно, кому из них двоих адресует эту фразу мрачный Чонгук, когда выпаливает: — Разуйся, блять. — О-кей, — тянет меланхолично парень, сгибаясь пополам. Аккуратно настолько, насколько возможно, ставит открытую бутылку с вином на пол, но та бережности Чимина не поддается, покачнувшись. Дергает молнию на ботинках, снимая их. — И что это? — спокойней интересуется Юнги, закрывая входную дверь на все имеющиеся замки. — Головная боль, — Чонгук хватает Пака за шкирку, потянув небрежно в сторону своей комнаты. Игнорирует направленный в его спину взгляд друга. «Которую ты просто не оставишь за дверью, да?» — остается в голове Юнги беспристрастной мыслью, и он запихивает свободную руку в карман штанов. Ни один мускул на его лице не дергается, когда Чон толкает Чимина в свою комнату и закрывает ее намертво. Мин знает, что это такое так же хорошо, как и знает самого Чонгука, но не ему задавать лишние вопросы, которые парню явно не понравятся. Точно не ему. Юнги молча проходит обратно на кухню, чтобы разобраться с подсчетом на бумажке. — Осторожнее, — Чон не отпускает Чимина, обращаясь с ним, как с дворовым котом. В маленькой комнате чуть менее темно. На столе горит теплый небольшой светильник, позволяющий хорошо ориентироваться в пространстве. Пак никак не реагирует на чужое унизительное обращение по отношению к себе, вместо этого поднося бутылку с вином к губам. Подмечает его пьяная голова только одно: этот тип очень гибкий человек и с легкостью меняет свое отношение к каким-либо вещам. Он только что крыл его матами, а сейчас Чимин уже не слышит той же злости в его голосе. — Не мешайся, сядь, — Чонгук подводит парня к пустой стене у двери, и тот автоматически съезжает по ней, оседая на пол. Чон наблюдает за этим, удостоверившись, что Чимин не двигается, после чего возвращается к своему занятию. Только сейчас Пак замечает, что на парне майка с открытыми плечами. Все равно что лишняя тряпка, болтающаяся на теле и открывающая вид на разрисованные руки — татуировки витиеватыми непонятными Чимину изображениями уходят к плечам, а плечи к шее, но на грудь не переходят — по вырезу майки можно это заметить. Да и спина тоже не тронута, словно забита у парня только самая верхняя часть всего тела. Раненая некогда рука по-прежнему забинтована, лицо разбито, но ранки уже потихоньку затягиваются, а гематом и синяков не видно из-за полумрака. Пак наблюдает открыто, без стеснения. Реакции заторможены из-за вина. Брови чуть сбегают к переносице, когда Чимин замечает ту самую гитару, что он видел в прошлый раз, прислоненную к стене и стоящую под наклоном. Прямо напротив стола, чтобы свет на нее падал. На полу стакан с белой водой, большой тюбик тоже белый и палитра в виде куска бумаги. Чонгук садится по-турецки, берет в руки кисточку и молча возвращается к своему занятию. Он расписывает гитару. Неожиданное занятие. — Что-то новенькое, — произносит Чон, не глядя на Пака, слившегося со стеной. Тот, согнув ноги в коленях, держит между ними бутылку, от которой осталась одна треть. — Тебе идет — похож на депрессивную женщину, которая скоро утопится в ванной. Это он явно про помаду. Чимин не понимает, оскорбление это или же нет, поэтому неторопливо шевелит языком: — Спасибо. Чонгук сощуривается, кинув косой взгляд в его сторону. Да уж, он полностью пьян. Помят, с растрепанными волосами, словно их высушивали феном, который крутили на все триста шестьдесят градусов, с хриплым заплетающимся голосом — ангина кажется на этом фоне мелочью, — забинтованной ладонью и кольцом сине-желтых гематом по всей шее. Чон много чего разрисовывал, редко когда перенося свое жалкое творчество на бумагу, но Чимин — его самый дорогостоящий арт-объект. Цену Чонгук закидывает не столько за свою лепту, сколько просто за человеческую жизнь в целом. Чисто символически. Рисунок на Пак Чимине — отметины бензиновых разводов. Прямо сейчас он вписывается в его маленькую беспорядочную комнату лучше всего остального, ведь ни одна вещь здесь не избита так, как парень. К удивлению, Чонгук чувствует себя нормально. Не дискомфортно. Нет никакого смысла разыгрывать вежливость перед этим человеком. Неприятно только одно — вместе с Чимином в его комнате селится навязчивый запах лаванды. Тошнотворно. — Почему ты согласился, — стена разговаривает. — Я бросил в тебя стакан, — приводит пустой аргумент Пак, глядя на то, как Чонгук споласкивает кисточку в воде, избавляя ту от лишней краски. — И? А я чуть не убил, — спокойно произносит, не поняв претензии. Словно в него впервые прилетает стакан. Юнги однажды его вообще бросил прямо в него, но Чон увернулся, и тот разбился об стену, осколками осыпая его тело. Один даже в руку попал. Чонгука подобные действия искренне не пугают уже давно, но злость вызвать могут. — У всех привычка кидаться в меня посудой. Ты не первый и не последний. Дохуя чести, — вслух делится частичкой своих мыслей парень. Чимин моргает редко, с задержками, медленно. Шевелить языком трудно, но все равно спрашивает без вопросительной интонации: — И кто это начал. Эту тенденцию. — Ты тупеешь, когда пьян, — Чонгук пропускает вопрос, выводя аккуратными движениями тонкую плавную линию на рисунке. — Слава Богу. Чон то ли хмыкает, то ли пускает смешок. Симбиоз непонятных звуков. — Тебе надо было, чтобы я пришел, — бездумно произносит Чимин, настроенный попрыгать по струнам нервов парня. Не целенаправленно, а просто так, всего лишь озвучивая то, о чем думает. — Не зазнавайся, — отрезает Чон, и такая очевидная реакция веселит Пака. Его бордово-красные губы растягиваются в ленивой улыбке. — А ты забавный. Смех сопровождается болезненными ощущениями в горле. Чонгук бы не написал ему подобного, если бы не допускал хоть на мгновение мысль о том, что Чимин может приехать, и сам это прекрасно понимает, а потому эта тема способна его довести. — Ты сам сюда приехал. Уж я тебя точно ни о чем не просил, — спокойнее, чем ожидалось, говорит Чон, не отрываясь от своего занятия. Присутствие Чимина ощущается двумя глазами из стенки, и те вращают свои глазницы, заглядывая в каждый уголок. На пару секунд в комнате тишиной замирают оба голоса. Пак сверлит зрачками висок лохматого типа, трясущиеся руки тянут бутылку к губам, но вот голову запрокинуть, чтобы отпить вино, уже тяжеловато, и, кажется, пара капель проливаются мимо. Чимина не устраивает собственное состояние, но, тем не менее, оно лучше обычного. По крайней мере, меньше мыслей плутают в его голове, заместо них принося лишь шум. В коробке из костей барахлит. Пара сбоев влево, пара вправо и зигзагом для достоверности. Взгляд Пака грузом замирает. В комнате тихо, но так громко. Расстегнуть бы свое тело за молнию, потянув за бегунок, чтобы выбраться из самого себя, вот только решение не самое приятное, а потому Чимин терпеливо слушает журчание в своей голове — не то вода, не то сбой внутреннего телевизора. Течет ненавязчиво. Громко и вместе с тем запредельно тихо. — С тобой безопасно, — серым тоном звучит голос Пака, прижимающего горлышко бутылки к подбородку. Чимин ощущает себя песчаным замком, осыпающимся при любом неосторожном движении, но при всем этом остающимся песком. Всего-то можно добавить воды и слепить новую форму, чтобы через время со всей силы ударить и оставить горстку нового материала для лепки. Хрупкий и зыбкий. Чонгук споласкивает кисточку чересчур долго, вдавливая ее во внутренние стенки грязного от краски стакана, чтобы потянуть время. Повернув слегка голову, упирает взгляд исподлобья в парня, который пялится сквозь него. Что творится в его сознании? Чимин лежит недвижимо. Во всех смыслах. Чон в гораздо большей жизненной заднице, так какого черта сидит и рисует, в то время как этот человек, имея то, о чем парень даже мечтать не смеет, сидит и топится в своей меланхолии? Бесит. Нет, Чонгук не идиот — не одна его жизнь смешана с навозом и копошащимися в нем жуками, и каждый человек, очевидно, проходит через определенные трудности, но Чон о них не знает, а потому его раздражение и не убывает. Пока Чонгук не признает чужое состояние хуже своего, то не примет его. Обесценивание чужих проблем — так бы обозвал это Тэхен. Чон бы усмехнулся. Высокомерно право и негодующе. Жаловаться на недостаток денег тому, чье финансовое состояние еще печальнее, — тот еще ебаный стыд. — Ты больной. Констатирует факт Чонгук и отрывается от разглядывания парня, вернувшись к своему рисунку, — бесполезной тратой времени по большому счету. Раздражение. Этот гребаный блондин не перестает его выбешивать. Было бы легче, будь он нытиком, выставляющим свои проблемы напоказ, но он абсолютно непоколебимо стоит за стеной молчания, и ничто, казалось, ее не может разрушить. Ничего не рушит его равновесие. Ничего не срывает с него маску, отсутствие которой позволило бы Чимину наорать на Чона… Впрочем, он орал. Довольно примитивная реакция человека на такого ублюдка, как Чонгук, но что-то здесь не так. Этих эмоций недостаточно, и эта злость не ощущается полноценной злостью — есть что-то еще. Должно быть за всем этим нечто разрушительное, разрубающее изнутри. Чонгук, будучи агрессором, это чувствует. Чувствует Чимина. И это отвратнее всего, потому что это в список пожеланий Чона не входило. Его раздражает, что в Паке что-то не так — он кажется обычным серым среднестатистическим человеком с бонусами в виде индивидуальных разветвлений, вот только это не то. Есть что-то еще. К примеру, психическая неуравновешенность, прикрытая стабильностью. Она очевидна, и Чонгук ее видит насквозь, но точного характера пока рассмотреть не может — он дальше поля зрения. — Ты тоже, — Чимин спокойно отвечает. — Я не чувствую себя безопасно с убийцей, — едкий смешок и потянувшийся вверх уголок губ в виде привычного насмехательства. — Конечно. Ты же сам убийца, — ничего в интонации не меняется. Чонгук ожидал подобного ответа, поэтому кривизна усмешки нарастает. — Один:один. Чон не спрашивает, какого черта, хотя интерес к вопросу присутствует. Безопасность? Блять, да это смешно. Б-е-з-о-п-а-с-н-о-с-т-ь. А слово-то какое подобрано, аж тошнота к глотке подкатывает. Чонгук смотрит на палитру, смотрит на валяющиеся на полу кисточки, на гитару. Выгибает спину, чтобы похрустеть позвоночником, после чего кидает: — Подними свой зад. В свободной грубой манере. Чимин реагирует с очевидной заторможенностью, не сразу поняв, что обращаются к нему. Впрочем, два раза Чонгук решает не повторять, да и через какое-то время признаки жизни Пак подает. Парень пытается поставить бутылку на пол рядом, чтоб та не покачнулась и не упала, после чего не без тяжести поднимает свое тело на ноги, банально для пары шагов. Останавливается рядом с Чонгуком, который вновь берет кисточку в руку, бросив: — И че встал? Сядь. Интересно, он вообще знает, что такое «просьба», а не «приказ»? Будь Чимин менее пьян, то явно бы послал его, но сейчас ему все равно — он только рад вновь сесть, что и делает. Опускается на колени как можно аккуратнее, но рука ненароком задевает стакан. Не успевает Пак осознать этого толком, как резкая хватка Чонгука предотвращает разлитие воды. Глаза Чимина от неожиданности даже слегка округляются, а зрачки следят за тем, как пальцы Чона возвращают стакан в прежнее положение. Мутная белая вода все равно пролилась на подставленную под него палитру. Видимо, для таких случаев ее туда парень и запихнул. Пак ожидает какой-то пассивной агрессии в свой адрес, но, что уж точно удивляет, так это полное игнорирование. Словно этого небрежного момента никогда и не было. Абсолютно никакой реакции, и вот это уже точно странновато — трезвым не нужно быть, чтобы это понять. На черной гитаре нарисован большой карп, пересекающий инструмент сверху вниз. Узоры на его теле напоминают чем-то косточки, поэтому выглядит красиво. Уж слишком красиво и аккуратно для такого человека, как Чонгук. — Зачем ты… — Чимин хочет спросить, для чего он вообще понадобился, но его перебивают: — Это не тот вопрос, с которым ты сюда приперся. А, точно. Пак и забыл. И неудивительно, ведь вопрос был всего лишь предлогом в тот момент времени. Он не перестал Чимина тревожить, но не стал первопричиной связи с этим типом в пьяном состоянии. Здесь никакой самообман не поможет — все и так очевидно. Чимину нужно было уйти куда-то из дома и затеряться, зная, что это место примет его в таком состоянии, как сейчас. Пак, вопреки самому себе, ничего не обдумывал рационально, а просто почувствовал, что его не выгонят, и все. Он и впрямь жалок. Затхлая старая квартира двух преступников за двухэтажный дом и парня? Хорошая сделка, ничего не скажешь. — С коллекторами когда-нибудь пересекался? — вдруг интересуется Чонгук, выводя тонкой кисточкой линии плавника у рыбы. — Угу, — мычит Чимин, медленно сведя взгляд с растатуированных тонких запястий парня ближе к его локтям. У него крепкие руки. Задушить ими кого-то труда явно не составит — сил этому типу не занимать. Эти руки — созидатели, а их творение — колье на шее Пака. — Ну, вот ты сидишь с ним, считай, — коротко подытоживает Чонгук. Он заходит издалека, похоже, пытаясь что-то Чимину объяснить с учетом его пьяного ума, а также с учетом того, что он обитает в другом ареале. Урок для младшеклассника, а Чон что-то типа учителя. Пак хмурится едва уловимо. Зачем с ним так церемонятся? Это из-за сосредоточенности на рисовании или Чонгук пил? На бухого уж точно не смахивает. Его спокойствие грубое и достаточно черствое, но это по-прежнему спокойствие, которого чересчур много для понимания Чимина. — Типа… — Пак старается связать мысль, бегая за словами, — типа ты выбиваешь долги? — Типа выбиваю, но руками. Доходчиво. — А-га, — тянет Чимин, врубаясь в систему, которую для него любезно выстраивает Чонгук, на самом деле поясняя все очень понятно и без лишних подробностей. — Неофициально и незаконно, вынужденно, за определенную сумму, но деньги не причина. У всех контор есть ненавистники и завсегдатаи, вот и все, и я часть этой конторы, поэтому у меня тоже они есть, — кратко и по делу. — Иногда дело в ненависти за мои поступки, а иногда — потому что кому-то это выгодно. Если ты хотел услышать, что я или тот мужик на вокзале ублюдок, то ублюдки мы оба, — Чонгук ни на секунду не отрывается от рисования за все время рассказа. — Что он бы сдох, что я — один хуй разница, и если не в тот день, то в другой, а мне пожить еще надо, и уступать такому же гандону я не вижу смысла. Формируется адекватный диалог постепенно, мелкими шагами, и журчание в голове уже не такое сильное, как было раньше. — И… — И больше тебя ебать ничего не должно, — сразу же обрывает вопрос Чимина о чем-то более подробном, и тот, все еще с приоткрытым ртом, заканчивает свое предложение: — …почему ты красишь все? Пак съезжает с прямой дороги на абсолютно отвлеченную тему. Все, он получил ответ и больше ему ничего не требуется, хоть и в полной мере он не удовлетворен тем, что услышал. Камушек за камушком, капля за каплей, и на шатком фундаменте темной ночи и света лампы строится обычный разговор, ни к чему не принуждающий. Странно. Все это крайне странно. — Почему ты красишь все? — повторяет Чимин. — Даже дверь в комнату. Тебе просто нравится? — Ага. Это прикольно. Почему нет, если я могу? — Хах, — уголок красных губ тянется вверх на секунду-вторую. — Логично. Собственничество, проявляющееся в мелочах. У Чонгука должно быть что-то «его». Исключительно его. Не способный получить что-то, он это присваивает себе так, как у него получается наилучшим образом. Создание комфортной для себя зоны, того, что у него никогда не уберут, — проблема в том, что материальный мир разрушается рано или поздно, и ему плевать на твои желания, а это не может не удручать. Попытка спрятаться где-то проваливается с треском. У Чона крайне редко, через трещины в земле наружу проскальзывает желание — исчезнуть. Не умереть, но испариться. Чувствовал ли он бы себя счастливее обособленно от общества? Кажется, да. Без родных, без друзей, без животных. Никого за спиной. Можно ли столь неустойчивое желание назвать мечтой? — Ты пил? — мягкий, но крайне хриплый голос Чимина из мыслей вырывает. Чонгук сводит брови, пытаясь понять, где именно он сейчас рисовал. — А должен был компашку тебе составить? — зрачки сосредоточенно бегают по рисунку костлявой рыбины. — Я не об этом. — Мне лень было идти за алкоголем, — да и не всегда есть возможность тратить на него деньги. Зависимость Чона напрягает. В идеале бы не курить и не пить — уйму денег бы сэкономил. Зависимость тупа и бессмысленна — в ней ничего, кроме разрушающего, нет, а у Чонгука и так якорей хватает, и каждый в его спину вдолблен. Дернешь — вырвешь хребет. — Эй, — зовет парень Пака, который даже не моргает. Его кожа стянута, как от морской воды, высушенной солнцем и ветром. Глазные яблоки двигаются под веками, как заржавевшие шестеренки. Его суставы — суставы голема. Будь он планетой, то его рельеф бы состоял из окаменевшей пустоши. И пахнет на мертвом поле лавандой — так, чтобы вымыть Чонгуку внутренние органы с мылом. — Поцелуй рыбу, — прямо говорит Чон, закинув в воду кисточку. Взгляд Чимина даже не приобретает оттенок удивления, а просто подкрадывается к Чонгуку с вопросом, повисшем в тишине. — Голову видишь ее? — парень очерчивает пальцем единственное полностью залитое белым пространство. — Вот здесь, короче, поцелуй оставь, — просит, и, к удивлению, Чимин даже не задает вопросов. Он опирается руками о пол, подползает к гитаре, пошатнувшись, из-за чего Чонгук хмурится. Но ничего не говорит. Молчит. Смотрит. Он соврет, если скажет, что красная помада Чимину не идет — чопорному и официозному. Только знаете — не так уж и много в нем этой официозности, как кажется в самом начале. Пак кое-как наклоняется, явно потерянный в пространстве, и прижимается губами к уже давно нарисованной Чонгуком голове костлявой белой рыбы, но когда отодвигается, то одна рука его подводит, и парень валится на пол. Свалился бы. Возможно, это произошло в другой Вселенной. В ней Чимин безобразно упал, измазавшись в акриловой краске и разлив по всему полу мутную воду. Возможно, это произошло бы под другим набором звезд, но под нынешним темным небосводом руки Чонгука по инерции жестко вбиваются в него, как гвозди в дерево. Кривовато только. Чон сразу же хватается рукой за худи на спине Чимина, чтобы потянуть наверх и предотвратить от падения, но через мгновение он понимает, что в таком случает ткань начнет передавливать парню и без того больную глотку, поэтому вторая рука ладонью подпирает чужую грудь. Кажется, это было первое безобидное прикосновение к Паку. Чонгук груб в своих действиях, а потому сразу же переносит корпус парня вбок, подальше от красок, и резко отпускает, но тот уже спокойно опирается руками о пол, начиная приподниматься. Чимин ничего не комментирует. Ни «спасибо», ни «пошел нахуй». Ни хорошо, ни плохо. Ровно, никак. Он пустым взглядом цепляется за парочку предметов, а потом вдруг начинает подниматься на ноги, пробубнив: — Хочу пить. Явно не алкоголь. Чонгук следит за его передвижениями, не понимая, как парень еще не отрубился к черту. Тот выглядит чересчур помятым и пьяным, что и не удивительно. Чимин исчезает в коридоре, закрыв за собой дверь, шаркает лениво в сторону кухни, на которой оказывается Юнги. Маленький холодный свет под верхними шкафчиками. Мин заполняет какие-то бумажки, что-то считает, кажется, бросив взгляд исподлобья на Чимина. Продолжительный достаточно. У Юнги тоже есть свои вопросы, и их не так уж и мало, но он тоже молчит. Все четверо молчат, потому что есть вещи, которые ты понимаешь, но вслух о них говорить нельзя. — Я думал, ты в своей комнате, — выдавливает из себя Чимин, застыв на месте. — В моей комнате нет стола, — Юнги возвращает внимание на бумажки, но, поняв, что сейчас сконцентрироваться особо не выйдет, вновь бросает взгляд на Пака. — Тебе что-то надо? — догадывается. Пить хочет? Таблетку, может, надо какую. — Воды хотел, — прямо говорит парень, и Мин небрежно кивает в сторону кувшина: — Ну, так бери. Чимин нездоров. Вот это Юнги понимает точно. Пьян и нездоров. Мин косо следит за передвижениями парня, сразу же замечая отметины на шее и невообразимо убитый голос. Здесь замешан Чонгук. Это очевидно и абсолютно понятно. Есть, конечно, у Юнги и иные варианты случившегося, но этот самый яркий. Что ж. Не нравится это все Мину, но он не вправе вмешиваться в это дерьмо, хоть и пожинать его плоды все равно придется. Юнги молча слушает, как Чимин наливает воду в стакан, делает все медленно и нерасторопно, кажется, что-то проливает и ищет тряпку, чтобы вытереть лужу, и за это время мысли крутятся в голове Мина. Есть кое-что, что он хотел бы сейчас сказать, но имеет ли это смысл? — У него импульсивное расстройство. О, да, Юнги, да ты то еще дерьмо. На кухне тихо. Чимин замедляется, пытаясь осознать услышанное. Мыслительный процесс дается ему тяжело. — Это… Связано с его агрессией? — Пак слышал об этом расстройстве, но надолго оно у него в памяти не задерживалось. — Да. Оно у него агрессивно-импульсивное, — добавляет Юнги, подробности, конечно же, упуская. Достаточно этого факта. Мин понятия не имеет, что этих двоих связывает, но лучше бы Чимину знать, что Чонгук болен. И не собирается лечиться. — Ваша квартира с самого начала была такая? — интересуется вдруг Чимин, когда вешает тряпку на кран, который готов вот-вот отвалиться. — Нет. Она была хуевая, но сломанного здесь было мало, — само собой, постарался Чонгук. — Это ненормально, — Чимин это произносит без злости. Уж смешно от него такое слышать прямо сейчас. — Это помогает, — Юнги откидывается на спинку стула. Пак наливает в стакан воду. — Как? Мин пожимает плечами. — В последнее время он не ломает хату, как раньше. — Он ломает кому-то колени, — бросает в ответ Чимин, и Юнги усмехается: — Главное, не хату. Но мысленно подмечает: то, что Чонгук ломает кому-то колени, парень уже прекрасно знает. На своем ли опыте или на чужом — вопрос хороший, но все равно это очевидно. Юнги не знает, свидетелем чего стал Чимин. Может, жертвой, что более вероятно, только вопрос вырисовывается: какого хера он тогда здесь? — Бред, — с усталым вздохом роняет Пак. — Он неконтролируемый, — пьет воду маленькими глотками, чтобы снизить процент боли. Здесь уже задумывается Юнги. Чуть погодя он произносит без тени сомнений: — Контролируемый. При желании, — вовремя добавляет. — Его агрессию надо вымещать, но на что-то другое. Квартира — это «другое», — приводит пример. Чимин ставит стакан в раковину, развернувшись к Юнги лицом. — Кинуть стул всяко лучше, чем кинуть на прогиб чувака какого-нибудь. Крики. Ссоры — все способ вымещения. — Он может навредить тебе, — абсолютно очевидный факт. Пак знает, что такое находиться в агрессивном состоянии. Отлично знает. И физические ощущения сильны настолько, что затмевают любой здравый смысл, — что уж говорить о человеке с подобного рода расстройством, если даже Чимин со своим негативом не справляется? — Ну, случается, — соглашается Юнги. — Его агрессия проходит быстро, потому что я на нее не отвечаю. Стараюсь, по крайней мере. Чонгук начинает выглядеть глупо, бесится от этого и приходит в порядок, — делится эдаким советом в случае чего. Нет способа лучше молчания. Нет реакции, значит, и подпитываться нечем. Чон — энергетический вампир, и высасывает он чужой негатив через трубочку, поэтому необходимо проход передавить к черту. И чем раньше, тем лучше. Общение Чимина и Чонгука омерзительно обоюдно. И это пугает. Их мало что связывает, но при этом они идут на контакт, хоть и выказывают при этом взаимную неприязнь друг к другу. — Я учту, — мямлит Пак, шаркая обратно в комнату Чонгука, но как только тянется к ручке двери, та тут же открывается. Чимин пугается — он это понимает по тому, как сердце внутри подрывается, но внешняя реакция настолько заторможена, что ее и нет вовсе. Пак упирается взглядом Чону в нижнюю часть лица. В разбитых руках парня стакан с мутной водой и рваный кусок палитры. Чимин ждет, что в него прилетит фраза «отойди» или «подвинься», или «съебись», но молчание больно сильно затягивается, и тогда уже сам Пак делает шаг вбок, пропуская Чонгука вперед. Никак и ничего не комментируя, тот проходит на кухню, пока Пак прячется в его комнате, как в ущелье ночью. Ночь разбавляется тихими всплесками воды. Чон выливает воду из-под краски, и чувствует на себе давление. Юнги на него вряд ли сейчас смотрит — обычно он давит одним своим присутствием. Между ними виснет пара вопросов, пара фраз, которые Чонгук мастерски игнорирует, промывая старые потертые кисточки. Ни одной фразы в течение нескольких минут никто из них так и не проронил. Чон забирает кисти и возвращается обратно в комнату, где напротив гитары стоит Чимин. Просто стоит и ничего больше. Пялится на рисунок, пока Чонгук в открытую пялится на него. — Полегчало? — голос Чона ощущается слишком громким. Капли тишины лопаются под его натиском. Неясно, к чему точно относится этот вопрос. Он охватывает все и ничего одновременно, но Чонгук понимает одно — он подразумевает не любопытство, которое терзало Чимина относительно вокзала. Он подразумевает истинную причину, по которой Пак здесь. Пустота внутри него жадно поглощает все, что бы он ни предлагал и каких бы действий ни предпринимал. Она разевает огромную темную пасть, бездонную, подобно человеческим порокам. Пак не отвечает на чужой вопрос, проговаривая: — Когда не можешь идти строем, приходится идти одному. Шум в голове усиливается вновь. Наверное, он — единственный, кто никогда Чимина не покинет. — Очень красивая рыба, — чуть погодя добавляет парень. — Мне нравится. Чонгук просто смотрит. Не понимает, как ему нужно на все это реагировать, поэтому просто отходит к столу, чтобы поставить в стакан кисточки. Чувства внутри смешанные. Ему приятно, наверное. Не то чтобы он никогда не получал комплименты рисункам — всегда для такого есть Тэхен. Видимо, и не в комплименте дело вовсе. — Приводи себя в порядок, пройдемся, — кидает Чонгук, беря с кровати серую свободную кофту, которую накидывает на себя, застегивая лишь наполовину. — Я ухожу? — вопрос комичный, конечно. Чон бы даже усмехнулся, если бы настроение на это было, но он лишь поправляет парня: — Мы уходим. — Куда? — брови Чимина с абсолютно искренним тупым недоумением хмурятся. — Куда надо, — Чонгук бездумно касается кончиками пальцев худи на чужой спине, и давит, чтобы добраться до кожи и подтолкнуть Пака в сторону выхода. Последний ощутимо вздрагивает, напрягаясь от неожиданного касания, не причиняющего боль, и покрывается тошнотворными мурашками. Чон не кладет ладонь полностью. Не позволяет себе. Но понимает, что простые слова Чимин вряд ли сейчас распознает, поэтому ведет его хотя бы так. Мимолетными прикосновениями. Пак идет вперед, открывает дверь, выходит в коридор, и каждый его шаг — легкий шлейф лаванды. Утренней свежести. Тошноты и замкнутости. Легкости и напряжения. Ужасный аромат. Они обуваются, и Чонгук говорит перед выходом Юнги: — Закрой дверь. — Куда мы идем? — Чимин спускается по лестнице вслед за Чоном, держась за перила, чтобы не упасть. Неприятно их вообще трогать, но это лучше, чем сломать себе позвоночник, навернувшись на ступенях. — К тебе домой, — непонятно, шутит ли парень, или же нет. — Мы не поедем? — Пак предпочитает воспринять это всерьез, и Чонгук вдруг так же серьезно отвечает: — Машина в сервисе до завтра, — это значит «нет». А у Чимина нет сил идти, но и силы противиться тоже отсутствуют. Он не имеет права говорить, что хотел бы остаться и уснуть вечным сном, даже если это абсолютно непригодное для этого место. Способ избегания проблем, потому что их решение неприятно парню. Прохлада улицы остужает горячую голову, но насилует ледяные руки. Чонгук придерживает подъездную дверь, ожидая, когда Чимин полностью выйдет из здания, чтобы отпустить ее. Ощущение, словно он выводит больного, пробывшего в камере год, впервые на воздух. Пак щурится из-за света мерцающего фонаря неподалеку, и есть, честно говоря, в Чоне горсть раздражения, вызванного непутевым парнем, но не так много, чтобы это переросло в агрессию. Чонгук кончиками пальцев хватает худи Чимина, потянув за собой, и тот послушно идет следом. Нецелесообразно выходить на улицу ночью. Абсолютно. Так что Чон надеется, они быстро и тихо выйдут из западной части города, но перед этим парень разворачивается в сторону Пака. Чонгук накидывает тому капюшон на голову, наказав: — Не снимай. Сам он этого не делает. Стоило бы, но тогда угол его обзора будет сильно урезан, поэтому Чон предпочтет все видеть как можно лучше. В позднее время ни одна живая и разумно мыслящая душа не станет прогуливаться по темным переулкам, зная, какие твари стоят на некоторых тропинках, где фонари нагло отказываются работать. А давящая тишина густо растущих деревьев пугает особенным мраком между своих стволов, в котором неизвестно, кто может скрываться. Трава здесь растет дерьмово. Чувство, словно она прошлогодняя: серая, склизкая, мокрая, прижатая к мертвой земле. Чимина она успокаивает, но при этом и пугает. Парни идут медленно. Минуют самые настоящие заброшенные дома, мусорные баки и валяющиеся посреди асфальта сломанные заборы. Большую часть времени молчат, порой перебрасываясь пустыми словами, пока Чонгук ведет Пака более коротким путем. Тишина могла бы длиться до победного, если бы в какой-то момент Чимин не решил бездумно разрушить столь напряженную обстановку: — Почему мне надо было поцеловать рыбу? — Это красиво, — честно отвечает Чонгук. — В моем понимании. В этом не было никакого сакрального смысла — просто парень посчитал, что это здорово впишется в картину, хоть и не самой удачной идеей было приплетать другого человека в это. Как только чужая рука касается тобой созданного, то оно тотчас перестает быть всецело твоим, и, глядя с этой стороны, можно заявить смело — Чонгук облажался. Теперь это не только его рисунок и не только его воспоминание. Теперь, глядя на гитару, он будет автоматически ассоциировать губную помаду с Чимином, хочет он того или же нет. Является ли это разновидностью мазохизма? Вероятно… Шаги за спиной становятся тише. Чон это понимает сразу, а потому оборачивается на Пака, оценив его с головы до ног по привычке. Тот отчего-то остановился. Просто стоит. Не двигает руками, но выражение его лица достаточно тяжелое для понимания. Есть во взгляде Чимина то, что Чонгук не может объяснить. Нечто плесневое, разбухающее под каплями воды, то, что не гибнет и постоянно возрождается вновь, тень войны с ясной абстракцией. — Че, отходняк? — несмотря на насмешливость тона, брови Чона сведены вместе. Не хочется стоять посреди улицы больше, чем тридцать секунд, но Пак в грязный потрескавшийся асфальт врастает. Его рука, трясущаяся чуть сильнее обычного, тянется в волосы, прорывается сквозь них до черепушки, сжимает так, будто норовит оторвать кожу, пробить череп и вытащить к черту мозги. — Башка болит? — угадывает Чонгук, полностью развернувшись корпусом к парню, но тот лишь болезненно сощуривает глаза, не отвечая. Попытка выдавить голос — боль по всему телу, расползающаяся по крови паразитом. И… Что с ним? Чон не записывался в спасатели и разбираться с чужим самочувствием желанием не горит совершенно, но все равно терпеливо ждет какого-то ответа от Чимина, пока тот, наконец, не выдыхает хрипотой: — Все хорошо. По нему заметно, ага. — Идти можешь? — у Чонгука нет настроения язвить. Чем раньше они свалят отсюда, тем лучше. Пак уже хочет что-то сказать, но резко замолкает, поворачивая голову назад из-за резкого звука вдалеке. Будто грохнулось мусорное ведро. Только ничего подозрительного парень не замечает, поэтому медленно поворачивает голову обратно, стерпев головокружение от того, насколько быстро он это сделал в первый раз. Чонгук не двигается с места какое-то время. Крайне напряженно смотрит вперед, туда, откуда издавался звук, но, хоть и не заметив ничего странного, Чон все равно хватает бездумно Чимина за руку ниже локтя и тянет за собой. — Пошли. Грубо тянет. Настойчиво и быстро. — Черт… — Пак морщится от усилившегося шума в голове, потому что Чонгук вынуждает его идти быстро. Слишком быстро для тела Чимина прямо сейчас. — Что за херня? Успокойся, — Пак хотел бы вложить в голос куда больше жесткости, но выходит скомканное раздражение. — Хватит, отпусти меня, — парень начинает противиться, намеренно замедляясь и пытаясь вывернуться, и это выводит Чонгука из себя одним моментом. — Блять, не время для твоих выебонов, — резко дергает парня вперед, на себя, прошипев сквозь зубы. Въедается глазами в чужие, но в этот же момент взгляд его упирается куда-то назад, за Чимина, и последний, продолжая глядеть на Чонгука, понимает, что это вообще не к добру. — Чт… — Пак поворачивает голову туда, откуда раздался шум минуту назад, прослеживает за взглядом Чона, в метрах тридцати заприметив двух парней. Рядом стоят несколько ржавых тележек, видимо, из супермаркета. Незнакомцы громко ругаются матом, один из них пинает тележку ногой, отчего та отлетает в сторону, разбиваясь о закрытый гараж с омерзительным треском. Пак вздрагивает от громкого звука. — Уходим, — голос Чона твердеет. Сейчас не лучшая ситуация. Сердце Чонгука биться начинает быстрее. Он понимает, что, в какую бы сторону они сейчас ни пошли, их заметят и погонятся за ними. Их заметят при любом раскладе, каким бы он ни был, поэтому, несмотря на свои слова, парень не двигается. Чимин отворачивает голову, выдергивает свою руку из чужой хватки, обойдя Чонгука стороной, но понимает, что тот не собирается идти. Пак хочет уже открыть рот, чтобы его поторопить, потому что навряд ли им стоит пересекаться с теми двумя, но кое-кто его уже опережает. — Чонгук! — громкий хриплый голос одного из парней настолько веселый, что Чимин готов блевануть. Это было самое скверное, что Пак слышал за последние годы своей жизни, а ведь тот всего лишь назвал одно слово. Внутренний дисбаланс сбивается куда более напряженным ощущением внутри. Сам Чон стоит. Думает. Думает, что сейчас можно сделать, какова вероятность того, что получится сбежать — он-то сможет, если постарается, а вот Чимин? Парни начинают быстро приближаться. Блять.***
Ему стоит лечь спать. Темная кухня пропахла ландышем. Тэхен касается пальцем чайной ароматической свечки, обжигаясь о раскаленный металл, но все равно отодвигая ее от себя. Небольшой стол прямо у окна, в котором отражается оранжево-желтое мерцание. Отправленное Юнги сообщение со словами «я набил, наконец, татуировку!» и непрочитанное уже пару часов. Ким закрывает ладонями лицо, трет его, а после складывает руки в молитве. Святой отец, я исповедуюсь. Честность и открытость уязвимы, поэтому Тэхен будет честным и открытым. Он любит Мин Юнги год, может, чуть больше. Ничто так не разрушало и не убивало его, как это чувство. Вместо сердца сингулярность. Ким думал о нем каждый день. Нет, это не одержимость, это узор страдания, натянутый на базис будней. Это его проблема. Всегда была ею. Эмоции возносят его к небу, а следом топят, прибивая своей толщей к самому дну, размозжая личность. Неопределенность убивает. Есть ли эта неопределенность вообще, концепция этого мира подразумевает ответ? Да или нет. Неужели нужно было разодрать грудную клетку, чтобы вынуть все переживания. Почему Тэхену должно быть всегда больно? Неужели это его крест — вечное сопереживание и чувствование нутром? Почему гиперсенс стал незаканчивающейся пыткой? — его проблема. Пальцы находят в лежащем рядом телефоне нужный контакт, жмут на звонок в самый разгар ночи, слушают гудки, которые прерываются спустя пару десятков секунд. Святой отец, мне нужно исповедаться. «Алло, Солнышко, ты чего звонишь? Что-то случилось?» Старый японский голос мягкой хриплостью звучит из динамика. Тэхен сжимает губы, чувствуя, как те начинают неконтролируемо дрожать. — Все хорошо, мне просто не спится, — отвечает кое-как, уложив голову на стол, рядом с телефоном, из которого раздается достаточно бодрое, несмотря на время: «Ой, да мне вот тоже. Постоянно не спится. Ну, как ты там?» — Хорошо, — сглатывает с тяжестью. — Я… «А чего в нос говоришь? Ты не заболел?» Заболевание волнением о других смертельно. — Нет-нет, все нормально, просто чувствую себя сейчас одиноко, — признается, и слышит в ответ яркий смех. «Приезжай тогда, и не одиноко будет». — Бабуль. «А?». — Я тут это, — Тэхен заминается на какое-то время. — Татуировку набил, — буквально пару часов назад. В трубке повисает тишина, за которой следует: «Ну, что я могу сказать? Ты мое мнение знаешь, — а оно не самое положительное. — Что хоть набил? На жопе что-нибудь?» — Нет, — Ким пускает смешок, приподнимаясь. — Небольшую звездочку на ноге. «Мечтательный ребенок, — ворчит женщина, но уже вскоре произносит спокойно: — Ты — мое, понимаешь? Я тебя любым любить буду. Каким бы ты там ни был». Тэхен угукает. И тихо шмыгает носом.Обсессия.