За неделю до
Она бежит, потому что это все, на что она способна. Она никогда не дышала, и это было ее грубейшей ошибкой, так говорил тренер. Словно вот оно, еще чуть-чуть и ты на финише. А там можно потратить время и на кислород: дыши, вдыхай, задыхайся, если так хотелось. Если так рвалась и бежала, лишь бы свободно вздохнуть где-то там за начертанной линией. В любом месте до нее — не дышится. Она недолюбливала групповые тренировки, потому что остальные называли ее бешенной и в шутку держались от нее подальше. Некоторые в шутку, некоторые и вовсе не хотели тратить время на новенькую. И это было не только в Калифорнии: в Небраске, в Огайо, во Флориде, в Нью-Джерси. Везде, куда они приезжали и откуда уезжали уже через месяц. Заявление на поступление, которое она приносила каждый месяц на новое место, будто бы предполагало к ней херовое отношение. И только в Калифорнии ее статус «Новенькая» начал медленно растворяться в черной воде. А в воде — уже ничего нет. Она медленно становилась никем, и это было лучшее звание за эти годы. Она дышала мало, пока бежала. Не хотела сбиться. Не хотела сбить секунды, которые считала в голове, пусть за нее это и делают наручные часы. Она не могла отучить себя считать время, и забывать вовремя вдыхать и выдыхать. Какая ирония, Сэм. Для чего ты тогда считаешь? Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать… она останавливается резко, и вдыхает полной грудью, по инерции рассматривая красное резиновое покрытие. Белые линии. Промелькнули чьи-то кроссовки. Остались белые линии, бесконечные линии, между которыми она бегает и мотает круги. Нет, не мотает. Она в группе бега на 100 метров, а не 800. Она умела бежать быстро и прямо, не сворачивая и не задумываясь. Ее учили бежать только короткие дистанции, потому что побежав однажды целый круг на пятой скорости — уже на середине она попробовала на вкус резиновое покрытие. И знаете, ничего хорошего. Это же вонючая резина. — Ты не умеешь распределять свои силы и время. Бежишь, как отбитая, будто бы за тобой земля обваливается, — скептично рассуждал тренер, заполняя дневник за столом, — но на короткие дистанции ты пойдешь, — он не поднимал головы на Сэм. Стояла себе, как провинившийся ребенок, и гордо слушала, как ее отчитывают. — Только на короткие такие отбитые и нужны. Она пропустила все мимо ушей тогда, кроме «нужны» и легко улыбнулась. Ее ноги понадобились спортивному отделению в Калифорнийском университете и разве это не достойно похвалы? Она была рада, а все следующие дни пролежала на спине, раскинув руки в стороны. Допуская глупую ошибку. Позволяя своему телу остыть после мощного забега. Бежать медленно и размеренно — мимо. Не ее. Она постоянно допускала ошибки и продолжала бегать, потому что получалось. Потому что чувствовать ветер в волосах — приятно, но когда ветер чувствует тебя, тогда ты по-настоящему выиграл. Когда ветер забирался в голову, тогда ты становился отбитым. И, возможно, ее голова опустела именно настолько. Сердцебиение медленно восстанавливалось, пока Сэм смотрела вдаль, на невысокий холм. Там располагалась футбольная площадка, на которой пацаны день и ночь гоняли в футбол. Их мяч ударяется о решетку, и она слышит продолжительный звон. Этот звон здесь вечен, как и белые линии. Этот стадион — вечные и нескончаемые часы, которые работают не от батареек, а от людей. Пока есть люди — они наматывают круги. Все, как по расписанию на вокзалах. А она — будто и не человек, потому что творила, что хотела. Театру наплевать. Театр продолжал устраивать представления и без нее. Приходила утром, уходила вечером. Иногда бегала десять кругов без остановки, а иногда приходила, и сразу валилась на землю от усталости, непонятно откуда взявшейся. Но она всегда приходила и, может, часы знали ее хаотичное расписание. Хаотичность тоже является порядком, потому что рано или поздно движения повторяются, и часы тебя запоминают. Одного раза достаточно. Беспорядок был единственной стабильностью в ее жизни. А ей хотелось хоть одной вещи, которая будет только под ее контролем. А последствий… не существует. Они все равно уедут и убирать за собой не придется. Раньше она убирала, пока не поняла, что люди все равно все засрут своими прозвищами, оскорбительными записками, байкотами. Раньше она не понимала, что делала не так. Она появлялась на пороге с ромашками в глазах. И ждала. Ждала чего-то. Откуда ей знать чего? Это были всего лишь ромашки. Она появлялась и исчезала через месяц, а люди такого не потерпят. Она не понимала их. Потом не поняла себя. Опасно задумываться о пустой трате времени, потому что однажды задумавшись, ты перестанешь его тратить. Она перестала. Они снова переехали. И когда она перестала учить текст постановки, потому что все равно не попадет на премьеру, она наконец дала людям причину плевать на нее с высокой башни. Причина или нет — все одно и то же. Это бессмысленно. Это были всего лишь растоптанные и размазанные по резиновому покрытию ромашки. Ее подошвой. Смысл она нашла в стометровом беге. Смысл был вернуться домой и упасть на диван, чтобы не двигаться в ближайшие два часа. Сегодня она проглотила искушение и сразу пошла в душ, зайдя в ванную комнату обутой и одетой. Сняла кроссовки и пинком отбросила их к двери. Туда же рюкзак. Все остальное. Встала под душ. Вымыла волосы, тело, и села на металлический поддон. Вода все еще лилась, а она сидела с приоткрытыми глазами. Любимое занятие, которое у нее никто не отнимет. Отец ей позволял почти все, а запрещал какие-то мелочи, которые настолько незначительные, что она и не спрашивала — почему. Масло шипело на плите. На фоне разговаривал телевизор. Картошка жарилась. Она взяла пульт с разделочной доски, облокотилась на рабочую поверхность, и стала лениво переключать каналы. Херня, херня, новости, романтическая херня, Мадагаскар. Она несколько секунд удивленно смотрела на экран, а потом вернулась к картошке. Одна тарелка — на столе. Другая — у нее в руках, потому что ела она только лежа, а отец только за столом. Отец только за столом. Она жует и улыбается тому, что уже видела четыре раза. Тарелка остывает. «Мелман, Марти, Глория!» кричит Алекс, в поисках своих друзей. Ее взгляд переходит к часам, на которых ровно восемь. Она доедает последнюю картошку и ставит тарелку на стол. Телефон тоже на столе, но до него не дотянуться. Она до последнего тянет руку, почти стянув туловище с дивана, и в итоге дотягивается указательным пальцем. Папа. Она долго смотрит на это слово с приготовленным пальцем на экране. Папа всегда просил не звонить по пустякам, а дожидаться его появления. Внезапный пиликающий телефон в кармане может заставить его руку дрогнуть, обрезать не тот проводок или закрутить не ту гайку. Так он говорил. Когда придешь? посылает ему сообщение и захлопывает старую раскладушку. Инженеры не зарабатывают миллионы. А Сэм выигранные деньги на соревнованиях не тратила на телефоны. Она покупала новые кроссовки и платила бассейн, в котором тренировала дыхалку; платила за учебу, если папа вдруг забывал оставить деньги. Или забывал придти домой. Без денег он никогда не возвращался, сколько бы их не было в кармане. Телевизор оставался включенным, если папы нет дома. С голосом в другой комнате она быстрее засыпала, но сегодня не могла. После прочтения учебника и пары лекций по биологии, она кинула учебник на стол с глухим хлопком, и уже было хотела отойти, но ее взгляд привязала фотография, неаккуратно торчащая из тетрадки. Сэм недоверчиво подходит ближе и рассматривает тетрадку. На обложке дорога, уходящая в лазурное небо, и веселая подпись: «Небраска». Сэм смотрит на нее, как запрограммированный робот, который анализирует найденную улику. В глазах рождается процесс. Бегущие строчки кода. Открывает на нужной странице. Две половинки склеенной фотографии. Там Сэм. Там высокий шатен, к чьей шее она прижималась. Улыбалась. И закрывала улыбку рукой, которую держала у него на груди. Она смотрит на двух незнакомых ей людей. Процесс в глазах остановлен. Закрывает тетрадь и толкает ее к краю стола, к остальным тетрадям. Она открывает глаза через полчаса после того, как замоталась в одеяло. Упорно рассматривает что-то на потолке, но не видит ответа. Хватает телефон резче, чем в прошлый раз, и переносит тело в сидячее положение, превращаясь в унылую гусеницу. Если ты это слышишь, Сэм, значит я занят и не могу подойти к телефону. Деньги в коробке из-под печенья. Не бегай допоздна. Не оставляй голосовое сообщение. Я перезвоню. Пип. — Пап, уже поздно, — бормочет она с закрытыми глазами, — а ты не отвечаешь и не звонишь. Если ты срочно уехал что-то чинить или строить, то скажи мне. Ладно? Не надо опять пропадать. Перезвони хоть в три часа ночи. Пока. Она брякается щекой в подушку. Прежде чем заснуть, она минуты три включала и выключала лампу, держа руку вытянутой под подушкой. Так и уснула, оставив палец на кнопке. Телефон был мертвым всю ночь. Будильник, как обычно, в шесть утра. Как обычно, она не сразу встает, а валяется до последнего. Остывшая картошка простояла до утра. Все слишком привычно, но не до блевоты. Привычно до гудящей тишины в голове, которая появлялась в ушах, когда человек заперт в четырех стенах. Сэм избегала четырех стен. Избегала разные возможности стабильной жизни, возвращаясь к новой единственной стабильности — бегу. А тишина кончалась быстро, если Сэм тренировалась не одна, а с группами бегунов. Адские деньки криков, ругани, потери сознания. Вот тут привычка вызывала тошноту. Нет, не привычка. Просто слишком долго бегала на солнце. — На старт, внимание, — тренер наклоняется, чтобы убедиться в широко распахнутых глазах девушек. В эти моменты было настолько тихо, что Сэм слышала солнце, а перед собой панически рисовала линию финиша. — Побежали! Бежим-бежим-бежим, — он начал хлопать им в спины, будто бы это помогало ускоряться. Может быть другим, но Сэм отключалась, как только начинала бежать. У каждой линии — свои барьеры, которые надо перепрыгивать. Скорость не должна сбавляться, пока ты летишь в воздухе. Лишь бы прыгнуть и бежать, прыгнуть и бежать. Такие скоростные мысли проносились у нее в голове, пока она бежала. И она, как обычно, ошибалась. Препятствия нужно не перепрыгивать, а преодолевать. Именно преодолевать, потому что движения производятся не в верхнем направлении, а в переднем. Первая нога, вторая нога. Она перепрыгивает и бежит еще два метра. Она первая. Она сбивает следующий барьер. Просто спотыкается об него, как о небрежно валяющийся предмет под ногами, и ее туловище резко тянет вперед. Как озлобленный ветер, схвативший ее за шкирку. — Твою мать, — давится воздухом. Ветер заталкивает слова обратно в горло. Не дышит, потому что не добежала. Прости, ветер. Щеке так и хочется проехаться по резине до следующего препятствия, потому что бегом уже не получиться. Бегом — бесполезно, потому что она заметила ускользающие от нее женские спины и опустила голову, чтобы пнуть упавшее препятствие. Тут же ноет, сжав губы и закрыв глаза. — Чейз, — рявкнул тренер за спиной, но она не развернулась и не подняла головы. Он не любил разговаривать с ее затылком, поэтому обогнул ее и встал напротив. Тогда она нехотя, как на суде, подняла голову и стрельнула в него уже обиженным взглядом. — Какого черта? — в наигранной растерянности спрашивает он, обращаясь не только к ней, но и ко всему живому. — Сколько еще раз ты собьешь барьер, чтобы понять: с боковой стороны ноги не пронесешь. Точно. Вот в чем дело, подумала Сэм, будто бы ей было дело. Она продолжает рваный зрительный контакт с красной кепкой у тренера на голове. Больше всего она любила резину под ногами. Не задает лишних вопросов, всегда выслушивает, а когда упадешь — поддержит. — Алло-о-о-о, прием, — он оказывается ближе и начинает слишком громко устанавливать связь с потерянным собеседником, — мне нужна Сэм, передайте ей, пожалуйста, трубку. Железка у Сэм в груди, прием. Закатывает глаза, складывая руки на груди. Понимает, что он пытается пошутить про кардиостимулятор. Мимо них проходят девушки, которые уже успели пересечь финишную и теперь вразвалочку шли обратно. Сэм отвлекается ненадолго. — Если там и есть микрофон, он не связан с ушами, — кривит губы, дергая головой в сторону птиц. — А что- связанно с ушами? — ленивый и громкий вопрос. — Я слышу, — тихо и сдержанно. — Очень рад, что ты слышишь, Сэм. Но не слушаешь, — он прожигает ей профиль. — Скажи, сколько раз ты бегала на прошлой неделе? Как брошенный вызов. Как потенциальное унижение. Как способ оказаться правым. Нет, ни за что. Сэм загорается, сжимая челюсти. — Каждый день. — С барьерами? — С барьерами, — она язвительно улыбается. — Ты хоть знаешь, где их достать? Прерывать зрительный контакт во время вранья — неубедительно, поэтому она смотрит, хотя плечам и шее хотелось двигаться. Не может. Отрывает взгляд и бросает к небу: скажи, небо — где стоят эти сранные барьеры? Облака оказываются в форме кладовки. — В кладовке, — мотает головой, пожимает плечами. — И где ты достала ключ от кладовки? — добивает, всем телом прижимая к резиновому покрытию. Оно жутко нагревалось за весь день, и если падать в два часа дня — то ушиба не будет. Будет ожог. Сэм выдыхает с закрытым ртом, опуская плечи, опуская взгляд. — Нигде, потому что ключ у меня. И если ты только каждый день не залезала по стене на пятый этаж, выбивала окно, крала мой ключ от кладовки, брала там драгоценные барьеры, прыгала всю ночь без привлечения внимания полиции, забиралась обратно и возвращала ключ, чтобы утром я ничего не заметил, то я могу сказать только одно, — Сэм смотрела на него давно с открытым ртом и сдвинутыми бровями: — Херово ты тренируешься, — она рот закрывает и быстро вздыхает, потеряв желание спорить с тренером. С торчащих прядей волос, которые никогда не укладывались в хвост, уже стекали капли пота. Хочется сесть под холодный душ и сидеть там до окоченения. — А так как этого всего не было — ты не херево тренируешься. Ты не тренируешься вообще. Потерянное желание возобновляется, как жизни в компьютерной игре, и она снова готова щурить глаза и неодобрительно двигать челюстью. Ей всегда так нужно: иногда бегать, иногда молчать, а когда бьют, ей, чаще всего, тоже хочется махаться руками. — Я бегаю, — твердо произносит она, как самый железный и пуленепробиваемый аргумент. Кивает головой на его идиотское выражение лица. — Разве вы не этого хотели? — Как бы тупо это не прозвучало, — он одной ногой поднимает упавший барьер и упирается в него рукой, — на беге далеко не убежишь. Хватит топтаться на одном месте. Хочу увидеть прогресс. Ладно? Сэм. Ладно, Сэм. Ладно, Сэм. Ладно. Сэм? Она уговаривала себя, пока бежала. Никого другого ей уговаривать не нужно, она этому научилась. Она выработала в себе механизм, который работает только в ее пользу; слова, которые должна услышать она сама, потому что другие не услышат. Пора прекращать пытаться, потому что в итоге, всем что-то нужно от Сэм. Будь то бег с препятствиями или добрая улыбка по утрам. Ладно, Сэм. Беги. Когда она остановилась подышать после пересечения финишной, был поздний вечер. Она вдруг огляделась, удивляясь не себе, а миру вокруг. Куда ушел день? Что она делала? Сколько спала, пока слушала музыку? Ни солнца, ни облаков, ни раскаленной сковородки под ногами. Даже мелкие футболисты на холме закруглялись. Она смотрела, как уходит последний мальчик, пока дышала. Вспомнила про отца, который сказал не бегать долго. Вспомнила и спокойным шагом направилась к скамейке с вещами. Выкинула оттуда кофту, воду, чипсы, и с самого дна достала телефон, чтобы не увидеть ожидаемых пропущенных. Чтобы увидеть ничего и посмотреть на это ничего, впитывая. Привыкая даже к ничего. Захлопывает телефон обратно и закидывает в рюкзак. Не доходя до стартовой линии, она рванула вперед со своего места. Бег не по правилам, боже, тренер бы сошел с ума. Бежала быстрее обычного, растрачивая последние силы, чувства. И затормозила резче обычного, потому что если бы нет, умерла бы. В сердце колит иголка, так оно ощущалось. Она жмурится и ногтями сжимает низ груди, пытаясь выскоблить боль или раскрошить в прах. Не вытаскивается. Дышать не получается. Кололо сильнее. Тогда она вспомнила о людях и обернулась, открыв перед собой пустой черный стадион. Она не могла позволить себе сдаться, нет, только не она и только не сдаться. Но это ведь организм. Ее собственный организм пошел против нее — что может быть безнадежнее? Что может быть безнадежнее глаз, впервые ищущих кого-то. Не помнит, как приземлилась на резину: то ли потеряла сознание, то ли добровольно, чтобы приготовиться к потере сознания. То ли ее свалил кто-то другой.***
Колумбия. Никогда не была городом, об чьи небоскребы самолеты резали крылья. Да и самолеты здесь земли не касаются, только пролетают мимо, не оборачиваясь. Смотреть не на что. Черт с ним. Черт с этими недо-вышками и недо-транспортом в Южной Каролине. Если уже сам вокзал похож на модернизированную конюшню, о чем речь. Но дело не в отсутствии туристической среды для обитания. Это просто заебанный, уставший город. Город, который изжил самого себя, или лучше сказать… так никогда и не жил. Возьми хоть военную базу Форт-Джексон, которая занимала больше половины территории. Или нескончаемые дожди, часто превышающие ежемесячную норму осадков. Чужим здесь не место. А если они и приезжали, то никогда не оставались. Здесь жили рожденные. И рожденные здесь знали каждую кувшинку, каждую водоросль и жабу в своем болоте. Ливень в Колумбии — как закат и рассвет. К нему относятся, как к должному. Его принимали и забывали, как бьющееся сердце. Итан Хант все принимал. Так что, может, ему бы и подошел этот город. Стал бы его единственным молчаливым другом, единственной холодной кроватью, на которой бы он не только чистил оружие, но в которой бы он видел сны. Не на яву. В которой бы он по-настоящему спал и просыпался, не хватаясь рефлексивно за пистолет. Может быть, но Итан не думал о таких вещах. Опасно, ровно как и не разобрать телефон на мелкие детали после звонка или не сделать копию украденных данных на случай, если их украдут снова. Слишком высок риск вляпаться им или себе. Высок риск попасться в чужие металлические руки. Им. Или их стараниями. Слишком много возможностей и путей вниз. Иногда Итану кажется, что он падал недостаточно низко. Его толкали и он прыгал со всех крыш, но недостаточно, потому что все еще жив. Все еще ходит по улице в мокром капюшоне. Итан вообще ни о чем не думал в промежутках между работой, потому что это вопрос времени, когда тебе снова поступит новая информация. Отпуска для агентов не существует, потому что как раз в отпуск ты разводишь руками, улыбаешься и на секунду забываешь, насколько уязвим. Как раз в отпуск и начинается настоящая работа. Итан думал о кровати в маленькой комнатке и собаке, которой бы он позволил спать с ним, в самые неподходящие моменты. После слов «ты умрешь» и щелчка затвора ему ничего не оставалось, кроме как подумать о том, чего у него никогда не было. Как сказка, которую ему не рассказывали родители; и не расскажут, очевидно. Он их не знал. И не знал, были ли они у него когда-то вообще, но подобные мысли на будущее не распространялись, не связывались; он банально жил последние секунды. Без сожалений. Он не думал об этом, словно сразу же после своего спасения заведет собаку. Нет. Он просто красочно представлял эти бытовые человеческие вещи и прогонял в голове, как короткометражный фильм. Как одну единственную кассету, которую он держит в кармане на случай, если придется умирать. Живешь тогда, когда уже не надо. Когда валяешься в крови с переломанными костями, и пистолет перед лицом мешает разглядеть человека за ним. Глядишь, морщишься и понимаешь, что не важно. Важна лишь его мысль о жизни, которую он не прожил. И не проживет. Потому что выживет. Это и было в нем самым гадским и неубиваемым, потому что его нельзя заставить сожалеть о чем-то или нажать кнопку «заставить ценить собственную жизнь» под кожей. Он выберется и полетит сдавать отчет в отделение, а будь у него второй шанс проснуться тем же утром, он бы пошел и сделал то же самое. Сейчас он не думает, потому что сейчас — отпуск, и он чувствует, что его в очередной раз наебывают. Отпуска для агентов не существует, потому что контора знает твое местоположение, хоть они и говорят, что не станут прослеживать каждый шаг сотрудников. Прослеживают. Это их работа. А у Итана есть своя. Черная машина, которая тормозит рядом с ним ничем не отличается от других машин. Только если сам факт остановки мог вызвать любопытство. Ни одна машина не подъезжала к тротуару и не спускала стекло в такой невозможный ливень. Итан медленно останавливается, мельком взглянув на человека за рулем. Будто бы мертв. Не реагирует. Даже не повернул головы. Значит, к нему. — Я слушаю молчанье, как слушают врага, — доносится будто компьютерный голос из машины. Итан не наклоняется. Смотрит на половину его профиля; едва движущееся, будто замерзшие губы. — Стремление — но без воли, — Итан оглядывается по сторонам, держа руки в карманах, — конец — но без конца. Остановилось время. Водитель ведет палец к кнопке на панели и нажимает. Двери щелкают. Итан оглядывается по инерции, перед тем как сесть на заднее сидение. Каждый раз шифровки разные. Каждый раз ему по-разному их сообщали. Иногда в магазине его просят обратить внимание на определенную вещь: диск с песней, ноутбук, книгу. Иногда он просто включает радио и слышит свое имя, потому что контора знает, на какую частоту подсесть. Эти стихи ему отдали в библиотеке с единственной вырванной в книге страницей. Не важно, где страница: важно узнать, что на ней было. Тишина и каменный дождь теперь давят не так сильно, а капли оставляют на стекле алмазные раны. Итан смотрит на черные и мутные лица, хаотично растекающееся по прозрачной поверхности, будто бы ему специально пустили туман в глаза. И он мог чувствовать себя спасенным хотя бы от ливня. Нет, ему не навязывали мысль о возвышении над кровавыми телами; о железной пуленепробиваемой коробке с кроватью внутри; о гарантии жизни человека после смерти агента. Никаких обещаний. Никакого тумана, кроме его собственного. Иногда хотелось верить в гарантии, разве это преступление? Разве на фоне всего того, что делает Охотник, они привяжут его к электрическому стулу за желание верить? Пустые и дырявые тела все равно не являются ошибкой в его работе, а обязанностью. Хуже. Выбором. Можно было бы сказать, что в машине спокойнее и безопаснее, но это не так. Итан перестает наблюдать за бегущими каплями на стекле, словно они замешаны в чем-то, и отворачивается. Водитель выворачивает обратно на дорогу, а Итан снимает капюшон. Осторожно осматривает сидения и потолок, в поиске сам пока не зная чего. Машина останавливается на красном. На спинке сидения впереди прикреплен маленький телевизор, в которые воткнуты наушники. Итан берет сразу оба и вставляет в уши. Черный экран загорается синим, с белым рисунком отпечатка пальца. Тишина. Машина едет. Итан прикладывает большой палец. Личность подтверждена: Итан Хант. — Добрый вечер, мистер Хант. Шэнли Чан, бывший агент ЦРУ и эксперт в области оружия сейчас находится в Пекине, с целью проведения выставки новых взрывчатых устройств в виде ожерелья, медальонов, сережек и браслетов. Тайная организация, которую вы отслеживали весь год, так же известная как «Синдикат», собирается захватить Чана и убить его, как мы предполагаем. Мы не можем этого допустить. Главой «Синдикита» по-прежнему является Эрик. Ваши напарники уже выбраны: это агент Стикелл, агент Данн и агент Фауст. Выставка оружия — закрытое мероприятие, мистер Хант, и попасть туда через главный вход будет невозможно. Ваша миссия, если вы возьметесь за ее выполнение, любым способом пробраться на выставку Чана и предупредить его о возможном покушении. У вас есть неделя на подготовку. Как обычно, если кто-то из вашей группы погибнет или будет схвачен, мы будем отрицать вашу принадлежность к организации. Удачи. Это сообщение самоуничтожится через пять секунд.