Охота на лис

Лето тянулось дольше положенного — даже здесь, среди северных елей, среди кристальных озер, объятых туманом, среди рябины, в изобилии сыплющейся в раскрытые ладони. Из лесу приносили корзины, полностью набитые алыми ягодами, алыми, как грудка снегиря, как солнечный диск на рассвете, как кровь. Перебирая их морщинистыми пальцами, старейшины шептали свои молитвы и оглаживали ровную поверхность корзин. С первыми лучами они поднимались, подслеповато щурились, ловя свет сквозь хвойные ветви, и качали головами. Жара не убывала. Солнце светило так же ярко и тепло, как и каждый предыдущий день. Лето — это урожай, это золотящаяся рожь, это изредка заезжающие купцы, это обилие ягод, это зелень не только на осыпающихся еловых ветках и фамильном орнаменте на платье. Зима — это метель, не позволяющая порой открыть двери землянок, это потрескавшаяся багровая кожа на мозолистых руках, это оставшаяся в погребе последняя корзина с едой. Но то был привычный порядок вещей. Каждый год природа умирала, чтобы воскреснуть, и каждый год воскрешала, чтобы умереть. Когда кто-то в деревне не переживал особо жестокие холода, старейшины вставали подле него кругом и пели зимнюю песнь, потому что это — закон жизни, это естественно, это нормально. Мать-земля даровала всем жизнь, мать-природа вправе отнять ее снежными хлопьями, прижать груди и принять обратно в себя — с пеплом от погребального костра. Это лето было слишком долгим. В природе не бывает долгого зноя, это неправильно, это ломает равновесие. За каждым затянувшимся летом следует самая жестокая на памяти старейшин зима. Рябиновые заросли потемнели раньше, чем закончилось — нет, еще не закончилось — лето. Оден поцеловал резную фигурку медведя и заправил вновь под рубашку. Нагретое солнцем дерево приятно касалось груди, и Оден чувствовал себя защищенным более, чем в любых воинских одеждах. Он не приносил жертв вот уже с десяток дней и надеялся, что боги все же смилостивятся над ним, когда получат сегодняшнюю. В конце концов, он — статный сын шамана и племянник вождя, обращающийся с мечом не хуже своих двоюродных братьев, такой же статный, высокий и тонкий, как тополь, с такими же выбеленными долгими зимами волосами до лопаток длиной — не первый, кто забывает о богах из-за ночных свиданий. В длинных прядях запуталась пара полевых трав; Оден поднял было руку, чтобы вынуть их, но затем передумал. Пускай остаются. Впереди уже показалась деревня. Протоптанные тропинки приводили туда же, откуда он ускользал в полуночной мгле, и казалось, что часы бодрствования вместо положенного сна того стоят, что он полон сил покорять неизведанные вершины больше, чем когда-либо раньше, что воздух полон возможностей и мечтаний, которые вот-вот воплотятся. И запаха гари. Оден рассеянно поднял глаза от тропы. Над еловыми верхушками, окружавшими деревню, поднимался серебристый столп дыма. Отец, мать, дядька, братья, наставники и товарищи, и имя, которое нельзя было называть, имя того, чьи прикосновения еще горели на коже рядом с фигуркой медведя, имя того, кто ускользнул домой, в деревню раньше самого Одена, чтобы не вызывать слухов. Все их имена и лица пронеслись перед глазами Одена в мгновение ока, и он бросился бежать, не обращая внимания ни на выступающие из-под земли корни, ни на валяющиеся шишки и орехи. То был не пожар: огонь, объявший сухие поленья, был кроток и подчинялся шаману, который воздевал руки к небесам и напевал себе под нос. Старейшины вторили ему неровными хрипловатыми голосами. Подходя ближе, Оден тронул за плечо одного из двоюродных братьев и прошептал: — Что все это значит? — Ньорд поет летнюю песнь, — откликнулся тот. Они никогда не называли шамана по-семейному дядькой — лишь по имени, и всякий раз в том, как они его произносили, звучало лишь уважение. — Но летних песен не бывает, — нахмурился Оден. — Она летне-гадательная и очень древняя. Ньорд сказал, что давно вычитал ее в каких-то свитках, но ни разу еще не применял… даже во время войны. Сквозь всполохи огня Оден ловил взгляд отца и видел в нем нечто большее, чем беспокойство из-за затянувшегося тепла и грядущего холода, но расспрашивать брата дальше не стал и обратился во слух. Один из всполохов взметнулся выше всех, зашипел и рассыпался призраками лисьих стай, пахучей хвоей, запахом морской соли — Оден отчего-то угадал ее, хотя никогда не был на юге и не видел воды больше местного озера. Хотя и его порой можно было принять за бескрайнее море. Костер потух неожиданно, сам по себе, без ветра, без воды, без вмешательства Ньорда, просто исчез, опал, как опадают в жару на землю болезненные девушки. Вместе с ним опустился на колени Ньорд. Опустился, зачерпнул морщинистой широкой ладонью золу и задумчиво взглянул на деревню, точно увидел ее только сейчас. У отца — слагающего с себя шаманские одежды, оставляющего сосновый посох за порогом — Оден часто наблюдал этот взгляд, у шамана Ньорда — никогда. — Огонь и земля предсказали, что вечное успокоение нашему краю принесет лисица, — наконец, сказал Ньорд, и слова его эхом разнеслись по деревне. По траве пополз туман.