Там, за холодными песками

      Мужун Юй медленно поглаживает пальцами мое лицо.       — Не мог бы ты открыть мне, что прячешь в глубине души? Позволь разделить твою ношу.       Он поворачивает мое лицо к себе и смотрит в упор.       Что в этом взгляде? Неужели… искренность?       Протираю глаза. Видать, и правда с выпивкой перебрал… Пытаюсь подняться, но Мужун Юй хватает меня и дергает на себя, я заваливаюсь назад, прямиком в его объятия. Он тут же присасывается к мочке моего уха и между делом шепчет:       — Даже не думай! На этот раз не уйдешь!       Горячее дыхание щекочет шею, от этого всё тело немеет и мелко дрожит. Не хватает воздуха.       — Мужун…       Продолжить мне не дают. Мужун Юй быстро впивается в мои губы, я даже увернуться не успеваю. Растерянно замираю. Обжигающие поцелуи, сильные руки, мускулистая грудь, жар неровного дыхания на лице. Наши губы сливаются, языки ласкают друг друга, эти объятия — словно оковы. К лицу приливает горячая волна, всё тело пылает. Безотчетно вцепляюсь в одежду яньского принца и позволяю его рукам и губам самовольничать. Просто не могу устоять.       — М-м-м…       Не отрываясь от моих губ, он невнятно бормочет:       — Помолчи…       Кажется, хмель снова ударяет в голову. Наши тела почти слились, мое дыхание срывается, мысли ускользают. Я медленно закрываю глаза, голова идет кругом.       Эти губы такие мягкие, такие нежные, такие… сладкие…       Изнутри пробивается какое-то невыразимое чувство, постепенно захватывает меня всего, приводит в смятение ум. Почти забываю, где я и что я.       Это самый чистый, самый искренний поцелуй. В нем нежность, в нем сочувствие, в нем забота. Так оно бывает, лишь когда любят всерьез.       «Бум!» — в груди словно что-то рвется, и я ошеломленно застываю. Неведомые чувства прихлынули, как волна, что заслоняет небо и покрывает землю; кажется, я сейчас захлебнусь и пойду ко дну.       «Самый лучший поцелуй», — потерянно думаю я, лежа в объятиях Мужун Юя.       Он вдруг прикусывает мою губу, и боль выдергивает меня в явь. Яньский принц довольно смеется и шепотом приказывает:       — Когда я тебя целую, не смей думать ни о чем другом.       Хватаю ртом прохладный ночной воздух, чтобы продышаться и усмирить суматошные мысли. Свежий ветерок овевает лицо, и я чувствую, каким жаром пышут щеки.       Хоть бы я и впрямь напился допьяна, а еще лучше — до беспамятства: не лежал бы сейчас тут и не пыхтел, весь красный, помятый, глаза в кучку, просто стыд и срам…       Мужун Юй всё еще не разжимает объятий. Я поднимаю голову и стараюсь изо всех сил, чтобы голос не дрожал:       — Это ты пьян.       — Да неужели?       С лукавой улыбкой он пристально смотрит на меня, а в глубине глаз мерцают опасные искры. Отворачиваюсь и выдыхаю:       — Да.       От его пылких взглядов как-то не по себе, даже голова туго соображает, я просто теряюсь. Мужун Юй проводит по флейте пальцами, потом они спускаются ниже и сжимают мою руку.       — Почему ты всегда такой далекий, словно за тысячу ли?       Молчу, потом возражаю:       — Вовсе нет.       — Это лишь видимость. Настоящий ты совсем другой. — Он медленно склоняет голову, и тонкие губы касаются моей щеки. — Скажи, неужели нет ни одного человека, кому ты можешь полностью доверять?       — Хм-м…       Погружаюсь в размышления, чтобы забыть о его горячих губах. В прошлом такие люди, конечно, были: тетушка Сю — я вырос у нее на руках, или дядя — порой он был добр ко мне, или… пожалуй, теперь кого-то в этом роде рядом больше нет. Да и сам я не хочу, потому что… потому что ни к чему оно, вот и всё.       — А ты разве не такой? — Я беззвучно усмехаюсь. — Сам-то чем лучше? С твоим-то высоким положением да в нынешних обстоятельствах одиночество — твой удел. Скажешь, нет? Вон, даже отцу родному не доверяешь.       Он вздыхает.       — В глазах отца я только наполовину янец, пусть и ношу фамилию Мужун.       Оборачиваюсь и вижу, что он снова нацепил свою привычную маску. В шутку грожу ему пальцем:       — Э, нет! А Железные Волки? Если бы отец тебе не доверял, разве отдал бы он под твое командование такой отряд?       Мужун Юй тоже поворачивает голову и смотрит на меня.       — Ты сам не понимаешь своего счастья, — продолжаю с усмешкой. — Думаешь, он позволил бы тебе вести армии в бой, если бы не доверял? Думаешь, назначил бы тебя верховным главнокомандующим? Думаешь, согласился бы отдать тебе в жены дочь левого министра? Ну и дурак же ты!       Он молча замирает на миг, потом возражает:       — Это ты ничего не понимаешь! Разве отправит государь своего наследника на войну в такую даль? Разве позволит будущему императору рисковать жизнью?       — Ладно, допустим. Говорят, император Великой Янь слаб здоровьем. Ты покинул столицу уже давно, неужели твои младшие сводные братья упустили бы такой удобный случай? Но скажи-ка, разве в яньской столице неспокойно? Твоя огромная армия, сотни тысяч воинов, далеко на юге — разве не получает она всё необходимое без перебоев? Или твои люди мерзнут, голодают? Может, великая княжна пустилась в этот долгий путь без согласия императора? Ты сам сказал, Юйвэнь Юань служит лишь твоему отцу — так что он, по-твоему, здесь делает?       Даю ему дружеского тумака:       — Эй, приятель! Совсем, что ли, отупел на своей войне?       Мужун Юй молчит, потом бросает на меня косой взгляд:       — И как ты можешь всё так ясно видеть?       — По словам Юйвэнь Юаня, выходцы из семей влиятельных сановников только и способны что строить козни, плутовать да плести интриги. Я не особенно разбираюсь в тонкостях политики, но уши и глаза держу открытыми, поэтому кое-что смекаю.       Честно говоря, Старикан вкладывал мне в голову куда больше всяких интриганских премудростей, да только я ими как-то не проникся и рвения к учебе не проявлял.       — Значит, ты не доверяешь людям, потому что видишь их хитрые замыслы насквозь?       — Не то, чтобы… в общем, в двух словах не объяснишь.       Чтобы не смотреть в проницательные глаза яньского принца, поднимаю взгляд к ясному ночному небу. Луна, в этот вечер особенно яркая, щедро заливает нас светом, и лицо Мужун Юя в серебристой дымке кажется необыкновенно мягким.       — В вине тоску-печаль не утопишь, Хань Синь. Неужели без этого никак? Что за камень у тебя на сердце? Почему бы не поделиться со мной? Разве после всего, что между нами было, ты не можешь мне довериться?       Слова его в лунном свете звучат так искренне, а голос такой ласковый, что я теряюсь и замолкаю.       И правда не знаю, что тут сказать.       Между нами? И что же это такое между нами?       Я воин и хорошо понимаю, что мы враги — всегда были и всегда будем, и не нам это выбирать. Но с тех пор, как я в плену, что-то притягивает нас, связывает друг с другом, и сколько бы я ни старался держаться от него подальше — ничего не выходит.       В ту ночь, когда Мужун Юй вырвал меня из моего неотступного кошмара, долго еще в ушах звучал этот ласковый голос и тихие слова утешения. Они — и еще надежные объятия — принесли мне покой. Всю ночь Мужун Юй был рядом, не разжимая рук, а утром я проснулся снова и увидел, что он уже ушел… Стоит вспомнить об этом, и в груди разливается теплая волна. Может быть, когда между двумя мужчинами возникает такая… задушевная близость, их чувства друг к другу тоже сами собой как-то меняются…       В ту ночь каждый его взгляд, каждый поступок, каждое слово…       Трясу головой, чтобы отделаться от этих мыслей. Не помогает. Каждый миг той ночи стоит перед глазами так ярко и живо, словно всё происходит прямо сейчас.       Лицо обдает жаром, и меня охватывают чувства, которые не сдержать, не объяснить, ни даже просто описать словами — нечто запутанное и невыразимое: смущение, растерянность, страх, беспомощность и что-то еще, чему и названия-то не подберешь. Весь этот наплыв неведомо чего тяжело распирает грудь, словно там, внутри, взросло странное и чужое.       Нет уж!       Это неправильно. С самого начала всё это было ошибкой!       Больше никаких ошибок, хватит.       Нельзя допустить…       Мужун Юй медленно протягивает руку и начинает поглаживать мою шею — будто так и надо. И я вдруг обнаруживаю, что тесно прижат к нему, и слышу его частое дыхание.       Оглядываюсь и натыкаюсь на его взгляд; по губам скользит улыбка, но в глазах жарко полыхает пламя — в этой глубине, бездонной, темной и ненасытной, полной тайных желаний.       И тут я понимаю, о чем говорит этот взгляд.       Проклятье!       Ясно же, мы оба мужчины… И время не то, и место не то, да и человек совсем не тот. С начала до конца всё это неправильно! Такого не должно было случиться…       — Что это с тобой? Смотри: всё лицо красное!       Мужун Юй усмехается одними уголками губ и невозмутимо глядит на меня. Потом его руки оставляют мою шею в покое. С кислой улыбкой я отворачиваюсь, в голове — сплошной кавардак, и думаю я сейчас лишь об одном: как бы выпутаться из этого щекотливого положения.       Я молчу, и Мужун Юй тоже молчит, только крепко сжимает мою руку.       — Мужун, ты спросил, как меня захватили в плен… Если интересно, могу рассказать…       Он едва слышно утвердительно хмыкает и сжимает мою руку с новой силой.       — Великая Жуи издревле стояла на мудрости и науках, а воителям и полководцам отводилась подчиненная роль. Даже отправляясь на поля сражений, главнокомандующий вынужден терпеть при себе чиновника из столицы, приписанного к военному министерству, в качестве надзирателя. — Я опускаю взгляд и понижаю голос: — Между генералом Чжоу и военным министром Се застарелая вражда, так что неудивительно…       Мужун Юй кивает:       — Известное дело.       — Так вот, когда северо-западный округ Ланьань обложила со всех сторон яньская конница, местным гарнизоном как раз командовал племянник самого министра Се. Человек невежественный и бездарный, он к тому же ни разу не бывал в настоящем бою. Командующий Чжоу терпеть его не мог, тем более, он уже принял решение сдать Ланьань и не считал нужным отправлять туда подкрепление. Однако столичный инспектор раз за разом настаивал, да и министр Се со своей стороны отчаянно наседал. Понимая, что деваться некуда, командующий в конце концов взял и отправил… меня…       Мужун Юй резко поворачивает голову, он потрясен:       — Разве это не то же, что послать тебя на верную смерть?       Пожимаю плечами.       — Так и есть. Но в глазах генерала Чжоу я еще один невежественный бездарь. Болтаюсь без дела днями напролет и всё такое… В то время генералу самому приходилось солоно, нужно было принять какие-то меры хотя бы для вида, чтобы отделаться от министра Се… Вот я и выдвинулся в поход, а со мной три тысячи пехоты…       Перед глазами колышется туманная дымка, но в памяти всплывают картины настолько яркие, словно эта история случилась только вчера.       — А потом… не успели мы дойти до границ Ланьаня, как наткнулись на яньскую конницу… Сам знаешь, на открытой равнине конница против пехоты — это, говоря как есть, просто бойня…       Меня невольно начинает бить дрожь.       — До сих пор ужас берет, когда вспоминаю ту битву. Ряд за рядом солдаты падали и умирали, не успев даже выхватить меч. Копыта дробили кости, топтали тела, и под кровавым месивом уже не видно было зеленой травы…       То, что случилось потом, помню смутно, как будто самое страшное память хочет стереть без следа. Тучи стрел неслись со свистом прямо в лицо — вместе с порывами злого ветра. Яньская конница налетала ураганом, острые лезвия вонзались в наши ряды и раскалывали их как бамбук, всадники заходили с двух сторон, зажимая нас в клещи. Скоро строй наш рассыпался, отовсюду слышались предсмертные крики.       Когда я пришел в себя от первого потрясения, моя армия уже разваливалась на глазах.       Три тысячи жизней были в моих руках, и от гибели их отделял один миг.       — К счастью, неподалеку пролегало горное ущелье.       Пользуясь численным и тактическим преимуществом, яньская конница окружала нас со всех сторон. Я как мог собрал воедино своих людей, и нам удалось пробиться в узкую теснину. Обозные телеги мы поставили полукругом, сами заняли позиции за ними: впереди — живой заслон со щитами и длинными копьями, сзади притаились лучники. На другой день, на заре, конница снова пошла в атаку. Когда наши первые ряды с потерями оставили позиции, в яньцев разом полетели тысячи стрел, сея хаос и панику. Кое-как всадники восстановили порядок и отступили к горам.       Я, конечно, понимал, что вот так принимать бой за боем, на пределе сил, значило самим загонять себя в тупик.       После очередной вечерней схватки я в самый глухой час ночи потихоньку увел с позиций остатки моего войска.       Яньские командиры тотчас стянули подкрепления с запада и с востока. Отряды конницы быстрые и маневренные, а потому нам только и оставалось, что с тяжелыми боями прорываться к юго-востоку.       Мы были всего лишь пехотой, у нас не хватало лошадей, наши немногочисленные кони несли раненых, и в скорости мы сильно уступали яньцам. Каждый шаг вперед доставался потом и кровью, за спиной тянулся алый след. Вскоре яньская конница снова разделилась на два крыла и зажала нас в тиски.       — И сколько дней это длилось? — спрашивает Мужун Юй.       Качаю головой:       — Не помню… Правда, не помню. Помню только одно: от края небес до края — кровавая пелена, и со всех сторон — крики агонии…       Я видел, как летели в атаку кони, как вверх взмывали снесенные головы — и всё повторялось, снова и снова.       За несколько дней непрерывных сражений наши потери были огромны. В моей армии едва ли остался тот, кто еще не получил ни одной раны.       Когда наступила ночь и принесла короткую передышку, с одним из младших командиров мы молча стояли рядом и смотрели, как необъятные безмолвные равнины тянутся на юго-восток.       Мужун Юй внезапно сжал мои руки. В голосе его не было и тени насмешки:       — Разве ты не знаток воинских искусств?       — Да, военную стратегию я изучал, но положение оказалось совсем безвыходным. Ни малейшей лазейки, ни малейшей надежды. Да и не мог же я просто взять и бросить там моих солдат. — Я дрожу и плотно сжимаю губы. — Именно я привел их туда, в это забытое богами место, в этот тупик. И если даже мне в одиночку удалось бы выбраться и бежать — они же мне доверяли, они верили, что я выведу их из смертельной ловушки и все мы вернемся домой!       У меня вырывается тяжелый вздох — всю эту горечь словами не выразить.       Собрав последние силы, мои измотанные боями солдаты пошли в контратаку. Мы уничтожили больше тысячи яньцев и сумели вырваться из окружения. Люди валились с ног от усталости, голода и жажды, но упрямо пробивались в сторону границы.       Я не мог взять в толк, почему эта лихая отборная конница никак не оставит в покое жалкие, измученные остатки вспомогательной армии подкрепления.       Через четыре-пять дней отчаянного марша мы оставили за спиной пустынные земли и вступили на обширные болотистые равнины, густо поросшие тростником. Я отдал приказ встать на отдых, но даже воды не успел глотнуть, как яньцы пустили на нас огонь с наветренной стороны. Всё вокруг загудело и затрещало, языки пламени лизали небо и землю.       Куда ни кинешь взгляд, всё стало алым.       Быстро придя в себя, я скомандовал расчистить проход и устроить встречный пал, чтобы воспользоваться замешательством противника, ускользнуть на юг и выйти в холмы к северу от наших укреплений на реке Со. А там и до рубежей Великой Жуи недалеко. Но с этих самых холмов за нами наблюдала яньская конница; чтобы прощупать наши силы, они тут же послали в атаку передовой отряд. Мы отступили к лесу, там сошлись в ожесточенном ближнем бою и положили еще несколько сотен конников.       Помню, как в густых сумерках сквозь кроны деревьев сочился тусклый свет луны, заливая всё вокруг безжизненным холодным серебром. Над головой висел чернильный полог, с него уныло мигали блеклые огни звезд. Слабо потрескивал едва живой костерок да стонали раненые.       Я сидел на пригорке, оправляя боевой кафтан, который давно приобрел неведомо какой цвет. Мои некогда блестящие доспехи сплошь покрылись бурыми пятнами, а на мече не засыхала темная кровь.       Я тихо вздохнул и принялся пропускать между пальцами отломанную сухую травинку.       Вокруг часовые — измученные лица осунулись, в глазах отчаяние. Она здесь, яньская конница, дышит в затылок, и кто поручится, что всех нас не перебьют во сне?       Уж точно не я.       Голова моя опустилась, рот наполнила горечь.       С каждым шагом по бескрайним просторам, что лежали между нами и Великой Жуи, надежда всё таяла и таяла.       Яньская конница с ее подавляющим преимуществом атаковала вновь и вновь. Из моего трехтысячного войска в живых осталось меньше тысячи. Рассчитывать на подкрепление не приходилось, да и впереди не ждали в засаде свои. Стрел осталось всего ничего, почти все лошади пали, а воин, которого мы уже давно отправили назад с донесением и просьбой о подмоге, видимо, погиб, так и не добравшись до цели. Если само Небо желало нашей смерти, что еще мог я сделать для спасения этих людей?       — Второй генерал Хань, мы выберемся отсюда живыми? — спросил из-за спины чей-то хриплый голос.       — Не знаю, — покачал я головой.       — Но мы ведь уже пробились так далеко! До границы всего восемьсот ли, вы же сами говорили!       — Верно, говорил, но всё изменилось.       Что он ответил, я уже не помню, но в любом случае добавить мне было нечего.       О чем думал я тогда, вглядываясь в темные дали?       Кажется, смотрел на юго-восток и тихо бормотал себе под нос…       «Тысяча воинов. Если бы каждому еще стрел по двадцать, мы сумели бы вернуться домой». Усмехаюсь собственным словам. Что и говорить, для нас тогда и десять лишних стрел на человека были несбыточной мечтой. Даже у меня, командира этого войска, остался лишь иззубренный меч.       Следующий день выдался ясным, солнце сияло вовсю. Яньская конница, разделившись на два крыла, рванулась нам наперерез. Они быстро окружили остатки моей армии и перекрыли пути отхода, потом, обрушив на нас ливень стрел, потребовали сдаться. Когда мы выпустили последние стрелы, пришлось бросить обоз и прорываться дальше налегке. Тогда яньцы загнали нас в узкую горную долину и принялись сбрасывать со склонов камни. Валуны с грохотом катились и падали, сотрясая землю, калеча, убивая; потери наши были чудовищны, и сопротивляться мы больше не могли.       Так поражение превратилось в разгром. Видимо, судьба этих трех тысяч воинов была предопределена уже в тот день, когда начался поход — все они стали жертвами политических интриг.       Младший командир, который с начала похода сражался рядом, погиб на моих глазах — всадник на скаку рубанул его длинным мечом, так что голова взлетела в небо. Вокруг люди падали замертво один за другим, их тела, растерзанные, все в крови, топтали кони. Один за другим раздавались предсмертные крики — и тут же тонули в оглушительном реве яньского войска, разрывающем мир в клочья.       Что ж, смерть так смерть. Сдаваться в плен я всё равно не собирался, и в той последней битве мне оставалось сделать лишь одно.       Я поднял меч, приставил лезвие к горлу и легко улыбнулся. Раз ничего уже не изменить, почему бы не смириться с волей Небес?       Увы, меня опередили. Один из яньских командиров, зоркий и проворный, выбил меч из моих рук. Тут же толпой налетели его товарищи, схватили меня и связали.       Дальше всё было просто и предсказуемо. Три тысячи пехоты сумели уничтожить почти две тысячи отборной яньской конницы — неудивительно, что командир яньской армии заимел на меня зуб. Попутно он надеялся выпытать какие-нибудь важные сведения, потому и били меня каждый день смертным боем. Поначалу я еще кое-как держался, ждал, пока всё не занемеет от боли, но позже, даже когда чувства притуплялись, острая боль всё равно растекалась по телу с головы до пят.       Заканчиваю рассказ, и тут же наваливается слабость и пустота. Вот бы закрыть рот и не открывать больше никогда. Я устал, устал бесконечно. Мужун Юй то сжимает мои пальцы, то разжимает, но руку мою выпустить не хочет. Его ладонь проходится по моему лбу, стирая капельки пота. Вымучиваю улыбку:       — Спасибо.       — Когда я прибыл сюда, никак не мог понять, к чему подвергать тебя таким пыткам. Теперь понимаю. — Помолчав, Мужун Юй продолжает вполголоса: — Пехота против конницы — и ты сумел продержаться так долго, да еще и две тысячи положить. Ты… страшный противник.       Я глубоко вздыхаю — и не могу удержаться от смеха:       — Ошибаешься. Если человека загнать в угол, в душе просыпается острое желание выжить. И вовсе я не страшный. Просто умирать не хотелось, вот и всё.       — Ну, умирать не хочется никому. Каждому есть для чего жить, — мягко возражает Мужун Юй. — Даже мне, сыну императора. — Он поворачивает голову и смотрит на меня своим глубоким взглядом. — А знаешь что? Я в первый раз убил, когда мне было восемь.       Замираю, не находя слов. Может, я не так понял…       Мужун Юй сжимает губы, вытягивает вперед правую руку и медленно раскрывает ладонь.       Пальцы его длинные и тонкие, словно точеные. Под бледной кожей ладони можно смутно различить голубоватые вены. Однако между большим и указательным пальцем кожа грубее, а на суставах видны неисчислимые мозоли — конечно, ведь эта рука привыкла держать и лук со стрелами, и меч!       Он размыкает тонкие губы и ведет неспешный рассказ о своем детстве:       — В пятый год эры «Воцарение покоя» отец-император двинулся походом на юг, уничтожил несметные полчища врагов и сходу взял древний город Лохуа. — Взгляд Мужун Юя устремляется вдаль. — Тогда стояла осень. Закатное солнце заливало небо кровью, дул сильный западный ветер. В тот год мне исполнилось восемь лет.       Весь в тяжелой золотой парче, в меховой накидке, я, слегка робея, застыл на городской стене и наблюдал, как отец-император производит смотр воодушевленным победой войскам. Армия в полном вооружении выстроилась рядами, лучи заходящего солнца ослепительно сверкали на стальных клинках. Город пропах пылью и кровью.       С тех пор как умерла мать, отец брал меня с собой везде, даже на войну. Он не уставал повторять: «Мы, сыны рода Мужунов, непременно должны пройти испытание кровью — только так можно стать сильнее». Увидев, что отец подзывает меня взмахом руки, я тут же подбежал к нему. Он вручил мне меч и проникновенно сказал: «Юй-эр, ты должен напоить этот меч кровью».       Клинок был черным, ножны — пламенно-алыми. Я молча ждал, пока отец-император снимет с меня тяжелую меховую накидку, а потом на стену привели мальчика того же возраста, что и я…       Мужун Юй замолкает, словно на миг теряет нить мысли.       — Мальчик был весь в богатых шелках — видимо, из знатной семьи. Он упрямо стиснул зубы и широко распахнул глаза — чтобы не расплескать слезы. Мои ладони вспотели, словно на них, как и на городских камнях под ногами, еще не высохла свежая кровь. И тут за спиной раздался крик отца-императора: «Убей!»       — Этот крик словно что-то пробудил во мне. Меня охватила жажда крови, желание убивать. Я отбросил ножны в сторону и шаг за шагом приблизился к мальчику. Острие меча скрежетало по камням… — Мужун Юй вздрагивает всем телом. — Позади стоял отец, с ним — сотня воинов в сияющих доспехах. Передо мной толпа пленников тряслась от страха перед силой нашего оружия.       Я сжимаю руку Мужун Юя, пальцы его — чистый лед.       — Для меня тот мальчик ничем не отличался от животных, которых я использовал как мишени, когда тренировался в стрельбе из лука. Я поднял меч, занес — и одним взмахом срубил ему голову. Горячим фонтаном хлынула кровь. Он умер сразу, голова упала и покатилась по камням, я лишь почувствовал на лице брызги крови — влажные, теплые… а перед глазами серое мешалось с красным. Только когда отец набросил мне на плечи накидку, я слегка пришел в себя.       Он спросил: «Юй-эр, ты боишься?» Я помотал головой. Тогда отец-император рассмеялся, поднял меня на руки и громко объявил всем вокруг: вот, мол, достойный сын рода Мужунов, настоящий мужчина, который убивает врагов без жалости и пьет их кровь как воду!       Тот день завершился кроваво-алым. Потом, годы спустя, я повел армию в бой и одержал мою первую победу. Я так же стоял на крепостной стене — и вдруг мне вспомнился тот мальчик. Мы были сверстниками, несмышлеными детьми, но в тот вечер судьба развела нас разными дорогами.       Мужун Юй опускает голову и закрывает глаза, лицо его искажается от боли. Я крепко сжимаю его руку, потом обнимаю его и похлопываю по спине.       Оказывается, у нас обоих горькое прошлое.       — Я хочу стать императором, — продолжает он. — Объединить Поднебесную, страну четырех морей, чтобы люди больше не гибли в войнах.       Перед моими глазами мелькают картины: стонут солдаты, умирая под копытами; плачут старики, женщины, дети; из глаз немой девушки, что спасла меня из реки, катятся прозрачные слезы.       — Ты… у тебя получится. Я в тебя верю.       — Ты был прав: с таким высоким положением, в таких обстоятельствах одиночество — мой удел. Я хочу подняться на недосягаемую высоту, но те, кто стоят выше всех, навсегда остаются одинокими. И всё-таки… я по-прежнему цепляюсь за глупую надежду, что когда-нибудь встречу человека, который будет рядом и разделит мои мысли и чувства, чтобы всегда и во всем поддерживать друг друга…       Мужун Юй медленно открывает глаза, в их черной глубине мерцает загадочный свет. Из этих глаз в меня вглядывается бесконечность его сердца.       Я потрясенно смотрю в них, как в темные озера, и, кажется, без слов понимаю, что они хотят мне сказать. «Ты и я — мы так похожи», — вот что говорят его глаза.       Я весь каменею, лицо застывает. Плохи дела, ой, плохи… хуже не придумаешь!       Собираюсь отвернуться и встать, но даже дернуться не успеваю — Мужун Юй сгребает меня в охапку. Он приподнимает мое лицо и пристально смотрит в глаза жарким шальным взглядом. А потом медленно произносит:       — Хань Синь, я люблю тебя.