небо падает

Cross My Heart — Wild Side Ólafur Arnalds — Árbakkinn Max Richter — Iconography В этом доме всегда тепло днём и довольно прохладно ночами. Будто два разных места в разное время суток. Сегодня стены пульсируют, кажутся плотными и набухшими чем-то незнакомым, материалом, который делает их такими необычными, и хочется приложиться ухом и ладонями, чтобы ощутить, а не только услышать, как внутри бьётся пульс. Морион всё утро избегает его, однако, чувства, что он здесь чужой, почему-то нет, хотя ещё накануне — он был готов поклясться, что казалось иначе. Сегодня последний выходной, потому все обитатели дома как всегда привычно соберутся вечером за ужином, но ожидаемой суеты Кристиан не наблюдает, более того, дом выглядит пустым. В кухне он находит Дагбьерт с бокалом вина, она расслаблена и задумчива и кажется ему эфемерной, на мгновение Кристиану становится неловко, что он нарушил её уединение. Но она при виде его улыбается, не выдавая ни грамма досады. — Вина? — спрашивает она, протягивая ему бутылку, и он почему-то соглашается, подхватывая следом бокал. Говорить, кажется, не о чем, и всё же он ощущает чёткую потребность в разговоре, словно это даст ему возможность ухватиться за что-то важное, что поможет и ему, и Морион. На её картинах эта женщина всегда пугала своего рода фатальностью, и он всё никак не мог понять, что такого пленительного заключено в этом образе, что Морион раз за разом пытается это выплеснуть на холсты. Осознание пришло в первый миг, как эта женщина заговорила. Ибо голос её рождал странное, пугающее неистовство, которое оказалось трудно подавить. Вот и теперь она говорит с ним, а он всё пытается разобраться с тем, что испытывает. Возможно, что через её образ Морион научилась выплёскивать свою боль, скопленную годами. И всё же что-то продолжает его терзать, не оставляет в покое, будто под всем этим видом уюта и добродетели, чего-то светлого и свойственного семействам, где царит очень много любви и понимания, ему чувствуется скрытая горечь, какой-то злой умысел, что-то похожее на дивный звук, переходящий в уродливое эхо. И всё же он не может не тянуться к Дагбьерт, разгадав, как сильна их связь с Морион. Потому Кристиан следует своему мнению о том, что ему дозволено вливаться в эту чужую близость. Так что спустя несколько минут и пару реплик они сидят в небольшой гостиной, почата вторая бутылка вина, и лёгкость, присущая хмельным разговорам, вторгается в их уединение, вызванное какой-то влекущей силой. Дагбьерт более молчалива, чем он ожидал, но лишь потому, думается мужчине, что она даёт возможность его откровениям выйти на свет, а в том, что это будут откровения, Кристиан почему-то совсем не сомневается. И конечно же они говорят о Морион. Морион, присутствующей в каждом мгновении окружающей жизни, даже когда физически её быть здесь не может. — Когда мы только познакомились, — он усмехается, отпивая из бокала, и в глазах его загорается пленительный блеск, присущий радостным и одновременно печальным воспоминаниям, оживающим под напором алкоголя и сознания, жаждущего прожить эти мгновения ещё раз. — Я думал, что из этого ничего не выйдет, потому что она казалась мне совершенно неприступной, и не оттого, что ждала чего-то особенного, а потому не желала растрачивать себя на такие глупости, вроде мужчин, влюбляющихся в одну лишь мысль о её существовании; а потому, что её ничего не интересовало. Всё это было будто бы выше её понимания и внимания. Существо, отлучённое от самого представления о любви. Но она почему-то обратила на меня внимание. Он замолкает, тянется за бутылкой, разливая остатки в бокалы. Внимательно вслушивается в звук перетекающей жидкости, будто в этом мерещится ему какое-то особое очарование. Дагбьерт ни о чём не спрашивает, только выжидающе смотрит, и за одно только это её внимание Крису мучительно хочется что-нибудь сделать для неё, потому он продолжает, интуитивно чувствуя, что ей важна эта сокрытая долгие годы от неё часть жизни Морион. На ум приходит нелепая мысль, будто, печалясь о времени, прошедшем вне её внимания, она так схожа с пасмурным небом, заполонившем окно и всю комнату, с небом, чья тяжесть оставляет печать на сердце. Под таким небом вспоминают то, что уже нельзя вернуть или пережить снова. — Наши отношения развивались стремительно, и меня это не пугало, потому что когда мы видим сны, то всё, что там происходит, не страшит нас, ведь мы либо не осознаём, что это сон, либо верим всей душой, что скоро проснёмся, — Дагбьерт вопросительно поднимает брови, и взгляд её удивлённый, но без какой-либо насмешки — западает ему в душу, словно маленький блестящий камушек, мокрый от прилива. Кристиан смеётся, немедленно пытаясь объяснить: — Если бы я тогда задумался хоть на мгновение, то развеял бы всё свое бесстрашие, стал бы переживать, что это иллюзия и я не удержу её в своих руках. Потому я предпочитал не осознавать. — Ты её очень любишь, да? — звучит вопросительно, но оба они подразумевают, что ответ им ясен. Дагбьерт просто склоняет голову и улыбается, будто его молчаливое согласие приносит ей утешение со странной примесью сожаления, которое разгадать ему не удаётся. — Сложно представить, что вообще можно испытывать такое количество разнообразных эмоций относительно одного человека, — говорит Кристиан, поглаживая пальцами стеклянную ножку бокала. Кожа немного влажная и с трудом скользит по тонкой стеклянной поверхности. — И меня всегда поражала сила, овладевавшая ею в минуты снисхождения вдохновения. Это было мучительно прекрасно и ужасающе одновременно. — Почему? — Дагбьерт напрягается, ожидая услышать ответ, её пальцы смыкаются друг на друге, и она беспрестанно крутит кольцо, которое зачем-то надела с утра. Она наблюдает за тем, как хмурится лицо Кристиана и через мгновение разглаживается. Будто он что-то решает для себя. Сердце в груди отчего-то начинает бить сильнее, и это заставляет её вздрогнуть. Странное тянущее ощущение чего-то свершившегося, чего-то, на что она не может повлиять. И ей страшно узнать об этом, и всё же женщина жаждет получить это знание. Словно оно станет слаще, если будет вымучено перед самой собой. Так, становясь собственным тираном, мы всегда хотим до конца узнать историю, которая нас ранит. Кристиан тяжело выдыхает и несколько секунд болтает алую жидкость на дне бокала. — Однажды я проснулся посреди ночи от охватившей меня пустоты и не обнаружил её рядом. А когда понял, что шум, который услышал сразу, как проснулся, доносится сверху, направился туда и… — Кристиан поднимает взгляд, сталкиваясь с тревожным ожиданием в карих глазах. И видя её такой, душевно обнажённой сейчас, он будто снова переносится в то первое столкновение с жестокой реальностью Морион, с её злым гением, которого ему пришлось любить тоже, — вокруг были полотна, испачканные краской, но в тот момент Морион почти остервенело закрашивала чёрной масляной краской лицо, изображённое на бумаге или, точнее, глаза. Она повернулась ко мне в своём исступлении, и я ощутил почти животный страх. Я вторгся в её стихию, нарушил что-то, не попранное чужим присутствием до сих пор. — Это было твоё лицо, — вдруг произносит Кристиан, но не видит никакой реакции, хотя и не думал, что будет чего-то ждать. — Всегда, в самые трудные для неё времена, она уходила на наш чердак, чтобы рисовать тебя. Думаю, это спасало её в некотором роде. Да и остальных тоже. Мы не обсуждали это никогда. Больше Дагбьерт не воспринимает ни слов, ни движений, сосредотачивая все свои чувства в одном большом коме, засевшем в грудной клетке, подобно железному шару, покрытому ржой. Она смотрит на человека, чей голос продолжает извиваться вокруг её слуха, но суть его слов будто огибает её контуры, не просачиваясь в сознание. Ибо ком раскаляется и вращается, и вовсе не ком, а настоящие жернова, беспощадные и скрипучие. Перед её взором тёмное помещение с серыми стенами, белыми полосами под потолком и люстра прямо под потемневшей от времени балкой, и всюду краски, бумага и отчаяние, которое, как слой пыли, хочется смести мокрой тряпкой. Это состояние аффекта, царящее внутри сгорбившейся на полу Морион, пропитавшей эту комнату чадом боли и ни с чем не сравнимым запахом мокрых цветов и щепотки сушёной мяты, растёртой в крошку, потому что именно так всегда пахнут её вещи, её волосы, кожа в ямочках над ключицами. Дагбьерт видит, как она мечется из стороны в сторону, держа в руках кисти, сразу несколько штук, зажимает их до скрежета, и хочется схватить её, остановить, чтобы она перестала метаться, распространяя эти волны боли. Разве можно представить так живо то, чего никогда не видела? И всё же она продолжает всматриваться в чужой, плотный от напряжения, мирок, и кажется, что видения никогда не исчезнут, так и будут теперь молча ходить по пятам и тихонько вздыхать, как если бы листья шуршали. На кончике языка ощущается спелая сладость винограда, а внутри горечь, горечь и ледяные волны презрения ко всему роковому, что всё ещё осаждает сердце, уже давно проникнув туда. Если бы можно было отмотать назад всё то время жгучего сопротивления и боязни взглянуть на себя, признав своё влечение, Дагбьерт ни за что не вошла бы в этот дом, предпочтя остаться посреди мира, сломленной и никому не нужной. Нежели отбирать душу у девочки, которую ей должно любить, как любят своих детей матери. И теперь они обе расплачиваются за не пресечённый порок, душой которого стала Дагбьерт, самой себе же явившись пороком без души. Наконец, выбираясь из тлетворных своих мыслей, Дагбьерт понимает, что в комнате, помимо них с Кристианом, появилась Брианна, внося свою живящую лёгкость, присущую ей одной. Поразительно, как эта женщина, текучая, словно жидкий азот, сумела вырастить такой мрачный цветок с ядовитыми корнями, что оплетают всё, до чего могут дотянуться. И в то же время нет в этом ничего удивительного, ведь только познав добродетель до конца, человек способен отойти от неё как можно дальше. Ужасает и по сей день то, как легко Дагбьерт позволила себе полюбить и отчаянно возжелать даже то тёмное, что Морион решилась ей предложить; немой мольбой, теряющейся в ночном шёпоте, и расспросах о прошлом, к которому нельзя было прикоснуться, но можно прожить, лишь услышав. Острым взглядом, низвергающим любые условности, взглядом, от которого искажалось привычное мировосприятие, когда хотелось снять не только одежду, но и кожу, куски плоти, чтобы обнажить то самое, не физическое, а потаённое и жгучее, как щёлочь. Мыслью о том, что Морион не почувствовала бы раскалённого жала под кожей, осмелься Дагбьерт коснуться её волос губами или пусть даже руками. — … когда яблони заплодоносят, — Голос Брианны, наконец, полностью выталкивает Дагбьерт из вязи мыслей, и женщина чувствует, что озябла, будто воспоминания вытянули из неё всё тепло. — Какие яблони? — оживляется Кристиан, — я думал, что деревьев у вас нет. — Эйнар выращивает в саду за домом. Пытается, по крайней мере. Нужно свозить тебя в наш лес, удивишься, что может сделать человеческий труд и желание создавать. Брианна смеётся, забирая у него бокал, в своей вечной манере без конца следить за порядком она даже не замечает, на дне всё ещё остаётся вино. Но Кристиан не возражает. Дагбьерт тоже, однако, свой бокал относит сама, сталкиваясь на пороге кухни с Морион. Та вздрагивает и поднимает глаза, одаряя тяжёлым взглядом, но находит силы улыбнуться. Выглядит бледной и какой-то жалкой. Дагбьерт хмурится, ощущая бескрайнее беспокойство, потому что даже теперь она способна отличить её лихорадочное состояние от душевных мучений. Когда она кажется переполненной и одновременно высушенной и пустой оболочкой, из которой изъяли всё живое мягкими и нежными руками с тонкими пальцами и запястьями. Ну почему в этих руках она узнаёт свои? Морион собирается пройти дальше, но Дагбьерт ничего не может сделать с тем, что протягивает руку и трогает её за плечо, вынуждая остановиться и посмотреть на неё. Тёмно-серые, как грозовое небо, глаза вспыхивают в момент, делая её бледное лицо и без того измученным. Тревога бьётся под кожей, тревога зудит под сердцем, и Дагбьерт не может понять, почему её настигло этими всполохами сейчас. — В чём дело? — спрашивать необязательно, прямо сейчас правды Морион не скажет, потому что это что-то такое глубоко личное, что нельзя доверить никому до той поры, пока она не справится с этим сама. Что-то, что касается только самой Морион, изживающей себя в чужих прикосновениях. — Ни в чём. Всё в порядке, — ложь столь очевидная, что Морион выдавливает извиняющуюся улыбку в надежде, что Дагбьерт не станет больше спрашивать. Только не сейчас, когда тяжесть столь невыносима, что хочется упасть на колени и рыдать до хрипа. Момент, который позже Морион растянет на часы, вспоминая и переживая каждое мгновение, молниеносно проносится, когда Дагбьерт приподнимается на носочки и прижимается холодными губами ко лбу Морион, вдыхая запах её волос. Кожа у Морион пылает, будто она вся воспалена, и так странно обжигать губы об эту опаляющую сухость. Словно, будучи больным с температурой, прикасаться к кому-то ещё более горячему и такому сухому. И острая мысль пронзает сознание, находя миллионы вспышек осуждения самой себя: что будет, если прижаться к ней всем телом? Морион замирает, разбивая дыхание о кожу вытянутой шеи и тревожа волосы, спадающие между ними двумя, словно медовые завитки. — Мама хочет, чтобы вечером мы отправились на службу, — зачем-то говорит она и снова слышит внутри себя это отвратительное чувство, оно вьётся клубками змей, холодных и скользких, осыпается сотнями ржавых игл, оно напоминает ей обо всех печалях разом, как если бы кто-то снова открыл ящик Пандоры. — А ты чего хочешь? — конечно, Дагбьерт спрашивает совсем о других желаниях, но так сложно не поддаться волнению этих отравленных рек, бегущих по венам. — Тебе ответ не понравится. — Боже, перестань, — женщина, наконец, отстраняется и смотрит с извечным укором, который не может тронуть каменной брони, под которой пороки и желания дышат и плещутся, — это же не смешно. Морион как-то печально усмехается и разводит руками, мол, ну что поделать, надо же как-то с этим жить. Одинокий солнечный луч, как нечаянное явление этого мира, скользнув вдруг в комнату, высвечивает лицо Дагбьерт, и в это мгновение она видится Морион совершенной, сотканной из тончайшей серебряной паутины. И эта непостижимость её красоты вытачивает новые витки боли, какая бывает, когда нельзя эту красоту запечатлеть ни на бумаге, ни в мраморе, ни в чём бы то ни было физическом. Только сохранить в сердце и в памяти, как сладчайшее из видений. — Полагаю, ты пойдёшь? — Дагбьерт слышит в своём же вопросе всю неизбежность ответа. — Как и ты, — отзывается Морион и, бегло улыбнувшись, уходит. ________________________________________________________________ Старая, дышащая на ладан церквушка с высокими потолками и поблекшими куполами вызывает внутри лёгкий трепет, какой был присущ ей в детстве, когда самым любимым временем являлось время вечерней службы. Не потому, что Морион интересовалась хоть когда-либо темой религии, но потому, что ей до безумия нравилось то умиротворение, царящее в святых стенах, среди каменных изваяний, где взоры святых неумолимо обращались к душе. Но теперь, когда она переступает порог, лёгкость схлынывает, подобно волне, и взоры кажутся укоряющими, а холодный запах ладана и свечей, скорее, раздражает, порождая смутное желание бежать прочь. Сидя на лавочке, под сотней горящих свечей, Морион думает лишь о том, что ей предстоит вынести грядущим утром и как, должно быть, кощунственно допускать такие мысли в этом месте. Она ловит на себе мимолётный взгляд Дагбьерт, сидящей впереди, но наискосок, и повинуясь безотчётному желанию, поднимается, стукнув носком ботинка о деревянную спинку скамьи, тем самым привлекая к себе внимание всех собравшихся послушать заунывную паству, и пересаживается, отмечая, какой напряжённой становится Дагбьерт, будто Дамьен*, пытающийся удержать коней. Наверно, это нечестно и жестоко, поступать так в месте, исключающем порок, месте, овеянном святостью и не допускающем даже помысла о дерзновении греховных мыслей. Но Морион, ощущая себя ещё более грязной, будто внутри скопилась лишь гниль, не может сдержать столь явного желания близости, несмотря на собственную измученность. Несмотря на привкус пепла на языке, ощущающийся ещё чётче, ещё острее. Но она видит колени, выглядывающие из-под подола шерстяного мягкого платья, и уже не может отвести взгляда, чувствуя выжигающий поток внутри. Умопомрачительная жажда, открывшаяся так пламенно и горько, вдруг искажается сладостью от мысли, где они находятся и кто вокруг. От мысли, что святое слово не сдерживает губительных чувств и не препятствует желаниям самого отвратительного и безумного. И будь моё сердце каменным, оно раскололось бы под натиском самого факта твоего существования, твоего жестокого наличия в моей жизни, за которое мне не страшно вечность пылать в аду, ибо ад здесь. Я не ведала ни боли предательства, ни крепости дружбы, я не знала, какой бывает иная любовь, потому что во мне не было и нет места ничему, что приглушило бы сияние того яростного чувства, порождённого тобой. Ты говорила, что наслаждаться со смертью в душе, на которую мы обрекли друг друга — невозможно, но ты лгала себе, чтобы лгать мне, потому что вера твоя в это так же хрупка, как тлеющий лист бумаги. Так могу ли я продолжать держаться за иллюзии о грехе, когда нет ни иллюзий, ни греха. Есть только люди, ограничивающие то, что не в силах понять. Могу ли я остаться целой, когда во мне гудит весь Пандемониум Мильтона? Когда он разверзся… Рядом родители, Йонас и его жена, рядом притихший и какой-то загадочный сегодня Кристиан, но Морион не видит ни одного из них, не думает ни об одном из них, когда придвигается и, тревожа дыханием золото волос Дагбьерт, шепчет:  — Я хочу делать с тобой все те вещи, — говорит ей Морион, отчаянно желая провести кончиками пальцев вдоль шеи, когда Дагбьерт глотает слюну, чтобы почувствовать, как движется под пальцами её горло, — о которых снимают порно. Руки Дагбьерт начинают дрожать, и Морион, чувствуя всю горечь мира, свалившуюся на неё после собственных слов, медленно поднимается, отступая. Провожаемая шепотом и взглядами, провожаемая звуком проповеди о любви и счастье. Счастье, которое для неё ярче и полно, лишь будучи преступным. Она долго блуждает по деревне, всматриваясь в туман, сквозь который проникают редкие лучи фонарей, бросая оранжеватый свет на крыши домов — океан неподвижных волн. У дома она долго стоит, прижимая ладони к животу и запрокинув голову. Звёзд не видно, и всё же ей кажется, что это имеет смысл — смотреть в небо. Наконец, она разводит руки, неся в ладонях мягкость тепла, и кружится, неразборчиво переступая ногами, пока не чувствует чужого присутствия. — Ты шла за мной следом? — спрашивает она у Дагбьерт, тяжело дышащей и с яростным взглядом, будто воплотившим всё адово пламя. Она вдруг оказывается рядом, и отчего-то становится страшно и мучительно и томяще, будто усталость клубится над ними и опускает свои свинцовые кольца, сковывая, выжимая. — Порой мне так сильно хочется тебя ударить, — низким, почти рычащим голосом произносит Дагбьерт, с раскрасневшимися щеками, вся такая пылкая и текучая, что ошеломляет одним своим видом, — изо всех сил… — Ударь, — с силой Морион выталкивает эту мольбу, чувствуя, что ещё немного и просто свихнётся, потому что под рёбрами бешено вращаются лопасти страшной машины, перемалывающей косточку за косточкой, орган за органом. — Ударь, может, хотя бы так станет легче. Я не могу так больше, слышишь, устала бояться. И прямо сейчас я не боюсь ни боли, ни разочарования, ни твоей ненависти. Ну, ударь, если хочешь, только не смотри так. Дагбьерт отступает, но Морион не позволяет ей сделать ещё хотя бы шаг. Кажется, что-то шепчет, кажется, дрожат руки, и она этими дрожащими руками цепляется за пуговки пальто Дагбьерт и расстёгивает по одной, пока ошеломлённая женщина просто смотрит на чужие пальцы, пока холодный воздух проникает к горячей коже, а потом вдруг оказывается холодными руками, и руки эти уже всюду, и невозможность отступить больше не занимает мыслей, потому что единственное, что остаётся в ней — уверенность, что она не устоит. — Я тебя поцелую, — лихорадочно шепчет Морион, и Дагбьерт мерещится запах полыни и спелых слив, блестящих после дождя, и этот запах исходит от слов, непростительных, не имеющих права звучать. — Прямо сейчас, — её лицо так близко, глаза блестят неистовством, которое рождает лишь мучительное желание нарушать запреты, — я тебя поцелую, слышишь? Ещё мгновение, ещё одно маленькое мгновение и мягкость чужого рта заполонит собственный — вкусом, ощущениями, дикими и безумными словами, но Дагбьерт, словно вынырнув из горячей воды в леденящую стужу, отступает, испуганная, почти сломленная. Всё происходит само по себе. Потому что иначе сейчас нельзя. В ладони вспыхивает чужое тепло, под рёбрами вспыхивает боль. А лицо напротив озаряет улыбка, когда по-прежнему дрожащие пальцы прижимаются к щеке, опаленной пощёчиной. — Я твоя тётка, — слова разбиваются о чужую кожу, врезаясь острыми краями, и остаются открытыми ранами в сознании. Дагбьерт прикрывает глаза на мгновение, опустив голову и тяжело выдохнув, а затем проходит мимо растерянной, но кажется, всё равно получившей желаемое, Морион. Стало ли легче? Нисколько. *Франсуа-Робер Дамьен — за покушение на Людовика XV, был четвертован. Во время казни сдерживал четырёх коней, до тех пор, пока палачи не перерезали ему сухожилия на руках и ногах. *Пандемониум Мильтона — обиталище демонов в поэме «Потерянный рай» английского поэта.