Там, за холодными песками

      Солнечный свет льется в комнату сквозь резной оконный переплет, пляшет яркими зайчиками, но все присутствующие как-то по-особенному сосредоточенны и серьезны.       Отвожу взгляд от лиц, медленно оборачиваюсь к стене. Огромная карта расчерчена десятками ярко-алых линий. Красной тушью намечен путь продвижения войск Великой Янь: от военного лагеря прямо в сердце Центральной равнины, с севера на юг рассекая стратегически важные земли, чтобы за Южным перевалом разделиться на три крыла, лишить противника возможности оказать сопротивление — и одним мощным ударом отрезать и захватить столицу.       Пока я смотрю на это огромное полотно, всего меня — от кончиков пальцев до глубины сердца — охватывает желание сокрушить Великую Жуи.       Я так долго ждал этого дня, но гораздо дольше ждал его мой отец.       Все командиры хранят молчание. Потом Юйвэнь Юань, сверкнув глазами, выступает вперед:       — Ваше высочество, наша стратегия определена. Осмелюсь спросить: когда снимаемся с лагеря?       Отвечать не спешу. Задаю встречный вопрос:       — В достатке ли у нас провианта и фуража?       Один из военачальников делает шаг вперед.       — Докладываю вашему высочеству: третьего дня затребованные вами провиант и фураж были доставлены под охраной генерала То и распределены как дóлжно. Мы можем сняться с лагеря без промедления.       Я слегка улыбаюсь:       — В таком случае вот мой приказ: завтра всей армии отдыхать, повторно проверить запасы, с лагеря снимаемся послезавтра. Ошибки недопустимы!       Все склоняют головы. Стираю с лица улыбку и добавляю:       — Можете идти. Готовьтесь выступать.       — Повинуемся приказу, — хором отвечают командиры и с поклонами покидают комнату.       Один Юйвэнь Юань остается на месте — сжав губы, рассматривает карту.       Беру чашку чая, делаю глоток.       Холодный. Во рту только терпкая горечь, а чайный аромат исчез, словно и не было.       Не могу удержаться, хмурю брови. Должно быть, этот бездельник опять отлынивает, даже воду не вскипятил. Хотя о чем я… Только и может, что днями напролет глазами хлопать: не поймешь, то ли спит, то ли нет. Вечно прохлаждается без дела да блуждает мыслями неизвестно где. Погоди у меня, сейчас отошлю Юйвэнь Юаня, устрою тебе головомойку…       Рука невольно вздрагивает, чашка роняет несколько капель. И как я мог забыть? Его здесь нет… и уже давно…       Горько усмехаюсь про себя, ставлю чашку на стол, поднимаю голову — и натыкаюсь на блестящий взгляд Юйвэнь Юаня. Командир Железных Волков делает пару шагов ко мне и с ухмылкой замечает:       — Ваше высочество, кажется, глубоко ушли в свои мысли.       Поднимаю брови:       — Нам предстоит великая битва, а генерал Юйвэнь выглядит на удивление беззаботным.       — Генерал много лет сопровождал в походах войско его величества. Что бы ни происходило, лицо императора всегда оставалось спокойным, как озерная гладь в безветренный день. Я никогда не замечал в его глазах и тени страха. — Взгляд Юйвэнь Юаня вдруг становится особенно цепким. — Ваше высочество, сровнять с землей Великую Жуи — давняя заветная мечта императора!       Я сдержанно улыбаюсь:       — Куда только ни водил свои армии отец-император, но помыслы его неизменно устремлялись к югу, к прекрасным горам и рекам этой страны.       Юйвэнь Юань неожиданно опускается на одно колено и замирает в почтительной позе.       — Ваше высочество, сегодня воплощение заветной мечты императора полностью в ваших руках!       Я понижаю голос:       — Генерал, будьте осторожней в речах! Мой отец-император по-прежнему в самом расцвете сил. Что до меня, я лишь орудие его воли на этих рубежах.       Юйвэнь Юань склоняет голову, потом достает из рукава письмо и двумя руками протягивает мне. Я принимаю бумагу, и пальцы вздрагивают, как от ожога: на письме — красная печать с изображением тигра, императорский знак!       — Перед моим отъездом его величество вызвал меня для тайной беседы. Он очень печется о вас и дал мне строгий наказ позаботиться о вашей безопасности в этом походе, а когда столица Великой Жуи будет взята и боевые действия стихнут, без промедления сопроводить вас обратно в столицу. Его величество также сказал…       Взгляд Юйвэнь Юаня становится тверже.       — Что он сказал?       — Он втайне выразил согласие на ваш брачный союз с великой княжной. Все надлежащие церемонии пройдут после вашего возвращения в столицу.       Я так крепко стискиваю письмо в руках, что невольно сминаю бумагу.       — Как здоровье отца-императора? Ему лучше?       Помедлив, генерал кивает:       — Заметных улучшений нет, но дух его величества по-прежнему крепок. Он просил передать, что вам не следует о нем тревожиться, вы должны думать лишь о своем успехе.       — Юйвэнь Юань… — Я долго молчу, потом тихо вздыхаю. — Я всё понял, ты… можешь идти.       Генерал удаляется, а я стою, опустив голову, и разглядываю отцовское письмо. Потом всё же открываю его. Да, письмо написано собственноручно: знакомый почерк, сильные уверенные линии. Весь лист убористо покрыт заметками по военной стратегии — отец не упустил ни малейшей детали, скрупулезно перечислил всё, о чем мне следует помнить на поле битвы.       В груди внезапно разливается тепло. Всё так, как и говорил тот парень: отцу-императору… и вправду дорог родной сын…       Дочитав письмо, сворачиваю бумагу и снова перевожу взгляд на карту.       Всё решено, битва неизбежна.       Великая Янь и Великая Жуи скоро сойдутся в последнем бою, в бою не на жизнь, а на смерть. Никто не останется в стороне.       Закрываю глаза. Внутри смешалось столько разных чувств, что я и сам не знаю, какое подобрать им имя.       Хань Синь, Хань Синь, если я этими руками погублю твою страну, станешь ли ты меня ненавидеть — даже там, на своем желанном краю земли?       Обрел ли ты ту жизнь, к которой так стремился?       Его голос снова отдается в моих ушах, струится потоком, проникает в самое сердце…       «Я всё мечтал: вот вырасту, уеду из этого огромного богатого дома и отправлюсь за ветром вслед. Буду жить как вольная птаха, и никто мне не указ: захочу задержаться в каком-нибудь уголке — останусь на время, полюбуюсь на местные красоты; захочу снова в путь — уйду налегке».       «Мужун Юй, забудь меня!»       «Я не раз говорил: мы с тобой разные люди. Будущего у нас нет и быть не может. Что было, то прошло, а прошлое лучше стереть из памяти. Отныне и впредь ты — сын императора, а я — вольный бродяга; каждый пойдет своим путем, и пути эти больше не пересекутся».       Закрываю лицо руками, чтобы спрятать в ладонях боль и смятение.       Этот мальчишка… Ушел, но по-прежнему может вывернуть наизнанку всю душу.       Хань Синь, поганец ты этакий!       Знал бы я, что всё закончится именно так, лучше бы никогда с тобой не встречался… И не влюбился бы в тебя ни за что…       В ту ночь он лежал в густой траве, закинув руки за голову, и вглядывался в небо. Лунный свет заливал серебром красивое лицо. В глубоких черных глазах, как всегда, отражалось слишком много разных мыслей, а на губах лениво играла такая знакомая улыбка.       Он говорил, что хочет быть как ветер. Быть как ветер? Это его искреннее желание?       Такой ленивый, как будто вечно спит на ходу; бесстрастная улыбка и холодная вежливость — проверенное средство держать людей на расстоянии. Совсем один против целого мира, беспечный и одинокий.       Люблю его. Сам не пойму, как так случилось, но я люблю его. Не знаю, как меня вообще угораздило влюбиться в мужчину. Во всей этой неразберихе чувств знаю точно только одно — я люблю его.       Никогда не имел привычки ходить вокруг да около: если уж мне кто-то нравится, я так прямо об этом и скажу.       А он пропускал мои слова мимо ушей, с улыбкой витал в облаках да обходил меня десятой дорогой. Наконец мое терпение лопнуло. Тогда я впервые поцеловал его, поцеловал силой, прижался губами к его губам. Мы дышали одним дыханием, мой язык вторгся в его рот и хозяйничал там, так что у него не осталось ни малейшей лазейки для побега.       Именно тогда я почувствовал, как всё тело охватывает жар. Я хотел его — взять его, сделать своим, чтобы он больше не отталкивал меня, не норовил удрать за тысячу ли.       Не то чтобы у меня не было наложниц, не то чтобы я никогда не касался женщины — но почему-то именно в тот миг щеки загорелись огнем, а сердце забилось с неожиданной силой.       Я сын императора и понял очень рано: если принадлежишь к монаршей семье, мягкое сердце иметь нельзя. Отец-император с малых лет воспитывал меня в строгости, я никогда не давал волю чувствам и твердо знал, что в мире есть только два типа людей — полезные и бесполезные; те, кто приносят благо и те, кто могут принести вред. Когда мне исполнилось пятнадцать, отец-император пожаловал мне наложницу. Однажды я обнаружил, что она таит злые умыслы, и, не задумываясь, оборвал ее жизнь одним ударом меча.       А этому парню, похоже, досталась судьба неудачника. То рану получит, а то и вовсе на волосок от смерти окажется. Было дело, вместо меня подставился под удар — в тот миг меня охватил ужас: я не хотел, я просто не мог его потерять!       Возможно, так бывает, когда кто-то дорог всерьез. Или это нечто большее? Может, это и есть любовь…       Ему не нравится, когда посторонние поднимают шум вокруг его внешности, только он и сам не понимает, насколько красив для мужчины, насколько весь облик выделяет его из толпы. Изящное, свежее лицо, темные глаза — ясные, но холодные, высокий разлет бровей, крепко сжатые тонкие губы, мимолетная тень улыбки.       В этой улыбке — главное его очарование. Едва заметно прищурив глаза, поднимает брови, уголки рта медленно ползут вверх, губы изящно изгибаются. Заслон тонких губ не может сдержать рвущуюся изнутри радость, а глаза так и лучатся мягким светом.       Двумя руками берет чашу с супом, смотрит с легким прищуром, позволяет себе ненадолго расслабиться и насладиться радостями жизни, даже не зная, каким соблазнительным выглядит в этот миг. Ясные глаза полуприкрыты, щеки горят румянцем. Гляжу на него, и тело охватывает жар, всё мое существо словно кричит: «Я его хочу! Я его хочу!»       Позже оказалось, что в суп попало возбуждающее снадобье, но для меня этот мальчишка давно уже стал самым сильным приворотным зельем.       Когда это случилось у нас впервые, голова моя была совершенно ясной. Он лежал в моих объятиях, и я вдруг с удивлением понял, что мне не хватает воздуха. Я склонился и жадно припал к его губам, и губы эти так ярко заалели, когда я оставил на них свой след. Тогда я осторожно потянул за ворот его рубахи, и ткань разошлась, обнажая светлую, как слоновая кость, кожу. Дыхание мое сбивалось, дрожащие руки ласкали его тело — настолько гладкое и упругое, что ладони никак не могли от него оторваться. Тело не такое мягкое и нежное, как у женщины, но гораздо более желанное, как по мне.       Он долго противился, отталкивал меня, отчаянно трепыхался, пытаясь вырваться из моих объятий и ускользнуть. Распаляясь гневом, я терзал его губы: ласкал, посасывал и дразнил как только мог. Он тоже начал задыхаться, кожа мало-помалу налилась румянцем, ясные глаза затянула поволока.       Да, я всегда хотел увидеть, как из-за меня эти глаза туманит страсть, как это тело раскрывается мне навстречу и подо мной свободно отдается своим желаниям. Я хотел, чтобы он принадлежал мне целиком, безраздельно, чтобы никогда больше меня не покинул.       Та ночь была полна жаркого безумия.       Он пытался сдерживать стоны — и не мог, а в тот миг, когда наслаждение достигло пика, тихо и сладко всхлипнул, вцепился мне в плечи, прижался всем телом и, едва дыша, прошептал мое имя…       И я почувствовал, что владею тем единственным, кого по-настоящему люблю.       После близости он глубоко заснул. В уголках глаз еще поблескивали слезинки. Я склонился и тихонько высушил влажные следы губами. Я не хотел его отпускать. Всю жизнь провел бы вот так, рядом с ним.       Но я не знал, откуда в нем эта вечная печаль. Что ни вечер, он сидел один, прикрыв глаза, словно вспоминая прошлое. Золото заката трепетало на длинных ресницах, но ослепительные краски небес лишь оттеняли тоску одиночества.       Однажды в холодную осеннюю ночь его преследовали кошмары. Он плакал, кричал, метался на кровати. Я прижал его к себе и мягко поглаживал по спине; он мало-помалу пришел в себя и шепнул мне в ухо чуть слышно: «Обними меня крепче». В ту бесконечно долгую ночь мне впервые приоткрылась боль его души: мальчишка остался круглым сиротой, ютился из милости под чужой крышей, не зная, жизнь или смерть принесет новый день. Похоже, каждый шаг на этой земле давался ему тяжким трудом. Жестокие раны отучили его верить в искренние чувства, и он невольно отдалился от людей. В ту ночь, не поднимая глаз, он опустил голову мне на грудь, крепко обхватил меня руками и разрыдался, сдержанно и глухо. Я не размыкал объятий, чувствуя, как он дрожит и как сильно стучит мое собственное сердце.       Ведь в душе я такой же, как он. Только я скрываю чувства за маской холодности, а он своим щитом избрал безучастность.       Но нас роднит по крайней мере одно: мы оба одиноки, и каждый из нас видит одиночество другого. И этого уже довольно.       Если бы мы были вместе, возможно, смогли бы друг друга согреть.       Когда я вдруг произнес «Я люблю тебя» — и это после всех наших размолвок и перебранок, — он, кажется, слегка опешил и долго молча сверлил меня взглядом.       Тогда он так ничего и не ответил, только сам, впервые, поцеловал меня в губы.       Он слишком замкнулся в своей безучастности и не смог до конца осознать собственные чувства.       Я протяжно вздыхаю и невольно касаюсь пальцами шеи. На ней — ничего: нефритовая подвеска покойной матушки теперь на его груди, покинула меня, исчезла с ним вместе.       В памяти моей матушка осталась прекрасной, словно картина, написанная «бледной тушью», чистейший образец благородства и утонченности. Порой я думаю: может быть, именно эта особая стать, выделявшая ее из сонма красавиц, и покорила отца-императора с первого взгляда, ведь он так и не смог ее забыть. Не знаю, взглянула ли она на отца впоследствии другими глазами — или же ненавидела его до самой смерти.       Суровая природа империи Янь не пошла на пользу матушкиному здоровью. Она постоянно хворала, но никогда не жаловалась, не выказывала недовольство, выглядела всегда безупречно и ничем не выдавала своих горьких чувств. Зимние холода усугубили болезнь, и однажды, так и не дождавшись, когда с далекого юга прибудут заказанные для нее отцом зеленые сливы, матушка отошла в мир иной.       Лежа на смертном одре, она подозвала меня к себе, сняла подвеску из белого нефрита и надела мне на шею.       «Малыш Юй, скоро матушка покинет тебя. Помни: ты не должен снимать эту подвеску».       «Почему?»       «Потому что твой дед, мой отец, когда-то отнес ее в храм, на ней особое благословение. Она будет хранить тебя от бед. Но если ты встретишь ту, кого полюбишь, можешь подарить подвеску той девушке».       «Зачем, матушка?»       Матушка погладила меня по голове, и взгляд ее засветился нежностью.       «Глупый, нефрит — это ведь знак любви».       Закрываю глаза, хочу улыбнуться, только губы не слушаются.       Я верю, что отец любил матушку всем сердцем, верю и в то, что она в конце концов тоже полюбила отца. Но время воздвигло между ними преграду, стерло прошлое в пыль и развеяло по ветру.       А что же мы двое — я и он?       Когда я сяду на трон, когда вся Поднебесная будет у моих ног, когда реки и горы протянутся передо мной на десять тысяч ли, смогу ли отыскать его в безбрежном людском море? А если найду, кто знает, может быть, поток времени умчит всё, что было между нами когда-то, и прежние чувства обратятся в пыль, оставив нам лишь пустые скорлупки воспоминаний?       Кто осмелится ручаться за будущее? Время способно изменить всё — возможно, даже наши сердца.       Рука моя крепко сжимает отцовское письмо, а в грудь острой льдинкой вонзается боль.       Не счесть сколько раз шел я наперекор ветру и ливню, день за днем преодолевал испытания и невзгоды, битва за битвой мчался навстречу врагу, снова и снова смотрел в лицо смерти. Я давно мечтал, чтобы рядом был человек, способный понять мое сердце, чтобы мы искренне поддерживали друг друга, делили на двоих желания и надежды.       Но тот, кого я выбрал, взял и покинул меня.       Едкая горечь волной приливает к сердцу. Боль, которую я сдерживал так долго, давит на грудь, лишает воздуха и дара речи — не вдохнуть, не крикнуть, не выдавить ни слова.       «Отпусти меня, Мужун Юй!»       «Мужун Юй, если я не уйду сегодня, я уйду завтра. Ты всё равно меня не остановишь!»       Отпустить его — или удержать… Я сделал выбор. Ошибся? Был прав? Если бы я знал. Если бы я только знал!       Был я прав или допустил ошибку — в любом случае, это мой выбор. Когда отец-император принудил матушку стать его наложницей, выбор он тоже сделал сам. Не знаю, сожалел ли отец о своем решении, когда матушка в открытую его ненавидела. Знаю одно: сожалей не сожалей — выбор сделан, и все последствия придется принять мне.       Я не могу забыть свой долг. Не могу отказаться от стремления взойти на трон, и тем более не могу поступиться желанием править империей. Когда Великая Жуи падет от моей руки, когда я отыщу его среди толпы, окажется ли, что он забыл меня? Возненавидел меня? Или он просто сделает вид, что мы не знакомы?       Мальчишка всё твердил, что хочет быть как ветер. Да только он сам и есть — ветер.       Ветер не обуздать, не усмирить, не удержать: лишь рябь на воде напомнит, что он пролетал мимо. Даже самый восхитительный вид не заставит его замереть хоть на миг.       Может быть, он боится, что, если промедлит, путь ему преградят горы или его окружат толпой облака?       Хотел бы я знать, нравлюсь ли я ему, любит ли он меня.       Возможно, он прав, и с самого начала всё было ошибкой, а теперь нужно проститься легко. Забыть друг друга, раз и навсегда…       Я был бы счастлив просто взять и забыть, если б мог…       А понял я это, лишь когда он ушел. Боюсь, я влюбился так крепко, что потерял свое сердце — иначе как вышло, что нет мне теперь покоя? Каждую ночь закрываю глаза и вижу его, только всё это сплошь дурные сны. Вот он в самой гуще битвы, его жизнь висит на волоске; вот он тяжело ранен, и некому позаботиться о его ранах; вот он вернулся на родину, но его схватили и обвинили в измене. Я просыпаюсь до света, весь в холодном поту, но он не заварит мне чай, чтобы к душе вернулся покой.       Я так по нему скучаю. Скучаю по каждой улыбке. Скучаю по его поднятым бровям и ехидным ухмылкам. Скучаю по нашим перепалкам, по его соблазнительным позам, по тихим коротким стонам, скучаю по его… по всему, что есть он.       Глаза щиплет от слез.       С тех пор как умерла матушка, это первые мои слезы.       Они медленно катятся по щекам, срываются вниз, падают на стол и застывают пронизанными светом хрустальными каплями. Взмах рукава накидки — и вот уже их нет, словно и не было никогда.       Хань Синь, негодник ты этакий, где тебя носит?       Хань Синь, увижу ли я тебя снова?       Хань Синь, сейчас же вернись!       Хань Синь…