Охота на лис

Мысль жалит острее кинжала. Мысль летит дальше стрелы. Так говорил отец. Он много чего говорил — правда, только ей, становясь тотчас же молчаливым и замкнутым, стоило кому-то нарушить их уединенный покой. Иногда Сидни казалось, что он смотрит на нее, но видит кого-то другого и что все его слова предназначаются тоже этому другому, но не осмеливалась ни произносить это вслух, ни упрекать отца мысленно. С единственного сохранившегося в доме портрета мать смотрела на нее лучистым улыбчивым взглядом и заправляла за ухо золотисто-рыжий локон. Сидни касалась его кончиками пальцев и думала — а была ли мать такой же, как она? Спрашивать отца было так же страшно, как и услышать его ответ, поэтому Сидни молчала. Это была единственная тема, о которой молчали в старом загородном доме, пропахшем хвоей. Некогда, давным-давно, так давно, что даже меня тогда еще не было на свете, правили нашей страной карарэхе — наполовину люди, наполовину животные. Одни говаривали, что способность в любой момент обращаться в зверя была дана им свыше первыми богами, а другие — что то были дети любви богов-зверей и людей. Никто не знал доподлинно, чьи легенды правдивы, настолько давно то было, но все преклонялись перед карарэхе, уважали их мудрость и любили за доброту. Когда за окном начинался дождь, отец сажал ее к себе на колени и тихим голосом рассказывал старые сказки, вызывавших у Сидни целый калейдоскоп ярчайших образов и чувств. Иногда она ахала, подскакивала на месте, переживая за исход очередной истории, и в такие моменты кончики ее пальцев начинало непривычно покалывать, но отец тотчас накрывал ее ладонь своей и успокаивал. Его голос журчал точно осенний ручей и так же убаюкивал. — Авена Сиятельная была любима всеми настолько, что ей возводили памятники по всему королевству. Основательница первой королевской династии, объединившей всех, она построила роскошный дворец с множеством садов, стеклянными куполами и окнами-витражами, но никогда не забывала о тех, кто находился по ту сторону царственных стен. Вопреки принятым обычаям, она часто покидала свой дворец и в простом белом платье ходила по деревням, выстроившимся вокруг, посещала базары и разговаривала с народом. Она никогда не называла своего имени и держалась так же просто, как обыкновенная крестьянка, но каждый, на кого она обращала свой взор, знал, что это — Королева. — Неужели она выходила из дворца совсем одна? — О, малышка! Ей нечего было бояться. И некого. Все ее подданные до единого обожали Авену. — Но все же? — Но все же ты права. За ней всегда следовал ее верный Белый Рыцарь. Он умел оставаться незамеченным в толпе, но она не теряла его из виду никогда, находя краем глаза даже в самом многолюдном месте. Один он стоил тысячи самых умелых обученных воинов и защитил бы Авену от любого, кто осмелился бы поднять на нее руку. Впрочем, никто и не осмеливался, и она с мягкой улыбкой проходила по мощеным дорогам, оставляя после себя лишь свет и тепло. Говорили, что она совсем не стареет, оставаясь такой же юной и прекрасной, как и в тот день, когда преклонила колено перед своим народом в тени серебристых ив и короновала себя увитой розами короной. Но это, конечно же, было не так. Прошло много лет, и лицо Авены покрылось паутиной морщин, глаза более не видели так же зорко, как когда-то, а волосы побелели еще сильнее из-за седины, и вся она сделалась тонкой и прозрачной, как первый в году лед. Но все еще проходила по улочкам разрастающегося у стен ее дворца города, и люди все еще не могли отвести от нее взгляда. Она была так любима ими, что казалась им самой юной и прекрасной всегда, даже когда согнулась пополам и оперлась на трость из той самой ивы, листья которой гладили подол ее коронационного платья. — И в кого же она превращалась? — В сову, малышка. В длиннохвостую неясыть с золотым клювом и белыми перьями. Отец оперся на трость гораздо раньше. Согнулся пополам от кашля, и она чувствовала, как содрогается его грудь, потому что обнимала его так крепко, как только умела. Старый дом надоел Сидни быстрее, чем укрывающий его от людских глаз лес, но забираться глубоко в чащу отец не разрешал и всегда неотступно следовал за ней, наблюдал за каждым шагом, прислушивался к тому, как мягко ступали — по траве ли, опавшей листве, хрусткому снегу — лисьи лапы. Не надоедали лишь сказки, удерживали на месте, успокаивали напряжение во всем теле — молодом, растущем, непокорном и не подвластном ей. Отец неизменно клал руку ей на плечо и говорил: «Не сейчас. Ты должна учиться держать себя в руках». Должна научиться покорять свою звериную половину, а не покоряться ей. Иногда она просыпалась среди ночи от собственных удушающих слез и только потом понимала, что это та вторая, загадочная, непонятная ей половинка рвалась в лес. Отцу она не рассказывала об этом так же, как не рассказывала и о том, что нашла у него портрет матери. — Авены не стало в темную безлунную ночь, и на престол взошел Ильмбрин, похожий на мать как две капли воды, столь же прекрасный, сколь доблестный и справедливый. Его мать никогда не бывала замужем, оберегая свою личную свободу не меньше, чем свой любимый народ, но он еще пятнадцати лет отроду отдал свое сердце чувственной южной княжне, по-мужски скакавшей верхом и обращавшейся в грозную львицу. Вдвоем они создали крепчайший союз со степными племенами, который становился лишь более и более могучим с каждым рождавшимся у княжны ребенком. Подобно матери Ильмбрин появлялся среди простого люда, но не скрывался, а ослеплял богатством своих королевских одежд и украшавших длинные белые локоны самоцветов и щедро одаривал звонкими монетами всех вокруг. Говорили, что по ночам он обращается в неясыть, такую же зоркую, как и Авена, и облетал свое королевство с севера до юга. Вместе с княжной он воспитал двенадцать наследников в трепете перед священными законами долга, морали и справедливости, и они скончались в один день, во сне, так же, как и жили — крепко прижимая друг друга к груди. Один за другим сменялись одиннадцать правителей — строгий Илгриф и любитель пиров Онмиро, по-девичьи красивый Визе и по-мужски воинственная Анхильда, влюбленный в музыку Оргот и влюбленный в бабушкины сады Альодо, белоснежно-бледная, как отец, голубоглазая Кристен и смуглая, чернобровая, как мать, Дина, скромная Мироба и хвастливый Оуэн, и мудрая Петрана. Но ни один из них не нашел себе достойного спутника жизни и не принес королевству долгожданного наследника, которому смог бы передать корону. И только малышка Алис, которой на момент коронации едва-едва исполнилось шестнадцать, подарила миру спустя пару лет прекрасного беловолосого принца. — Он был так же мудр и справедлив, как и все его предшественники? — Конечно, дорогая, и серебристые ивы признали его. — Что же случилось потом? — В каком смысле, дорогая? — Почему люди возненавидели карарэхе? В девять лет она его укусила. С каждым днем холода ощущались все ближе, а листьев под ногами, шуршащих в такт шагам, становилось все больше. Сидни не знала звука более красивого и манящего и могла часами валяться и кувыркаться в них, подбрасывая листву кверху, золотую, точно искры от пламени. Отец крикнул, что собирается дождь. Опираясь на трость, он стоял на фоне темнеющего дома — душного, старого, надоевшего дома, одинокого дома, дома, который сдавливал своими стенами и разрешал быть лишь одной половиной себя — и махал Сидни, привлекая ее внимание. Он сказал, что, если начнется гроза, находиться в лесу будет опаснее, но Сидни не знала, как это может быть опаснее, чем сидеть взаперти, и сделала вид, что не услышала его. Продолжая играться с листвой, с удовольствием сминая ее лапами, распушив рыжую шерсть, она сама не заметила, насколько далеко углубилась в чащу. Затем раздался раскат грома. Он повторился еще раз и еще. Сидни услышала его — и увидела разрезавшую небо пополам молнию — только в тот момент, когда у нее на загривке сомкнулись руки отца, хотя ей и пришлось обернуться на него, чтобы понять это. Ведь его руки никогда не были так холодны и грубы. Инстинкт оказался быстрее здравого смысла. Лиса оказалась быстрее человека. Отец с криком выпустил ее, и на коже выступила кровь. Поджав хвост, Сидни бросилась бежать домой так стремительно, как не бегала еще никогда. Она превращалась обратно в человека на бегу, едва не споткнувшись и не упав, и позволила себе остановиться только тогда, когда за ней захлопнулась дверь спальни. Она проплакала в подушку всю ночь, а наутро у нее начался жар. — Потому что карарэхе опасны, малышка. Потому что они сильнее и способнее людей, они страшнее людей, они… это всегда пугает, когда кто-то сильнее тебя и ты знаешь, что не сможешь противостоять ему, каким бы ловким и натренированным ни был. — Но ведь это люди охотятся на оленей и кабанов! Это люди каждую осень приходят в наш лес, чтобы стрелять лес! Это люди разводят животных только для того, чтобы убивать! — Все очень сложно, малышка. Не все карарэхе были так добры, как Авена Сиятельная, к сожалению, и не все так справедливы. Многие пользовались той властью, которую давало им превосходство над простыми людьми. Они были злы и жестоки и считали себя выше человеческих законов морали так же, как и выше всех людей вообще. И потом, была ведь чума… страшная чума, которую разносили карарэхе, заражая несчастный народ… Отец поднес ладонь к ее лбу. Сидни металась в постели, всхлипывая и тяжело дыша не то от пережитого, не то от температуры, и боялась поднимать на него взгляд. Кончики пальцев коснулись ее горячего лба, а потом она почувствовала что-то шероховатое и увидела повязку, стягивающую руку отца на месте укуса. — Сидни, — позвал он сурово и неумолимо. — Я виновата, — пролепетала она. — Сидни… — Я не заслуживаю ни лечения, ни заботы, ничего, это все я, я слабая, поэтому позволила зверю овладеть собой… такого больше не повторится, клянусь, я так виновата, так… — Сидни, — отец нетерпеливо потряс ее за плечи и заставил взглянуть ему в глаза. — Сидни, ты должна проснуться! Сейчас же! Пока этот карарэхе не ушел далеко… Сначала исчезли отзвуки грома за окном. Следом за ними потускнела комната, темная, какой Сидни ее и помнила, а потом начал тускнеть, истончаться отец. Сидни бросилась ему на грудь, не переставая всхлипывать, пока отца сотрясал очередной приступ кашля. Она была с ним до последнего мгновения. С тихим стоном Сидни открыла глаза. Руки у нее были развязаны. Сидни села на кровати, растирая запястья, на которых остались — едва заметные, но остались — полосы от веревки. Без Диего и его вещей комната должна была стать просторнее, но вместо этого Сидни показалось, что она лишь уменьшилась в размерах. Мысли продолжали путаться, видимо, от настойки, которую Диего влил ей в рот, хотя она и была удивлена, что вовсе осталась жива. Ей показалось, что она проспала целый день, но солнце за окном стояло еще достаточно низко, и на улицах только начиналась привычная жизнь. Сидни потерла виски и попыталась представить, что сейчас происходит в полицейском штабе. У нее сегодня был выходной, но после вчерашнего она обязана была явиться к Йохану и отчитаться перед ним, каким бы печальным ни был исход дела. В последний раз ее видели коллеги — те коллеги, которые в лучшем случае лежали сейчас дома. В худшем — их осматривали врачи. Думает ли Йохан, что ей так же сильно досталось? Отправит ли кого-то к ней — Йона, например, — чтобы проведать и, конечно, потребовать отчет? Или спросит остальных и на том успокоится? Она могла бы отправиться к Йохану прямо сейчас. В таком жалком виде и состоянии, пропахшая гарью, с повинной, что она провалилась во всем, в чем могла. Что упустила карарэхе, который сам шел ей в руки по своей наивности. Могла и вовсе не упоминать этого, безусловно. Сказать, что вернулась домой, забыть о нем, отпустить — наверняка парень был уже далеко от столицы, ей его не найти и не догнать, как ни пытайся. И все-таки что-то мешало это сделать, незавершенное дело, на которое она возлагала столько надежд, не давало покоя. Первым делом Сидни обыскала всю комнату на случай, если парень что-то забыл, обронил, собираясь в спешке. Но он был внимателен, и она ничего не обнаружила. Постельное белье сохранило лишь малую толику его запаха — она надеялась, что этого хватит, что он не успел уйти далеко, что лисий нюх ее не подводит. При мысли о том, как быстро она нашла бы его с подмогой и лошадьми, засосало под ложечкой, но она не могла признать поражение дважды подряд. Да и Йохан мог не поверить в историю с карарэхе, которые не объявлялись в столице уже много лет, а если и объявлялись, то были гораздо более осторожны. Сидни чувствовала запах другого карарэхе впервые в жизни и надеялась, что этого ей хватит, чтобы не потерять след парня. Едва ли не сложнее всего было решить, как вести себя в таверне. Покидая комнату, Сидни неожиданно осознала, в настолько неловкой и щепетильной ситуации находится. Вряд ли где-то за пределами тех семей, которые обряжались в шелка и каждый сезон появлялись на балах, а то и сами их устраивали, мораль ценилась настолько высоко, но выходить девушке утром из комнаты в таверне, которую снимал на недолгое время молодой человек, было неприятно. И становиться жертвой пересудов не хотелось. Окна выходили во внутренний двор таверны, и вылезти через окно Сидни не могла, а даже если бы такая возможность и представилась, ее с легкостью заметили бы в такое время суток. Выругавшись себе под нос, она поняла, что больше всего ненавидит незнакомого карарэхе именно за это. Но, выглянув из комнаты, Сидни удостоверилась, что зала таверны пуста. Видимо, заведение пользовалось славой больше как то, в котором можно дешево переночевать или выпить ближе к ночи. Из дальних комнат доносились некие голоса, из хозяйских — шум звенящей посуды и шагов. Воспользовавшись тем, что зала пустовала, Сидни быстро спустилась по лестнице вниз, хлопнула входной дверью и кликнула хозяина. Еще наверху она на скорую руку причесала волосы и завязала лентой — это было единственное, что Сидни могла сделать, чтобы не выглядеть совсем плохо, с темными кругами под глазами, в несвежей и мятой одежде, которую хотелось лишь снять поскорее с себя. Металлический значок полицейского, который она сжимала в руке, немного отвлекал на себя внимание от помятого вида девушки, но все же не сильно. Хозяин появился из кухни неспешно, вытирая руки цветастым полотенцем, смерил гостью долгим пристальным взглядом, который тотчас переменился, стоило ему увидеть значок и понять, что за форма надета на девушке. — Чем могу помочь, госпожа? — улыбаясь — впрочем, не слишком искренне, — заискивающе поинтересовался он. Ни его лицо, ни тон Сидни не понравились. Отец говорил, что заискивание и лесть — это самое подлое, что есть в человеке, самое отвратительное, потому как они искажают наиболее светлые качества. Он умел чуять неискренность издалека, и Сидни надеялась, что научилась у отца хотя бы этому. — У меня есть сведения, что в этой таверне был замечен карарэхе, — холодно отчеканила она. — Карарэхе? — хозяин удивленно вскинул брови кверху, замялся, отставил прочь посуду. — Помилуйте, госпожа, у меня приличное заведение!.. Никаких карарэхе здесь никогда не было и нет… — Значит, вы ошиблись. Вчера вечером сюда зашел молодой человек — чуть выше меня, загорелый, темноволосый, в зеленой куртке. К нам в штаб пришел человек, пожелавший остаться анонимным, который увидел на руке у того метку карарэхе, проследил за ним и узнал, что он остановился в этой гостинице, — слова ложились складно сами собой, сплетались из множества иных историй, жалоб, заявлений, которых Сидни наслушалась достаточно за все время работы. — Ох… Хозяин заметно побледнел, затер вспотевший лоб ладонью. Он мялся, явно раздумывая, стоит ли выкладывать все, что знает, полицейской, или только часть, или умолчать обо всем. Сидни знала этот взгляд и ждала, молча скрестив руки на груди. — Что ж, — медленно заговорил хозяин. — В самом деле, такой парень останавливался у нас. Он пришел вчера утром, очень рано, мы только-только открывались… получил ключ и отправился восвояси в комнату. Не видел его до обеда, пожалуй, а то и позже, отсыпался, наверное. Не очень хорошо он выглядел, уставший какой-то, помятый… — он вновь смерил Сидни долгим взглядом, и у нее возникло неприятное чувство, что он сравнивает ее вид с парнем. — Что ж. Потом появился. Бодрый, повеселевший, выглядел уже получше. Поел да и пошел в центр столицы, спрашивал все, как пройти, как пройти… я объяснил, как мог. На пальцах. — А дальше? — нетерпеливо поторопила его Сидни. Он ей не нравился, впрочем, как и вся таверна, вызывая чувство недоверия — и желание побыстрее убраться отсюда. Тем более, что никаких полезных сведений хозяин так до сих пор и не сообщил, а вот парень с каждой минутой наверняка все больше удалялся от столицы. Она не могла его упустить. Не могла. — Ну, а что дальше… — хозяин тяжело вздохнул. — Он ушел. Весь вечер мы с супругой моей дражайшей работали, не покладая рук, на кухне да за стойкой, обслуживали местных завсегдатаев. Парень так и не появился. Я этому не удивился: раз впервые здесь, то наверняка загулялся, забрался далеко в центр, зацепился взгляд за какую-нибудь витрину или черт знает что еще, а может, и вовсе заблудился… тут и на весь день уйти можно, а вернуться только под утро… словом, вернулся он, наверное, ночью. Или вообще под утро. У нас вечер был тихий довольно, постояльцы разошлись спать, гости — по домам, тут много народа вообще-то не бывает, ага, ну и мы спать рано ушли. А утром встаем — опа, ключ его на стойке лежит, все, ушел парень. Больше ничего знать не знаю, — он развел руками, как будто извиняясь перед Сидни за свою бесполезность. — А что за лицо видело у него… кхм… метку карарэхе? Может, не поделили что, вот оно и решило донести? Во взгляде хозяина сверкнули любопытство и некий азарт, что Сидни не понравилось. — Лицо, пожелавшее остаться анонимным, — повторила она. — Из рассказа выходило, что они с парнем были незнакомы. Это не наше дело. Наше дело — найти его и проверить. — Да-да, конечно… — затараторил поспешно хозяин. — Береженого боги берегут, да и вообще… извините, конечно, что помочь не смог, но, увы, ничего подозрительного я в мальчишке этом не заметил, да и не успел бы, даже если б хотел: видел его всего ничего… Сидни раздраженно отмахнулась. Никакой от него пользы. Выйдя из таверны, она первым делом принюхалась. Втянула носом воздух так глубоко, как училась с самого детства — как учил ее отец, настолько, насколько мог ее научить человек. Моментально перед ней возникло множество запахов — мокрая от росы мостовая, хрустящая выпечка в доме напротив, горчащий привкус черного кофе на кончике языка, медуница в аптекарской лавке, фиалки в горшке на соседнем окне, пот, кровь, кто-то порезался, пока готовил, а кто-то взмок от волнения и жары на улице. Запахи забили собой все сознание, смешались, сплетаясь воедино и тотчас разлетаясь в стороны, и Сидни почувствовала легкое смятение: слишком давно она этим не занималась. То, что ей было нужно, петляло тонкой нитью впереди, удаляясь по узким переулочкам к выходу из города. С каждой минутой запах становился все слабее, а ноги до сих пор болели после вчерашнего. Решение пришло само собой. Постоялых дворов — не этих дешевых таверн, где можно было лишь заглушить голод какой-нибудь плохо прожаренной или, наоборот, пережаренной курицей да завалиться спать в тесной комнатушке, а настоящих постоялых дворов с конюшнями, где путники из дальних городов останавливались, давали лошадям передохнуть или меняли их вовсе, — на окраинах было не так уж много. Но они были — последняя остановка для выбившегося из сил, но уже почти достигшего своей цели странника. К счастью, один из них располагался именно в той стороне, куда вел ее запах. К счастью, полицейский значок — самый весомый аргумент во всех спорах, тем более, что денег у Сидни было с собой немного: небольшая горсть монет, запрятанная во внутренний карман куртки на всякий случай, куда бы она ни отправлялась. Она переполошила лошадей одним своим появлением: хищника они чуяли ничуть не хуже, чем она сама. Равно как и конюха, тонкого длинноволосого мальчишку на пару лет младше ее, вскидывающего голову и смотрящего одновременно с робостью и подозрением. Значок блеснул на солнце, и мальчишка помчался в дом звать владельца. Договариваться с ним было тяжело, несмотря на значок: во время всей беседы он косился на эмблему полиции — скрещенные шпага и пистолет — и мялся, так же раздражающе, как и хозяин таверны. С недоброй усмешкой Сидни подумала, что у таких людей слишком много общего. Род деятельности обязывает. Усмешку она спрятала, глядя на владельца и стоящего за ним, почти прячущегося мальчишку взглядом холодным, суровым и не терпящим возражений. Этому ее тоже учил отец. Ей позволили взять гнедого мерина, уже не молодого, но все еще крепкого и быстрого. Отпрянув от Сидни в дальний угол денника, конь посмотрел ей в глаза умным, но недоверчивым взором и, наконец, нехотя разрешил себя поседлать. — Его зовут Фаданго, — сообщил конюх, затягивая на коне подпругу быстрыми, отточенными движениями. Конь заложил недовольно уши и выгнул шею, пока мальчишка застегивал ремень. — На самом деле он очень смирный и хороший, не знаю, почему сейчас не желал выходить… «Все дело во мне, мальчик, — подумала Сидни. — Ни одна лошадь в здравом уме не подойдет по собственной воле к клыкастому хищнику». Ведомый конюхом, Фаданго все же вышел из конюшни и только подозрительно покосился на приблизившуюся Сидни. Мальчишка помог ей запрыгнуть в седло и похлопал коня по шее. — Томас, закрой за госпожой ворота! — прикрикнул владелец. Он провожал Сидни недовольным взглядом, но она стерпела это, зная, что вряд ли вернет ему лошадь — вряд ли ей будет до того, вряд ли она вспомнит об этом, когда все закончится. Она надеялась, что все скоро закончится. Сидни послала коня в галоп и с облегчением почувствовала, что запах карарэхе никуда не улетучивается, а лишь приближается и крепчает. Как бы далеко тот ни ушел, они с Фаданго были быстрее.