Бумажный кораблик

      — Ночью было совершено нападение на немалоизвестную семью Такаяма, в ходе расследования нашли труп маленькой девочки. Родственники утверждают, что не слышали и не видели ничего подозрительного в это время. Информация уточняется, — словно пробив током сквозь сон, Шото пытался вглядеться в фотографию этой самой жертвы. Пробило на дрожь. Знакомые черты лица, волосы, что пружинками выскакивали из её головы, напоминали о том сне с мучительной резкостью, а самое главное – розовый кораблик, который красовался на левой стороне её шеи. Было блекло, только телевизор отдавался особыми цветами и узорами, захватывая пространственный разум. Слышались немые вздохи, сопровождающиеся лёгкими касаниями ноющего плеча. В проёме застыл Нацуо, наблюдая за зыбучей встряской своего брата. Фуюми пытается успокоить Шото, но только немые всхлипы слышались с его стороны. — Норико… Моя дочь… — тихий голос раздался из динамиков, наполняя комнату тоской и необычайной утратой, — Мы нашли её, изрезанную, рядом с нашим домом… — миссис Такаяма словно смотрела в глаза Шото, заставляя того вздрогнуть. Он вспомнил эти зелёные глаза, наблюдающих когда-то за ним с восхищением. Норико была счастливым ребёнком, не знающих бед, а её невинная красота навсегда будет в тайнике младшего Тодороки запертым на маленький ледяной ключик. Вдруг экран телевизора резко погас, сердитый взгляд отца был направлен на своих детей. Фуюми покосилась, встав со своего места, подошла к отцу, вопросительным взглядом смотря на него. Повисло напряжение, прерываемое лёгкими нотками ароматного утра. Всё было в глазах гетерохромного чёрно-белым, предвещая бурю, спутанную с раздавленным бумажным корабликом. Он, с несвойственным ему беспокойством теребив манжет, медленно повернул свою голову, встретившись взглядом с Нацуо, а вместе с тем ощутив нарастающее давление между сестрой и строгим отцом.       — Не за чем смотреть подобную ерунду, — басисто заключил номер два, положив пульт на миниатюрный журнальный столик. Шото повернул свою голову навстречу к тёмному экрану, облокотившись о ручку дивана. Он ощущал пустоту внутри себя, которую нельзя было бы охарактеризовать обычными словами. Обрывки, которые так врезались в его сознание, были чем-то непохожими на него самого, будто бы им управлял совсем противоположный по характеру человек.       — Это имеет большое значение, — возразил Нацуо, поправив ворот своей рубашки, — То, что стало причиной, — он обвёл взглядом всю комнату, отмечая, что утро было холодным и пасмурным, а облака за горизонтом казались какими-то грязными то ли от запотевшего оконного стекла, то ли от самой жизни, — Его соулмейта больше нет, и это вы все должны понимать.       — С чего ты взял, что тому причина – смерть соулмейта? — бас пробрал до целого табуна мурашек, прошедших по спине Шото. Он наблюдал за семейным конфликтом, исход которого он не мог предугадать.       — С того, что я испытывал такую же боль, — повысив тон на отца, Нацуо кинул взгляд на покрасневшую шею Шото, — То, что рассказала мне Фуюми… — склонил голову, ощутив на своём лбе пристальное внимание отца и беспокойство сестры, — Я чувствовал то же самое, — пустота раздирала душу старшего брата, слёзы нескончаемым порывом прыснули из глаз, а его волосы прилипали к налитым кровью щекам. Фуюми сжала свои руки в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в кожу, а Шото молчал. Вспоминал, видел своего брата.       — Это был всего лишь жалкий мальчишка, — скрестив свои геройские руки на груди, Энджи не отрывал взгляда от своего сына. Он то ли не замечал, то ли не хотел замечать эти слёзы, что только сейчас вырвались из крепкой юношеской блокады. Вспышка.       «— Нацу! Что с твоей рукой? — десятилетний мальчик посмотрел на своего брата с боязнью, видя, как кожа стягивается и раздирается, оставляя только кровь.»       — Я знал его! Мы учились в одной школе… — дрожащим голосом произнёс он, схватившись за руку, когда-то истязаемую кровью. Утренние лучи солнца били прямо в затылок младшего Тодороки, а отблески яркого рассвета виделись в горячих слезах Нацуо. Фуюми не может представить то, что чувствуют её братья в этот момент. Она, разжав свою руку, посмотрела на красные пятна на своих ладонях, после чего стиснула подол своей юбки. Белоснежные волосы в очередной раз мелькнули перед глазами и она, полная отчаяния, прикрикнула: «Я не хочу». Это слышалось, как что-то важное сердцу. Но Энджи так и царапал всех своим взглядом, а Нацуо замкнулся в собственных воротах разума.       — Не хочешь чего? Вспоминать то, что было два года назад? — сердце сжалось от жалости, в гетерохромных глазах мелькнул блеск. Шото чувствовал непонятное ему бешеное биение сердца, а глаза разбегались от одного близкого лицу к другому. Вспышка.       «— Ничего страшного в этом нет, — улыбнулся он, похлопав другой рукой по любопытной голове младшего брата. Искренность поражала, вокруг так и витала дружелюбная атмосфера. Сквозь неё чувствовался металлический запах крови.»       — Я не хочу видеть, — Фуюми всхлипнула, — Как моя семья постепенно разрушается, — слова проливались в их сердцах, как летний дождь. Но и на родных лицах отражалась отчаянная влага, заставляющая стиснуть зубы и закричать, что есть мочи. Но Шото не мог. Впервые в жизни он себя почувствовал таким жалким, подумал, что эмоции отдаляются от него. То, как радость от жизни приобретает в себе гармонию разума, грусть, отвращение, ярость – не это ли сделало Шото таким, какой он есть на самом деле? Свет из окна отдавался яркими волнами и неприятными вспышками.       «— Тебе не больно? — засомневался маленький мальчик, покачавшись из стороны в сторону. Его брат нервно засмеялся, но он подумал, что это было искренне.»       — Я знаю, вам так сложно жить без скандалов, но… — Фуюми встретилась взглядом с младшим Тодороки, положив свою бледную ладонь на разноцветные волосы-лучики. — Шото лишился своей судьбы, — эти слова могли бы пробить брешь в хрустале, окутавшего всё сердце младшего: то, как Нацуо заступился за него, то, как Фуюми защищала пламенное сердце семьи – растрогало двенадцатилетнего мальчика. Слёз нет, так же как и привычной детской грусти. Дождь залил сердца, погасив прежнее пламя. Искра.       «— Мне совсем не больно, — нежно прошептал старший брат, смотря на младшего. Мучительная улыбка появилась перед глазами, как сквозь снег распустил росток свои маленькие листья. Искры, что так были видны младшему, расплывались в демоническую ухмылку у старшего.»       Я впивался в несчастное сердце, расплывался под напором нежности и ласки. Сидя на мягком диване, Шото ощущал шершавую руку на своей голове. Виделись сестринские искренние слёзы, ощущалась тоска и огромная брешь семейных ссор. Но теперь, когда Шото точно понимал все те чувства, окутавшие когда-то и его брата, он мог сказать точно. Он хочет стать героем не смотря ни на что. Не хочет видеть слёзы на родных лицах, не желает более лицезреть ту ужасную гримасу милой Норико. Тьма, окутавшая когда-то бездну, не могла сдержаться и не ухватить за собой невинное девичье тело. Труп, что был впечатан в прекрасно сияющий хрусталь. Алые вспышки, винный цвет, растикающийся по гортани. Только в минуты разлуки Шото знал, сколько любви таило его сердце, и слова трогательного признания дрожали у него на устах, а глаза наливались невидимыми слезами. Учащённое дыхание девичьих лёгких, пробивавшийся сквозь темень и голубой туман чувствовалось, вдыхалось в разум, заставляя мальчика лишь сглотнуть. Ночь предсталась ему, как плод фантазий, а утро – истезаемая ночи жертва.       — Я не могу оправдать твоих ожиданий, отец, — сквозь трепетную тишину прошептал Нацуо, срывающимся голосом указывая на пламенного. На секунду огонь на мужественном лице будто бы погас, но алые усы оставались такими же дрожаще сотрясающими, заставляя Шото не обращать внимание на слёзы, приковавшие эмоции брата и сестры. Величайший герой будто бы задумался сквозь утреннюю тишину, сведя свои брови к переносице. Вспышка.       «— Почему от тебя пахнет кровью? — с ужасом в голосе вопросил младший, смотря на доброго старшего. Но ни тот, ни другой, не знали, что услышать.»       — Понимаю, что мои полномочия на этом заканчиваются, — продолжал Нацуо, глотая свои слёзы. На языке целым комом чувствовалась морская соль, наполненая истощёным морским бризом. Слёзы, похожие на целые разрушительные волны парализовывают сознание, не давая измениться скупому жизнерадостному духу.       — Не говори ерунды! Ты очень силён, Нацу… — Фуюми говорила это дрожащим голосом, но смогла услышать в следующих словах раздражение, тоску и ядовитую боль.       — Для него я – ничто! — указывая на отца рукой, старший брат процедил сквозь слёзы, — Я люблю свою семью, люблю маму… У неё же очень тяжёлая судьба, да, отец?! — словно гром прогремел в сердце, обезумивший голос ворвался в сознание Шото. Он посмотрел на отца: тот дрожал от злости, накоплённой у него в душе. Гнёт, что заполонил сознание людей, вырывался наружу, оставляя огромный кратор из пережитых поступков и никчёмных результатов.       — Не говори лишнего, потом жалеть будешь, — грозой впился в сердце старшего брата укоризненный ответ пламенной мощи, указывая на выход из комнаты рукой. Нацуо, вытирая слёзы белым рукавом поношенной рубашки, сквозь желочную боль улыбнулся Шото, после чего продолжил тем же срывающимся голосом, полным отчаянием и солёных слёз.       — Мне было больно. Очень больно, — рассказывал Нацуо, потирая руку от прежних воспоминаний, — у мамы был соулмейт, правда ведь? — спросил он, смотря прямо в лазурные глаза огненного, — но ты был помешен на статусе… — страшно скрипучим и вонзающим тоном закончил он, повернувшись к выходу. Застрял ком в груди у всех присутствующих. У кого-то ком ярости и злости, у кого-то жалости, а у младшего… Пустота, прикрывающаяся яркими вспышками.       «— Каждый герой проходит через это, — натянуто улыбнулся старший, чувствуя ярые покалывания правого запястья.»       — Но наш отец не пахнет кровью… — прошептал Шото себе под нос, заканчивая реплики у себя в голове. Он видел запутувшуяся в шторах ходячее воспоминание, что теперь врятле уйдёт у него из нагретой пустоты.

***

      — Кац-чан, я принёс тебе бенто… — милый голос звенит в ушах гетерохромного, заставив его перевести своё внимание на одноклассника. Шото горько вздыхает. В его глазах Мидория Изуку – второе ходячее воспоминание после его больной фантазии: милые веснушки, рассыпающиеся на его лице страстной рябиной; зелёные кудри, похожие на нежные листочки яблони; изумрудные глаза; худосочные эстетичные ручки с алыми выступами и… Очки в миниатюрной чёрной оправе. Шото однажды спросил у Мидории, зачем он носит подобный аксессуар, но ему ответом стало «Побочный эффект причуды». Будучи наблюдательным человеком, гетерохромный давно понял, что это всё из-за его соулмейта – Бакугоу Кацуки.       — Сдохни, — произнёс пепельноволосый на милость Изуку, но всё таки захватив в охапку его приготовленное бенто, уселся на стул. Тодороки, мечтательно переведя взгляд в окно, заметил беснующуюся толпу журналистов в далеке, удивлённо помотав головой. За его спиной Мидория так и теребит манжет своей рубашки, поправив сбившиеся с маленького бледного носа очки, но смотрит своим взглядом, полного надежды, ведь Бакугоу пробует его сосиски-осминожки, грозно расположившись на школьной парте. Кацуки подмечает, что у Изуку получается с готовкой всё лучше и лучше, но не отменяет того, что в итоге подают ему гадость несусветную. Выплюнув бедную осминожью лапку в принесённый ему контейнер с бенто, пепельноволосый наблюдает за Мидорией теми же алыми глазами, полной привычной злости.       — То же дерьмо, что и вчера, — заключает он, вставая со своего места. На одинокой парте 1-A класса остаётся милый контейнер с плевком внутри, но Мидория не решается подойти туда ближе, думая, что за ним следит Кацуки. Тодороки, замечая такую картину, взглядом провожает Изуку из класса, оставаясь в полном одиночестве. Опять. Шото не любит одиночество до побеления костяшек, а всё это связано с его мечтами, стремлениями и… Фантазиями. Дурманящее одиночество, как сладкий и отталкивающий алкогольный привкус, с осознанием в сердце приходит, и, развесившись на шее Шото, начинает своей тишиной ласкать слух неслышимыми человеческому уху песнями. В проёме появляется тёмно-болотная макушка.       — А тебе не одиноко? — девичий голос, перебивая неслышимую песню, растекается вместе с лучами приветливого солнца. Тодороки застывает, наблюдая за чужой и одновременно родной походкой болотноволосой, но дрожащими руками опирается об спинку стула и встаёт, собираясь найти себе общество на эту жутко тягучую перемену. Его фантазия резко исчезает и он, в порыве сбежавшего, резко выдыхает из себя холодный воздух. То, что воссоздаёт он сам – Норико Такаяма, его бывший соулмейт и убитая в три часа ночи 2013 года невинная девочка. Когда он помнит её образ в голове, когда помнит голос и её прижитую кровь на снегу, Шото не может припомнить и дня, когда он, в полном одиночестве, не видел её.       Он – Тодороки Шото, славящийся своим наблюдательством и стеклянными манерами. То, как он общается с людьми, замораживает их кровь и заставляет всех замолчать в своём присутствии. Но его, чаще, ровно никто не замечает, так же как и ходячее зелёноволосое воспоминание. Шото отличается от всех своим нераскрытым прошлым и ободранной на шее плотью, заклеяную плыстырем-прокладкой. Таков он, обречённый одиночеством гетерохромный и тихий борец за справедливость в одном лице.       Когда фантазии заполоняют разум, а мысли путаются в нитях судьбы, предначертанных ему, Шото молчит, не выдавливая из себя ни единого слова в присутствии других людей. Мало кто замечает, но гетерохромный интересуется Мидорией, задавая ему разного рода вопросы. Ну и ему в ответ задают множество, но на них Изуку врятле получает ответ.       Мягкий воздух вокруг, тому что на поверхности – уютно… Слышно как идёт дождь, и ярко представляются крупные капли. Единственный эпитет, что идёт на ум – глубокие. Глубокие и тёмно-синие с прозрачным кусочком и странной искрой где-то внутри. Можно ни о чём не думать и слушать этот волшебный шелест, сквозь который пробиваются грохот повседневного мира. Общий звук получается мягким и широким, он чем-то смахивает на безумное волшебство, в котором он купается весь последний месяц. Похоже, это просто будний летний день, пронзительный и тихий, столь любимый им. Лето, а вовсе не люди, что живут в нём вместе с Шото. Рутинная учёба, бесконечный напор академических тестов, спортзальные хроники парней-извращенцев впридачу. Всё это проходит мимо гетерохромного, но не остаётся незамеченным. Дни идут один за другим, шаг за шагом переступая через огромные шлепки грязных луж.       Спортзал. Да, это то самое место, где Шото чаще остаётся один. Он любит пространственную тишь, когда его фантазия и напоминания не лезут ему в голову. Будучи в компании парней в раздевалке, Шото прикрывает глаза, дабы прогнать нахлынувшие воспоминания, не видеть помрачневшие образы из прошлого. Хлопок.       — Ребята, мы уже достаточно друг друга знаем, да ещё и живём в одной общаге, — начинает Киришима с улыбкой до ушей, — как насчёт… скажем… показать свои татуировки?       — Ты про соулмейтовские? — ехидно хихикнул Минета, дружелюбно ударив Каминари вбок. Тот устало пискнул, но не проявил возмущений.       — Именно! — в это время Тодороки лишь сдавленно хмыкнул, надевая на себя школьную форму.       — Не в этой жизни, слабаки, — взволнованный взгляд Мидории провожал силуэт пепельноволосого, который уже был за дверью раздевалки, — Идите нахер, ничего не покажу! — Шото утыкается на скамью с вещами, попутно застёгивая пуговицы на пиджаке. Подобная тема в их классе обсуждалась ни раз, но показ татуировок никто не делал. До этого момента.       — Ну, это Бакугоу, что ты от него хочешь? — взмахивает руками Оджиро, отвечая на обеспокоенность Изуку. Тот слабо кивает, надевая на себя очки. Ему они совсем не идут.       — В общем, — Киришима пододвигает свою скамью вплотную, сталкивая с другой, а после манит всех присутствующих рукой, — я не знаю, что это такое… думаю, что какой-то символ, — Шото остаётся на месте, разбирая свои вещи, но краем уха слышит возню своих одноклассников, — о, у тебя классный ворон, Изуку! — и это тоже не пролетает мимо ушей. Он, беззвучно сев на скамейку рядом с Мидорией, видит милую пташку, которая, в какой-то степени, охарактеризовывает зеленоволосого: лепестки алых роз окружают воронёнка, а сама птица имеет крылья с тёмно-пепельным градиентом и особым блеском на них. Изуку прикрывает своё плечо, а Тодороки беззвучно вздыхает, ощущая на себе взгляды одноклассников, но возня их не прекращается.       — Во, глядите на мою, — Минета показывает своё хрупкое плечо, на котором был нарисован чёрный фламинго. Тодороки думает. Ему кажется, что этот символ ничуть не похож на большую виноградину: тёмные осколки вокруг, жёлтая, будто бы ядовитая вода под лапами, хлестающе представив фламинго, гордо выпрямив свой клюв к верху.       — Вау, — вздыхает Каминари, после чего оголяет свою ступню, — А у меня мало того, что на ступне, так ещё и говно какое-то, — восклицает он, указательным пальцем указывая на метку. На бледной электрической коже нарисован розовый собачий ошейник с толстым белым контуром, на розовой коже аксессуара золотом высечена надпись «For You». Шипы, обрамляющие окружность, на первый взгляд не были заметными, но искажённая искра давала обратить внимание на острия. Тодороки вздохнул, ведь розовый цвет в целом напоминал ему о бумажном кораблике.       — Ничего себе, вот это я понимаю, дерзость, — восклицает Киришима, стряхивая со штанины назойливую муху, — Мне кажется, это очень даже хорошая метка, — подмечает он, остановив свой взгляд на Ииде, а после переданного ему от красноволосого замечание «Староста, а почему ты такой тихий», Ингениум в ответ растёгивает рубашку и лёгким движением величественной руки указывает на свой левый бок. Метка была маленькой, но на ней изображён человек на подобии медного всадника: бравый чёрный конь, человек в шлеме, указывающий направление пути своей коротенькой ручкой, а белая грива коня лезет в глаза всаднику, заставляя зажмуриться и переместить своё внимание на серебрянные копыта, под давлением которых гнулась свеже скошенная трава.       — Вот это офигеть! — вплотную встав к Ииде, Минета смотрит на метку с расстояния в несколько сантиметров. Денки восхищённо вздыхает, Оджиро виляет хвостом, Мидория заинтересованно поглядывает на Шото, замечая его безразличие к происходящему.       — Правда, это же верховая езда? Никогда не было знакомых, занимающихся подобным… — говорит Иида, застёгивая хрупкую немного помятую рубашку. Шото, подумав над этим вопросом, со вздохом произносит следующее:       — Кажется, по всему миру хотят прикрыть этот вид спорта, ибо лошади умирают от причуды так же, как и от капли никотина, — задумавшись, вслух произносит Тодороки, получив заинтересованность к его персоне.       — Вы не против, если я покажу свою метку? — сквозь восхищённые возгласы произносит Оджиро, расстегнув три пуговицы от воротника. На ключице изображено печенье курабье, засыпанное розами, а хризантема окружила края изогнутой фигуры, отделяя метку от кожи хвостатого. Все уже смотрели на ключицу Оджиро с трепетом, пытаясь разобрать, что там изображено, в итоге только один воскликнул: «Да это же печенька!», и под весёлый хохот все начали расходится.       Тишина не сразу наступает в раздевалке, а медленно расходится под бодрое шамканье одноклассников. Тодороки выдыхает, встав со скамьи, протирая тонкими пальцами виски, после чего не сразу понимает, что в помещении он не один. Оба зелёных глаза были направлены на Тодороки, собирающийся уже открыть белоснежную дверь и выйти, но гетерохромией заметив какое-то шуршание, вовремя остановился. Изуку ищет что-то в своём пакете, и, достав от туда незамысловатую пачку, протягивает её Тодороки. Он не упускает возможности взять её в руки, и, ощутив гладкую картонную поверхность на своих руках, вопрошает:       — Что это? — вопрос висит на маленькой нити, а белые стены с маленькими вдавленными крапинками чуть давят на сознание, но Шото отряхнул свой пиджак так же, как и своё сознание от лишних размышлений.       — Это печенье, — отвечает Изуку, но заметив, что Шото ещё больше задаётся подобным вопросом, добавляет, — Шоколадное. Хотел отдать его Кац-чану, — уточнив, он не собирается вставать со скамейки.       — Хорошо. Оценю, — произносит гетерохромный, пряча коробку в один из многочисленных разделов сумки, после чего хочет уже отворить дверь, как его останавливает Изуку.       — Тодороки-кун, а какая у тебя метка родственной души? — от вопроса Изуку сердце сжимается от грусти, а прикованный хрусталь трещит. Шото на секунду стискивает свои зубы, но поворачивается к нему с безразличностью, разрезающие лёгкие.

— Никакая, — а после с привычной холодностью добавил, — её нет.

— Тодороки-кун… Извини, я не знал.

      Изуку поправляет выбившуюся оправу с такой силой, что длинные ресницы врезаются в стекло. Краснота наступает на щёки, губы сужающе стискиваются в одну нежную полоску, а глаза сквозь стеклянную завесу виднеются такими тоскливыми и грустными, заставляющие Шото медленно забыть про прошлое и жить настоящим. Сожалеющее выражение лица Изуку запомнится в его сердце навсегда. Кто же знал, что это будет первой полноценной ступенькой.