Да ну нахуй, быть не может!

Но он конченый мудак, если решил, что Фиона его не отчитает, когда он проснётся. ...Её колотит в истерике после звонка, она проливает пиво на возмущённого в какой-то степени Шона и едет в больницу, чтобы первой и как можно быстрее быть рядом со своим уёбком-братом, который нарвался на драку. Да на кой чёрт это Липу? Что у него вообще в башке творится? Фиона не знает, но понимает, что не выдержит без него. Ей пиздецки страшно, так страшно, что страх закручивается в животе, стягивает внутренности тугими спазмами. Она еле дышит, видя окровавленное, в хлам разбитое лицо брата и уже запекшуюся на виске кровь. — Если ты умрёшь, я достану тебя с того света и снова убью, — шипит без смеха в голосе, потому что с ужасом осознаёт, что действительно отправится на тот свет за Липом. Так ведь было всегда: где он, там и она. Другого не дано. Они же Галлагеры, мать твою. ...Фиона дрыхнет на неудобном стуле, от которого затекает спина и шея, но каждые полчаса просыпается, как будто Лип куда-то может убежать, засни она крепче. Фи помогает медсёстрам с процедурами даже тогда, когда они пытаются прогнать её. Она живёт рядом с Липом, дышит с ним одним воздухом, рассказывает ему тупые байки по вечерам, чтобы не сойти с ума. От любого шороха Фиона соскакивает со стула, но потом разочарованно опускается обратно, когда оказывается, что это всего лишь обычный сквозняк. ...Когда Лип просыпается, на Фионе уже нет ни лица, ни каких-то признаков человека. Взъерошенная, слабая, тощая. От неё практически ничего не осталось, всю себя она вложила в борьбу за жизнь и здоровье брата. Лип хрипло мычит что-то, и Фиона разражается дурацкими рыданиями, приговаривая: — Ты заставил меня пережить ебучие пятьдесят оттенков страха. Лип. Лип, ну какого хуя? Он снова хрипит и мычит. Фиона зовёт медсестру и сквозь пелену счастливых, вымученных слёз не видит, как брат пытается оттолкнуть врачей и позвать её к себе снова. Она не видит, но чувствует, слабо пожимая его руку. *** Если бы это была ебучая романтическая комедия, низкий бархатистый голос за кадром обязательно сказал бы что-то вроде: «Прошло множество лун, прежде чем Филипп Галлагер смог встать на ноги». И сразу красивые кадры, лёгкая, плавная музыка фоном — вот это всё. Но реальность такой не бывает. Блевотина, мерзотные запахи, лекарства без конца — только после нескольких недель такого мучения Лип смог твёрдо сказать, что возвращается домой. Фиона уже периодически возвращалась в этот их личный ад, в котором, как ни странно, теперь заправлял Йен. Он стал на удивление самостоятельным и ответственным, когда остался за старшего. — Тебе надо поспать, — твердит Лип уже который день, но больше веса его слова обретают, когда они наконец-то отправляются домой. Фиона становится неожиданно послушной: она вымотана слишком сильно, чтобы сопротивляться, поэтому просто принимает куртку, которую сама же и принесла брату. Галлагер осторожно проходится ладонями по хрупким плечам: эта его «кома» ничуть не принесла спокойствия. Наоборот. В сердце полыхнул пожар, по рукам строем оттарабанили мурашки. Лип вздрагивает от неожиданности: в паху сводит так, что едва возможно дышать. Не имея возможности прикоснуться к сестре (и даже какое-то время нормально говорить), Филипп сходит с ума по ней куда сильнее. Масштаб трагедии становился невыносимым, но сейчас, вот в эту минуту, когда Фиона была такой измотанной, Лип всего лишь хотел позаботиться о ней — так же, как и она заботилась о нём эти три месяца. Это единственное, что его сдерживало. Единственное, что ещё не выпускало зверя наружу. Да, надо сказать, тот мужик неслабо приложил Галлагера. — Тебе надо поспать, — повторяет Лип, когда они заходят домой, но Фиона не отпускает его от себя, удерживая за руку. Она молчит, но по взгляду Йена на них ясно, что тот очень обеспокоен состоянием обоих. Лип тихонько кивает брату и отводит Фиону наверх. Кажется, вечный двигатель их семьи начинает угасать — и всё из-за него, из-за ёбаного идиота, который хотел самым дебильным образом задушить такое неправильное влечение, разрастающееся внутри, словно раковая опухоль. — Останься, — шепчет еле слышно, отчего всё переворачивается внутри, ухает куда-то вниз и разбивается осколками похуже тех, что застряли в его тупой башке после козырного удара бутылкой. — Я и не собираюсь уходить, Фи, — сердце долбит в ушах, в шее, в печени даже долбит, хотя казалось бы, с такими гулянками печень давно уже должна была отдать концы. Лип прижимает к себе сестру — так осторожно и нежно, словно рядом с ним Дюймовочка, а он какой-нибудь Гулливер. — Спи. Просто спи. Она проваливается в сон моментально, едва голова касается подушки, а Лип все ещё не дышит, ощущая каждой клеточкой своего израненного и не до конца оправившегося тела, как её грудь прижата к боку, как маленькая ладонь тихонько покоится на животе, как она мерно сопит куда-то в шею. Дыхание щекочет разгорячённую кожу, и постыдные мысли снова занимают разум, заполоняют его, отбрасывают остатки совести — в эту секунду он как будто даже верит, что всё возможно. Вот прямо сейчас, когда она так нуждается в нём и его защите. — Что ты делаешь со мной?.. — шепчет беззвучно, целует сестру в висок, почти не шевелясь, целует в щёку, почти не шевелясь, целует в краешек губ и замирает, вообще не шевелясь, пока ничего не подозревающая Фиона, наверное, видит десятый сон. Лип почти отодвинулся, уже вот-вот собирался разрушить этот миг на грани, когда под дых ударило сонное, едва разборчивое бормотание: — Останься со мной навсегда... — и ладонь скользит по груди выше, отчего глаза наливаются кровью, сердце останавливается, нервы скручиваются в тугой узел. Филипп Галлагер, такой, каким он был ещё год назад, в эту минуту перестаёт существовать.