небо падает

Clint Mancell - Death Is The Road To Awe (Fountain OST) Объятие походит скорее на покаяние, нежели на простой процесс приветствия. И всё больше хочется склонить голову, опуститься к её ногам и просидеть так до конца времён, словно верный цербер, стерегущий покой своего бога. Морион отстраняется, замечая, как пересыпаются от этого движения волосы Дагбьерт. Отстраняется нехотя, потому что знает, нужно представить Кристиана, нужно вести себя так, будто всё в порядке. Но ведь всё действительно в порядке. Она дома, в кругу людей, которых любит, сердцу следует биться ровно, но оно будто свинцом налилось, и кажется, что только посмей ударить ещё раз, то разобьёт её рёбра изнутри, но вот оно совершает удар и ничего не происходит. И в комнате всё по-прежнему, и люди всё те же. Морион улыбается, оглядывая каждого, а затем отходит к Кристиану, нерешительно обнимая его рукой, потому что прикасаться теперь к кому-то ещё — странно. После того, как вновь ощутила то самое тепло, от которого плавится всё внутри, от которого сбивается дыхание, теперь кажется кощунственным прикасаться к кому-то ещё. И всё же она сжимает плечо мужчины крепче, чтобы произнести ровно и без запинки: — Это Кристиан, — все внимательно ожидают дальнейших объяснений с горящими от любопытства глазами, и только на одного человека она не может сейчас взглянуть, то ли боясь почувствовать её облегчение, то ли ещё чего, и наконец, произнося тяжёлые и внезапно ранящие язык слова, — мой будущий муж. И снова воцаряется радостный шум, бесконечные прикосновения, вопросы, на которые не хочется отвечать. Лишь спустя некоторое время, усмехнувшись тому, как быстро исландский сменился английским, оставив Кристиана под пристальным вниманием родственников и друзей семьи, Морион ускользает из комнаты, чтобы, наконец, попасть в свою спальню. Терзаемая нахлынувшими воспоминаниями, она прислоняется к двери и опускается на пол, прикрыв глаза. Сладковатый запах ладана, витающий в комнате, ласкает обоняние, Морион улыбается, глубоко вдыхая и различая ещё и лёгкую горечь полыни. Она смотрит на застеленную постель с горой подушек и поднимается, чтобы, вынув Йоля из чемодана, сразу же положить его у изголовья кровати. — Вот мы и дома, Йоли, — бормочет девушка, скидывая с себя одежду. Горячая вода смоет печаль. Где-то на задворках сознания мелькает мысль, что, возможно, не следовало оставлять Кристиана одного против всей её семьи, но ей просто необходимо побыть одной, чтобы пережить случившееся ещё несколько минут назад. Разделить эмоции, чтобы стало легче. Помолвочное кольцо, так непривычно смотрящееся на пальце, остаётся на полочке над раковиной, когда Морион, взбодрившаяся и разгорячённая выходит из ванной комнаты. Переодевшись, она раскрывает окно, впуская прохладу и крики птиц. Всматривается в небо, пронзённое верхушками скал. Море совсем близко, качает свои волны и кажется таким умиротворённым, что это чувство передаётся и Морион. Но она ведёт себя так, будто чего-то ждёт, и умиротворение сменяется подобием отчаяния, потому что она точно знает — никто сейчас не придёт. Девушка тихонько смеётся, поражаясь тому, насколько прежней она осталась. Всё то же ожидание, всё та же глупая надежда. Но ни капли вины или раскаяния. Порой ей кажется, ничего разумного в ней не осталось, как и простого понятия о морали. Ей вдруг вспоминаются последние дни в этом доме пять лет назад, когда сама мысль о том, чтобы уехать, казалась дикой и пугающей до такой степени, что, когда пришло время уезжать, она сбежала на утёс и несколько часов блуждала меж скал. Она уверена, камни и по сей день хранят воспоминания о том, как она кричала от боли, выламывавшей рёбра, от ярости, с которой в ней билось самое страшное чувство на свете. И если бы это была ненависть, если бы только это была ненависть. Когда её нашли, продрогшую и обессиленную, мать долго пыталась отогреть оледеневшие руки, о самолёте, который должен был увезти Морион в другой мир, никто и не вспомнил. — Почему ты такая? — спросил тогда Йонас, растерянный и уставший. — Почему всё, что связано с тобой, причиняет всем столько вреда? Морион смотрела на брата, не зная таких слов, чтобы ответить, чтобы объяснить. Потому что ни один человек на свете не смог бы понять, ведь даже она сама отказалась. А потом, вместо того, чтобы уйти, он держал её руки с потревоженными под бинтами ранами, и бесконечно бормотал. — Это ничего, Мор, это пройдёт. И это правда прошло, на какое-то время. Боль сменилась забвением и сотнями новых лиц. Чужие тела, чужая любовь, всё смешалось, смазалось в бесконечной череде пустых обещаний безликим людям: я вернусь, я перезвоню, я буду тебя любить. А после самое сложное и яркое, как свежее клеймо: я выломаю тебя из своего тела, сотру память, обесценив себя до такой степени, что ни один человек на свете не захочет меня. Что даже я сама не посмею взглянуть на своё отражение. Вот, что я сделаю с ними, вот что я сделаю с собой. Так я тебя забуду, отлучу от тебя сердце, и наша кровь разделит нас навеки. И на время я забуду, что ничего вечного не существует. Рубцы заживали, но под ними не срастающаяся никогда плоть изнывала и вибрировала, будто бы напоминая, что ничего не выйдет. Но тоска по человеку сменилась тоской по камням, по земле, по шуму моря, по северному дыханию ветров. Так Морион потеряла себя. Заполнила опустевшую оболочку тем, что выдумала, тем, что отдали ей другие. Тем, что должно было её спасти. Тихий скрип приоткрытой двери выталкивает Морион из раздумий. На мгновение у неё перехватывает дыхание от колкой мысли, что это тот единственный человек, которого она ждала, даже когда ни за одной дверью никого не было, даже когда и дверей не было. Но это всего лишь Кристиан, раскрасневшийся и улыбчивый. — Я влюблён в твою семью, — радостно сообщает он, стремительно надвигаясь, чтобы обнять. И впервые Морион уклоняется, немедленно сглаживая недоумение мужчины улыбкой. — Не думала, что будет как-то иначе, — пожимает плечами и, склонив голову, всматривается в его лицо. — Что они тебе наговорили, признавайся? — Скажем так, — он прищуривает глаза и подходит снова, — теперь я знаю о тебе всё. От этих слов она смеётся так, что он вдруг останавливается, и они смотрят друг на друга: она, будто бы обличённая, он, словно испугавшись того же. Это мгновение повисает между ними первым камушком, утяжеляя то, что раньше казалось таким лёгким. — Я посмотрю как они там, — зачем-то бормочет Морион, чувствуя себя неловко, будто перед ней не Кристиан, а кто-то совершенно чужой. — В душе найдёшь всё, что необходимо. Он только кивает головой, провожая взглядом её напряжённую спину. На Морион тёмно-бордовый лёгкий свитер, и сама она от этого кажется воздушной и почти невесомой, но если присмотреться, то окажется, что она тяжелее исландских камней, сложенных в скалы. И Кристиан совсем не уверен, нравится ли ему то, что он видит в ней теперь. Морион почти крадётся, ведя рукой по стенам, обитым деревом. Её преследует лёгкое головокружение и кажется, будто реальность расслоилась, разделив и её на две части, на две Морион, которых так трудно умещать внутри. Она вслушивается в голоса, доносящиеся из самого большого зала, где собираются только, когда в доме слишком много людей. В обычные дни он всегда пустует и, несмотря на это, является самым уютным из всех. Морион замирает у входа, наслаждаясь округлыми переливами и мягкими шипящими звуками родного языка. Она так давно не говорила на исландском, будто уехав отсюда на долгие пять лет, вычеркнула и его из своей жизни. Конечно, она разговаривала с родителями по телефону, предпочитая избегать звонков в скайпе, но всё больше говорила с ними по-английски, а они не возражали. Потому теперь родная речь вызывает в ней тоску, переплетённую с ностальгией. Она входит, обращая на себя внимание и отвечая каждой улыбке своей, не менее тёплой, улыбкой. Места ещё полно, любимое с детства кресло пустует, но Морион проходит мимо. Она видит, как Дагбьерт напрягается, как распрямляются её плечи, как длинные пальцы едва сжимают мягкий подлокотник. Сама Морион дышит часто, но едва слышно, и голова кружится сильнее, кажется, что ноги не удержат, но поступь её тверда. Она останавливается прямо перед ней, улыбается одним уголком рта и опускается на пол, подле ног Дагбьерт. И это ещё один момент, от которого внутри лопаются ртутные шарики, растекается щёлочью застаревшая боль и печаль, кружева которой столь прекрасны, сколь уродлива их суть. И смотрит Морион прямо в карие глаза, смело, без тени страха быть узнанной кем-то ещё, кроме этой женщины. Ты помнишь море? Наше море, холодное и яростное, как бились волны о камни, как небо стекало в воду и птицы бросались к земле, защищая гнёзда. И во мне билось, во мне плескалось чувство, будто мир раскололся на тысячи мелких частей, и растёрлись те части между наших ладоней, когда ты впервые позволила мне держать тебя за руку и смотреть на тебя, как те мужчины, вышедшие из твоей постели. Ты помнишь море, из которого мы не выплыли, помнишь, как говорила мне, что вина нас погубит, и останемся мы растоптанными, выпотрошенными теми, кто никогда не сможет понять, что страшные вещи случаются даже с самыми лучшими. Ты говорила, что я и есть самое лучшее, но потом ты сказала, что я отравила нас. Но разве моя стрела вошла под ребро мне, разве мой колчан опустел? Посмотри же на нас, где мы теперь, по разные стороны крови, что прокляла нас. — Морион? — встревоженный взгляд Йонаса заставляет поёжиться, она опирается локтём о мягкий выступ кресла, едва касаясь обнажённого колена Дагбьерт. И снова кто-то произносит её имя, почему они без конца его облекают в звук? — Всё в порядке, милая? — отец хмурится, вглядываясь в побледневшее лицо Морион. — Всё хорошо, — тут же отзывается Морион, улыбаясь, она так много улыбается, что начинают болеть скулы, — я просто задумалась о том, как хорошо, наконец, вернуться домой. Все тут же одобрительно загудели, выспрашивая подробности о её лондонской жизни. И она говорит, говорит без умолку, слова разлетаются, словно птицы, и кажется, что само время притаилось, заслушавшись. — Мы видели твои картины, — произносит Дагбьерт, когда Морион замолкает. И в этом «мы» Морион слышит только горькое «я видела своё отражение, ты разбила меня, и это справедливо, ведь я однажды разбила тебя, чёртова девочка-бритва». — И что ты думаешь о них? — она чуть вздёргивает подбородок, пряча отчего-то лёгшую на губы улыбку. И снова взгляды их сталкиваются, сплетаются, врастают друг в друга, как никогда не могли они. — Какая тебе понравилась больше всего? — Та, что с мёртвыми птицами, — говорит Дагбьерт, и видится в ней жестокость, та самая, от какой кровь стынет под кожей, и между рёбер каменеет. Так превосходна в своей безжалостности, что Морион остаётся только кивнуть, потому что иначе голос её дрогнет и зазвенят струны, которые лучше бы было оборвать ещё тогда, у моря, когда она впервые посмотрела на Дагбьерт, отвергая законы крови. — Есть в ней что-то такое жалящее и живое, — усмехается, — прости за каламбур. — Ну, — пожимает плечами Морион, задевая колено женщины так, что чуть сдвигает край юбки, — ты всегда видела больше других. И снова ядовитая тишина вползает в грудную клетку, пряча удары сердца. А Дагбьерт бросает ей кривую улыбку, смотря сверху вниз, и снова этот молчаливый диалог, о котором знают лишь они двое. И предзакатное солнце играет в её волосах, высвечивает золотом уголок губ и едва различимые лучики морщин, а Морион думает о том, что солнце в этих землях такая редкость, и даже оно выбирает, кого целовать, выбирает её, Дагбьерт. И эта женщина смеётся над ней, всегда смеялась, потому что оплакивать Морион ей было куда страшнее, чем смеяться над ней. — Морион, ты снова ничего не съела, — хлопочет Брианна, — совсем исхудала в своей Англии. И почему только выбрала такое же пасмурное место, как Далаледа. — Так будто ближе к дому, — Морион качает головой, когда мать предлагает ей тарелку с сыром. От обыденности происходящего щемит в сердце, настолько сильно она скучала по этой обстановке, по суете, царящей в доме, который никогда не бывает пустым. — Ты могла вообще не уезжать, — ворчит отец, поправляя очки на носу. Он выглядит забавно, хотя и злится, что приходится носить их. Пришлось долго уговаривать Эйнара, чтобы тот позволил выбрать ему оправу, и ещё дольше, чтобы убедить, что он не потеряет ни грамма своей солидности, если станет носить очки. — Не могла, — чуть резче, чем рассчитывала, отвечает Морион, но, кажется, никто не замечает её тона, и она с облегчением выдыхает, обещая себе контролировать себя лучше. Ведь точно знает, от чьего внимания не укрылся её небольшой демарш. Она окидывает взглядом присутствующих, переговаривающихся между собой, пьющих ароматный чай, который Брианна заваривает сама из собранных трав. За окном почти темно, и никто из них не заметил, как быстро пролетело время, Кристиан, должно быть, уснул, устав после дороги, сама же Морион совершенно не чувствует усталости, только странное томление, разлившееся по телу после пары чашек чая. Она снова поворачивается к Дагбьерт, и та встречает её взгляд, опустив глаза, но не пошевелившись. — Идём, — наконец, не выдерживает Морион. И резво поднимается, протягивая руку, зная, что её примут, и тут же чувствуя тепло чужих пальцев. И в этот момент ей хочется сжать их так крепко, чтобы Дагбьерт вскрикнула от боли, а ладони впитали это ощущение. Но ничего такого не происходит, Дагбьерт просто идёт за ней. Через коридор, через жаркую кухню, прямо в небольшую комнатку, где над камином стоят в рядок стеклянные бутылки с алкоголем, и пахнет дымом, растёртой мятой и раздавленными гранатовыми зёрнами, потому что здесь часто проводит время Эйнар с очередной книгой и спелыми гранатами, которые безмерно обожает. Как и Дагбьерт. — Ты должна перестать вести себя так, — спокойно говорит Дагбьерт, отчего-то запахивая края шали, хотя здесь совсем не холодно. Полумрак окутывает все предметы, размывая их очертания, как и силуэты женщин, стоящих друг напротив друга, словно ничего не поменялось. Морион подходит ближе, Дагбьерт — отступает — всё как обычно. И губы, пересохнув, кажутся такими горячими, и если провести по ним языком, можно ощутить пепельный привкус, потому что весь этот воздух будто отравлен пеплом, пеплом того, что не сбылось и не могло сбыться, потому что ничего никогда не было. — Как? — спрашивает Морион, снова подходя и удивляясь, что на этот раз Дагбьерт осталась на месте, только голову вскинула и глаза прикрыла, будто само присутствие Морион невыносимо. — Вызывающе, — произносит в ответ женщина и замолкает, снова глядя на Морион, которая больше не решается подойти. И они обе будто вспоминают одно и то же. — Просто прекрати это. Прошло достаточно времени, чтобы ты успокоилась. — А ты успокоилась? — зло и с нажимом спрашивает Морион, морщась, словно от боли. Далёкая и холодная, она стоит перед ней словно скала, омываемая ледяной водой. И куда бы ни ступил — всюду остро, всюду от неё остаются раны. Чтобы забыть — понадобится гораздо больше, чем пять лет. И гораздо больше, чем одна жизнь. — Ничего не было, — вновь заговаривает Дагбьерт, — ты выходишь замуж, Мор… — Не называй меня так! — Морион стремительно обрывает её, качая головой. — Я ни о чём не прошу, — говорит она, качая головой, — просто не исчезай, не проводи эту черту. — Почему, потому что ты опять её переступишь? — Дагбьерт, — сокрушенно произносит девушка, — я выхожу замуж, всё закончилось, несмотря на то, что ничего не было, — она усмехается, — просто перестань бояться и побудь со мной. Женщина сама делает шаг вперёд, и её близость оказывается ошеломляющей, как и сотни раз до этого, как и тысячи раз всегда. Тёплый и насыщенный запах древесины, с едва различимой кислинкой смородины, обволакивает, сбивает с толку ненавязчивыми нотами соленой морской пены, и Морион кажется, что она сходит с ума, вдыхая саму суть исландской земли. Потому что всю жизнь для неё эта женщина была олицетворением самого понятия дом. Сердце Исландии, испещрённой холмами и утёсами, сердце Морион. И она всегда этого боялась, потому что нельзя. Потому что это самое большое предательство — любить её. — Мы обе знаем, какой губительной ты становишься вблизи, — шепчет она, а потом быстрыми шагами направляется к двери, оставляя разбитую всего несколькими словами Морион смотреть ей вослед. Снова. А Морион видится ясное небо и восхитительное чувство восторга, охватившее её, когда она возвращалась домой после утомительной прогулки. В доме царила суета, но не та — привычная, а какая-то новая, с нотами тревоги. Тогда её встретила улыбающаяся мать, которая что-то сбивчиво рассказывала шестнадцатилетней Морион. Но той совсем не слушалось, ведь она не могла отвести взгляда от загадочной женщины, стоящей у окна. Она очень хорошо запомнила, как та обернулась, как дёрнулись следом за ней её волосы, похожие на медовые завитки, и как в груди мгновенно стало бесконечно горячо, и как улыбка непроизвольно поразила её губы. Морион помнила её, будто бы вышедшую из детских снов. Ведь ей всегда казалось, что она привиделась ей когда-то перед рассветом. И вот теперь стояла, широко улыбаясь и глядя на Морион своими тёмными карими глазами, в которых на миг отразилось всё звёздное небо, развёрнутое над Исландией в самые тёмные ночи. Мать подвела Морион ближе, обнимая за плечо, и радостно произнесла самые ужасные слова, разделившие их на всю жизнь: — Морион, ты, наверное, не помнишь, но это Дагбьерт, сестра твоего отца.