небо падает

The Politics & The Life OST King Arthur: Legend of the Sword — Daniel Pemberton Dead Can Dance — Bolero Дым от костра устремляется в её сторону, но Морион не отходит, закрывая глаза и едва заметно покачиваясь, будто под музыку, слышную лишь ей. Голоса доносятся до её слуха, но кажутся размытыми, неясными, словно дым поглощает и их. Тело такое тяжёлое и чужое, она представляет, как легко вспарывает свою оболочку и освобождается от пут плоти, а мир обрушивается, неспособный вынести её дух. Но ещё больше прямо сейчас Морион хочется снять одежду, чтобы почувствовать ветер кожей, чтобы ощутить чужие взгляды, трогающие, осуждающие, презирающие её обнажённость, войти в воду и увидеть, как смыкается та над головой. И вот она уже часть моря, и на дне её колыбель без страха, без вины, только вековое спокойствие и спасительный холод. Она открывает глаза в тот момент, когда чувствует, что на неё и впрямь смотрят, впервые с тех пор как они вернулись из города. Черты лица Морион искажаются, как от неясной боли, не острой, не жалящей — неясной, со сглаженными краями. Она ощущает себя грязной, поражённой мерзкой болезнью, которая, распространяясь, уродует всё на своём пути, и от того ей становится противно даже мыслями касаться женщины, сидящей у костра. И всё же она ничего не может сделать с тем, что видит, как они проходят через огонь и одежда плавится на них, одну кожу не отделить от другой, и вот они вместе — единое безобразное существо, немедленно застывающее в своём уродстве. Но уродство видят лишь окружающие. А внутри, там внутри под обгоревшей плотью одно сердце и одна кровь. И красота этого порока сочится сладостью по оголённым нервам, принося лишь искомое наслаждение. Она смотрит на женщину, в которой вся красота мира воплотилась во всё уродство порока, искажающего душу Морион. Английская речь с мягким акцентом вызывает чувство отгороженности, будто язык способен изменить восприятие прежнего мира, но ведь он и впрямь способен, потому что когда Дагбьерт говорит с ней по-английски, хочется закрыть ей рот, запечатать чужие слова, пусть лучше жгут язык, Морион готова вобрать их своим языком. Лишь бы они не звучали, лишь бы не разъединяли их. Дагбьерт кладёт зерна граната на язык, не отводя взгляда, и сок остаётся у неё на губах, на коже подбородка, её пальцы наверняка сладкие и липкие. Что случилось бы, направься Морион к ней? Прямо сейчас, через дым, сквозь удивлённые взгляды, встала бы перед ней на колени и, глядя в глаза, где только и плещется, что янтарное море, глубокое и опасное, взяла её пальцы в рот, чувствуя, как ветер ласкает кожу лица свежестью, как воспаляются губы от влажности на этом ветру. Но всё, что она видит теперь, то, как чужие пальцы касаются уголка губ, стирая гранатовый сок, пока женщина продолжает смотреть на неё. В это мгновение Морион не может испытать даже ненависти к этим рукам, она просто стоит, прислушиваясь к чувствам внутри себя, и кажется, что ничто не способно более воззвать к её ярости. Закат плавит золото над водой, и оно стекает к морской глади, но не колеблет её, небо кровоточит над ними и пахнет гарью. Возможно, кто-то за серым полотном прижигает ему раны, открывающиеся каждый вечер. Морион слышит звонок и не сразу понимает, что это её телефон. И теперь ей действительно нужно пройти к Дагбьерт, но лишь затем, чтобы забрать из её рук телефон, который всё это время почему-то лежал рядом с ней. Голос в трубке всё время прерывается, ведь связь в этом месте ловит отвратительно, но всё же Морион успевает разобрать последние слова. Она застывает, чувствуя, как по телу распространяется изламывающая тупая дрожь, как если бы её вздёрнули, выбили опору из-под ног, оставив болтаться в петле. Воздуха катастрофически мало, словно в лёгких полно цемента. Она идёт, не разбирая дороги, глядя прямо перед собой, когда кто-то окликает её или все сразу, а может, ей всего лишь кажется. — Что случилось? Она оборачивается, силясь понять, кому принадлежит голос, задающий вопросы, вопросы, на которые ей не хочется отвечать. Которых и слышать не хочется. Внутри разрывается кокон с немотой, и она охватывает внутренности, сознание даже не сопротивляется онемению, ведь если не онеметь, то боль сломает её, разорвёт в клочья, и она рассыплется прахом. От улыбки, поразившей её губы в следующий момент, кажется, замирают все взгляды, обращённые к ней. И она видит в них страх, недоумение. Они так плохо скрывают свои чувства, боясь потревожить её собственные, что накатывает тошнота, хочется вынуть из себя всё до последнего, оставив пустую брюшину, раскрыть перед ними рёбра и сказать «смотрите, здесь нечему болеть». Они ждут ответа, пытаясь сделать вид, что ничего не замечают, а она сделает вид, что не замечает их усилий. — Всё хорошо, — отзывается она, — просто несколько рабочих моментов. Это будет первая выставка без меня, вот они и суетятся. Кажется, слышится несколько облегчённых вздохов. И Морион снова улыбается, прокручивая разговор со своим лондонским врачом раз за разом и бесконечно приходя к одним и тем же словам: «вы беременны». Должны ли они что-то изменить, наполнить её жизнь новым смыслом, может, ей нужно прислушаться к своему телу, предавшему её в самый неподходящий момент, будто для этого вообще существует момент. Но вот она идёт по каменистой земле, обволочённая ветром, и не чувствует в себе ничего, никакой новой жизни, и не потому, что отторгает её всеми силами, а потому что ничего не изменилось, разве что стало больнее. Она не прикладывает ладоней к животу, не касается никакой части себя, будто это может потревожить или навредить тому, что в конечном итоге навредит ей. Хрупкость заполняет тело, Морион смотрит на свои ноги, на тонкие пальцы, вновь озябшие, и, кажется, что нет ничего в этом мире, что ей хотелось бы истребить сильнее, чем саму себя. Она поднимается по утёсу наверх, оставляя позади себя шум голосов и дым костра. Здесь, у обрыва, Морион чувствует себя невесомой, стоит только развести руки и взлететь, пусть после она упадёт, но на долю секунды, на одну недолгую долю секунды она воспарит, как те чайки, взмывающие над водой. Внизу, под обрывом её семья провожает вечер, тушат огонь и собираются возвращаться домой. Но их суета не касается Морион, стоящей у самого края и раскинувшей руки. Ветер здесь сильнее, и она покачивается, глядя куда-то вдаль, где небо сливается с морем, где мелькают редкие силуэты птиц. Дагбьерт поднимает голову и видит её на краю — свободную и безумную, отделённую от вечного полёта одним лишь шагом. Кристиан замечает её побелевшее лицо и чувствует что-то дикое, звериное, оно мечется внутри, ему страшно от взгляда, устремлённого куда-то вверх. Так волки смотрят на свою растерзанную охотниками стаю. Почти каменная, она сидит недвижно, вцепившись в край пледа, ему кажется, что он слышит крик, яростный и отчаянный, но губы её сомкнуты, она словно божество, наблюдающее за гибелью своих созданий, но не смеющее вмешаться, чтобы не выдать своей тайны, своего присутствия. И только теперь в нём бьётся понимание, что он не сделал самого важного — не проследил её взгляда. Но когда он смотрит в ту же сторону, то видит лишь, как Морион отходит от края. И Кристиан снова смотрит на Дагбьерт, чувствуя что-то неправильное в этом моменте, в том, как она прикрывает глаза, будто боясь слёз, как облегчение срывается с её губ, но она молчит, продолжает безмолвно переживать какое-то своё горе, которому нет ни объяснения, ни названия. И ему, так отчётливо разглядевшему что-то новое в этой женщине, которую до сей поры не замечал, кажется, что под покровом этого молчаливого самообладания кроется нечто жуткое и свирепое, к чему он никогда не хотел бы прикасаться. И Дагбьерт отзывается на его взгляд, и они долго смотрят друг на друга, будто пытаясь понять, что им обоим известно. И если Дагбьерт знает, кого видит перед собой, то Кристиану мешает пелена отрицания, что всё дело всегда было в женщине напротив. Он столько раз видел это лицо, сложенное из линий, из красок и мазков, и столько же раз он отказывался признавать существование кого-то столь могущественного, кто смог бы так живо вспарывать другого человека и въедаться, как щёлочь, в холсты. Но разве может быть угроза в том, кто вхож в семью? Уже почти в ночь разъезжаются друзья, остаётся только Йонас с женой и Сверрир, который вскоре тоже возвращается в город, что вносит какое-то облегчение во всё, словно где-то на подсознательном уровне дискомфорт ощутили все. Морион, молчаливая почти до самой ночи, ссылается на усталость и уходит в спальню. Долгий душ не приносит облегчения, не приносит чувства чистоты, это просто вода, и она не лечит, не смывает боли. А её так много внутри, что тело кажется всё ещё онемевшим от холода. И здесь впервые Морион касается своего живота, осторожно гладит, будто этот жест имеет какое-то значение. Эта её тайна, неразглашённая и уже успевшая стать вымученной, лежит на душе камнем. Только этому камню не впитать чужой истории и не сохранить. Потому, не глядя на свое отражение, Морион, выйдя из ванной, уже знает, что должна сделать. Ибо нет в ней места ничему иному, кроме того, что грешно нарекать любовью, и что ей никогда не замолить. Нет на свете ни одного живого существа, которое она смогла бы любить больше или хотя бы просто полюбить, до тех пор, пока клубится в ней имя женщины, ставшей ей святыней и глубочайшим её пороком. — Я не дам тебе жизни, — шепчет она устало, обнимая себя руками. И застывает у зеркала, всё же отваживаясь взглянуть на себя. Трогает кончиками пальцев своё отражение: — Мне так жаль. Очень, очень жаль. Она кивает самой себе и отходит от зеркала, когда дверь открывается и Кристиан, мягко улыбнувшись, проходит мимо неё. Он чем-то обеспокоен, тревога волнами расходится от него, задевая Морион и заставляя её откликаться. Но спрашивать она не собирается, ожидая, когда он сам заговорит об этом. Только Кристиан молчит, молча раздевается, молча уходит в ванную, а после молча ложится в постель, стараясь не прикасаться к ней, ему будто передалось её отторжение самой себя. Он быстро засыпает, а Морион никак не может отключиться от внешнего мира. Она поднимается, и прохладный воздух тут же подхватывает её в свои объятия, ночная рубашка, слишком свободная для её тела, не спасает от холода, но она не берёт ничего из того, что могло бы её согреть, словно терзаемая необходимостью наказывать себя. Морион выходит из спальни, оказываясь в одиночестве спящего дома: тёмные комнаты с белёсыми окнами; небо, усыпанное звёздами и стекающее на деревянный пол; лунный свет, бликующий на стенах — всё это рождает внутри неё лишь всполохи печали, потому что, несмотря на прежний вид, всё кажется чужим. Или это она, Морион, стала совсем чужой здесь со своей порочной и отвратительной любовью к сестре своего отца. Словно гнилое зерно проросло внутри, обвило побегами сердце, отравило сознание ядовитыми всходами, и теперь она мучается от того, что у такого чувства даже права нет на существование, но вот оно — существует, живёт и дышит, оно пробивается сквозь любую тьму и свет, потому что нет ничего, что могло бы остановить его. И она теперь плодородное поле, в котором не расти ни доброму, ни чистому. Не расти тому, что отлучит её от Дагбьерт ещё сильнее. Она подходит к окну, босыми ногами становится на выступ под подоконником, и кажется, что не осталось позади ничего. Только она и окно, бескрайняя ночь и ветер, бьющий в стекло каплями дождя. Будь здесь деревья, на земле уже лежали бы багрово-жёлтые ковры, но осени в Исландии больше похожи на зимы. Да и сама осень лишь через несколько дней войдёт в эти края, взойдёт на трон свой и развесит всюду бахрому свою из печали и памяти. И Морион станет вспоминать, как было время, когда боль не занимала её, но окажется, что в памяти его не осталось. Шаги позади не привлекают её внимания. Она ведь узнает этот запах из тысячи, различит поступь, потому что в любой точке пространства они находят друг друга и следуют навстречу. — Сегодня ты подошла слишком близко к краю, — голос Дагбьерт полосует тишину остриём слов, хотя сами слова скорее вязкие, и оттого хочется в них облачиться, чтобы просто коснуться хотя бы так. Она приближается, и в ночной тиши слышится шорох ткани, становится рядом, и вдруг Морион чувствует, как на плечи ложится шаль, тёплая и пропахшая этой женщиной, и Морион поворачивается к ней, видя открытые плечи и ключицы, обтянутые кожей, такой же белой, как её собственная. В груди становится тесно и гулко, и так странно-трепетно, что она едва удерживается от того, чтобы сделать шаг назад. — Там дышится легче, — Морион размыкает губы, выдыхая эти слова, и смотрит на Дагбьерт, чьё лицо в полумраке кажется почти нереальным, и хочется провести рукой. — Мне было страшно, — говорить в полумраке, наверное, легче, оттого слова и рвутся с губ, падают к босым ногам и клубятся сотней птиц в чужой утробе. Потому что ей было страшно, потому что она не отводила взгляда, веря, что если смотреть пристально, то можно удержать Морион на земле, удержать её от грандиозного полёта, оставить её крылья на взмахе. — Я вспомнила, как возвращалась из аэропорта, и мой самолёт улетал без меня, потому что я испытывала тот же страх, что ощутила сегодня, только было в сотни раз хуже, потому что я знала, всё уже случилось. Она протягивает руки и берёт ладонь Морион, переворачивая тыльной стороной вниз. В лунном свете тонкая продольная полоса кажется едва различимой, но они обе знают, что она там, на месте, никуда не делась, горчащее напоминание о том, как однажды кровь выбивалась из-под вспоротой кожи. Дагбьерт проводит кончиками пальцев по всей длине шрама, и Морион неотрывно следит за её пальцами, но всё равно вздрагивает. — Ты была такой холодной и маленькой на этом полу. И вся в алом, — женщина говорит очень тихо, будто звуча прямо из того самого дня, и от этого голоса у Морион под кожей плавится плоть, и дышать становится очень трудно, будто без боли уже и не вздохнуть. — Ты заставила меня испытать дикий ужас, маленькая стальная девочка, только потому, что не могла вынести своего. Но твоя потеря никогда не была бы равносильна моей. Я пообещала, что никогда даже мыслью к тебе не притронусь, если ты выживешь, если ты проживёшь ещё хотя бы день. Но теперь ты здесь, и я так боюсь, Морион. Это как сотни раскалившихся жал, вошедших в плоть, и в каждой ране ржа, это как выйти босой по битому стеклу и становиться тяжелее с каждым шагом, вгоняя острые края всё глубже. Такой она чувствует Дагбьерт сейчас. Так она кровоточит сама с того самого дня. Морион подаётся вперёд, разводя края шали, и обнимает Дагбьерт, скрывая её обнажённые плечи тёплой тканью. И тут же чувствует, как горячие руки обвивают её в ответ. И можно просто стоять, едва дыша от самой простой близости, от самых простых движений, чувствовать сухость и тепло кожи, внимать чужому дыханию, здесь, в темноте комнаты, когда вокруг никого, только сонная тишина и свежесть исландской ночи, и женщина, которую не суметь пережить. Запах волос, запах кожи и нежность чужой шеи, тихий неразборчивый шёпот, и представления о том, что никакие они не родственники, они просто люди, которым необходимо друг друга ощутить. И Морион отдаст за это всё, что у неё есть. Всё своё плодородие и все клятвы, что вознесут её любовь выше человеческого понимания. Ты никогда не узнаешь, что я отдам за тебя. — Я помню, как ты пела мне, — шепчет Морион, — колыбельную о блудной дочери, в сердце которой попал осколок звезды, и она сияла вопреки людской молве. И когда Йольский кот попал в капкан, она вынула из груди сердце, чтобы с помощью волшебства звезды освободить кота, пока не пришли охотники. Мне всегда казалось, что она была самой счастливой, потому что у неё был тот, для кого она не пожалела своего сердца. Она поворачивается в объятиях Дагбьерт, снова устремляя взгляд вперёд, вглубь ночного неба. Руки Дагбьерт прижаты к тому месту, где бьётся сердце, но потом она вдруг кладёт ладони на её живот, и Морион едва удерживается на ногах от нахлынувшего чувства, как если бы её намотало на лопасти огромного винта, живую и пылающую. — Тогда я думала, что ты единственное существо в этом мире, ради которого я бы вынула сердце из своей груди, — она ждёт вопроса, вслушиваясь в дыхание рядом со своим ухом, затаив собственное, и Дагбьерт спрашивает, чтобы после ненавидеть себя за этот вопрос. — А теперь? — А теперь я способна достать сердце не только из своей груди. Так много мне придётся достать из себя, родная, что вовек мне не расплатиться. Но я не боюсь, клянусь тебе, что не страшусь ни боли, ни чужих рук во мне. Ты говорила, блудная дочь сияла, несмотря на все грехи, сокрытые под покровом её одежды, я же буду сиять, неся твоё имя подобно свету звезды, ибо нет ничего такого, что я не сделала бы ради тебя. Вот дары мои.