небо падает

Мария Чайковская — Времени пленница Max Richter — Something Under Her Skin Ólafur Arnalds — Til enda Björk — Bachelorette Сейчас. Это произойдёт сейчас. Белые стены, запах стерильности, отпечатавшийся на каждом дюйме её кожи. И слово из двух слогов: сей_час. Стук каблуков по полу, чужие голоса и волнения. Хочется забиться в угол и сдирать с себя слой за слоем кожу, избавиться от брезгливости, охватившей её тело, брезгливости к самой себе. Чужая ладонь, невыносимо тёплая, сжимает плечо, и она поднимает голову, всматриваясь в смутно знакомые черты лица. Мягкая улыбка на тонких губах немного раздвигает края завесы, и Морион вдруг отзывается на эту улыбку. В лице Торы не осталось ничего детского, что напомнило бы Морион о школьных годах, когда они дружили, или о тех моментах, которые им довелось разделить. Женщина перед ней оказывается совсем изменившейся, и от того дышать становится чуть легче. — Спасибо, — голос хриплый, и Морион прочищает горло, накрывая чужие пальцы своими, и поднимается, — больше я никому бы не доверила. — Я знаю. И хотя повод не самый хороший, но я рада, что ты позвонила, — отзывается Тора. — Иди до самого конца коридора, тебя подготовят, я сейчас подойду. Ты ничего не почувствуешь, — зачем-то говорит она, на мгновение сжимая пальцы сильнее. Сердце колотится в ритме неизбежности, ведь самое сложное время — время, когда ещё можно отступить, время, когда черта необратимости ещё впереди. Время осознания черты. Но Морион знает, что нужно и чего хочет, потому она вынесет всё, на что обрекла себя сама. Всё происходящее будто в тумане, и одновременно нет момента яснее, чем звон каких-то инструментов, запах белизны и чужие руки на ногах, на бёдрах. Бесконечный холод, а затем пустота, ей хочется быть в сознании, чтобы переживать это от первого до последнего момента. Я делаю это с собой, и я наказываю себя за это ясностью. Но пелена надвигается плотнее, а забирает, будто всего на несколько мгновений. Тора говорит, что ей нужно побыть пару часов под присмотром, но Морион не хочет оставаться здесь. Она хочет домой, она хочет к людям, от которых до этого мечтала скрыться. Ей нужно к Дагбьерт, чьё присутствие будет невыносимым, но даже эта невыносимость нужна ей. Заполнить себя, заполнить пространство. Вот я пустая и омертвевшая. Сколько во мне не выжило, сколько не выживет никогда? Ты говорила, что любовь — это созидание. Что же ютится у меня под рёбрами? Вот я пустая и безжизненная, и всё это мёртвое поле — твоё. Море плещется, но морю из меня не вымыть памяти о сегодняшнем дне, обо всех последующих. Ты говорила, что мы не выживем, и мы не выжили, но разве весь этот порок не даёт нам свободы, раз мы уже мертвы и порочны? Так почему бы не переступить черту и не взять то, что нам обеим нужно. Если бы ты меня видела, если бы видела, как я приношу жертвы, то никогда не посмела бы даже мыслью коснуться моей руки. Но ты не узнаешь, и это будет моим наказанием — пятнать тебя. Руки, вынимавшие из неё жизнь, были тёплыми и мягкими. В тех руках клубилось изящество, и, наверное, они были красивы в том, что делали. Морион представляет в мелочах, как было бы здорово оказаться сейчас где-нибудь в тепле, где-нибудь далеко, где-нибудь подальше от себя. Поражённая, осквернённая, она не может ровно стоять на ногах, не может отделить своё сознание от бешеной мясорубки внутри. Будто все мысли стекаются в одно место, все чувства и всё пылает разом. Она думала, что будет леденяще пусто, но немота больше не приходит. Она живёт внутри себя, пылкая и трепещущая, она наматывает каждый оголённый нерв вокруг своей шеи. Больничные стены остаются шершавостью на кончиках пальцев, отвратительный запах терзает обоняние, но она думает о том, что Дагбьерт закалывает волосы, когда собирается почитать. Дагбьерт всегда перебирает пальцами в воздухе или по мягкой ткани, и иногда можно услышать, как её кожа вытачивает шелестящие звуки из шерстяной ткани. Дагбьерт быстро мёрзнет, даже летом, когда солнце льёт на них своё милосердие. Дагбьерт любит апельсины и мятный чай, будто других истин не существует. Когда Дагбьерт нервничает, она наматывает прядь волос на указательный палец и прижимает к губам. У Дагбьерт всегда припрятана бутылка виски, хотя она пьёт только вино, и две сигареты, потому что «когда-нибудь всему настанет время». Плохо становится почти сразу, и когда Морион приходит в себя, то уже сидит на переднем сидении машины, укутанная во что-то тёплое. За рулём Кристиан, посеревший, он выцвел в тот миг, когда с телефона Морион поступил звонок и мягкий голос чужой женщины сообщил ему, куда нужно приехать и зачем. Морион распахивает глаза, полная осознания. Внутри гладко, даже скользко, будто клубки змей сплелись в каком-то неистовом действии. И если погрузить руку в её грудную клетку, достать по змее, то отвратительная гладкость так и останется в ней. Она принимает молчание Кристиана, который даже не смотрит в её сторону, когда она выпрямляется на сидении и скидывает с плеч и груди его куртку. Они уже въезжают в Далаледу, когда Морион замечает пачку сигарет, забытую отцом, на панели. Самое время. Курит Морион с удовольствием, на губах остаётся горечь, и она беспрестанно проводит языком то по нижней, то по верхней. Тогда Кристиан смотрит на неё, всё так же, молчаливо. Он ещё никак не может осознать до конца, что произошло и что он чувствует. Запах дыма и духов Морион омерзительными кольцами укладывается на дне лёгких, теперь это запах отторжения, запах потери — Морион и табак. И он любит её, бесконечно любит, принимая её грех под своё сердце, потому что оно тоже её. И всё же он молчит, смотрит, как она, бледная и прозрачная, курит чёртовы сигареты, от крепости которых свербит в горле, и продолжает молчать. Они добираются до дома, прокуренные и будто бы отсутствующие. В окнах горит свет, оранжеватые отблески сулят уют сквозь кружевные занавески и тишину, словно лианами опутавшую дом. Йонас с отцом ещё утром вышли в море, в надежде на большой улов, мать Морион отправилась на дежурство в местную больницу, в доме осталась лишь Дагбьерт, скрывшаяся где-то в библиотеке. Пахнет апельсинами и крепким кофе, запах, знакомый с юности, когда возвращаешься домой, испытывая трепет от мысли, что там, среди этих стен, обитает кто-то особенный, кто-то близкий до дикости, и хочется собрать этот трепет в ладони и пить его, чтобы ощутить губами, потрогать языком, раскатать по нёбу. Когда входишь в комнату и видишь, как солнце блестит на чужих волосах, когда солнце распадается на крошечные лучи, словно брызги цитрусов. И оседает на каждой золотистой нити этих волос, чуть вьющихся на концах, и вот она слышит, что кто-то пришёл, кто-то, зовущий её повсюду мысленно и едва различимым шёпотом, тогда она оборачивается, стоя у шкафа с разноцветными рядами книг, чьи корешки навечно хранят прикосновение её пальцев. И она улыбается, потому что блеск в чужих глазах становится почти осязаемым, и хочется ощутить этот взгляд в прикосновении к плечу. Она улыбается, потому что пахнет апельсинами, а в высоком стакане, который принесла Морион, плещется крепкий кофе, терпкий кофе, как она любит. И Морион одна на свете знает, как сварить его правильно, одна на свете помнит о ней всегда. Она любит Дагбьерт без памяти, и разве кто-то смог бы удержать свои раны открытыми, когда одна мысль о том, что кто-то столь искренне и безусловно любит её, способна исцелять. А теперь Морион вырывает куски собственной плоти и не щадит других. Окружающая обыденность немного выбивает из колеи, будто ничего не произошло, но ведь и впрямь ничего не случилось. Просто Кристиан теперь знает, как далеко она способна зайти в своей жестокости, но ещё не знает, почему, и это её успокаивает. Она снимает пальто, отдаёт Кристиану, который автоматически протягивает руку, и когда их пальцы соприкасаются, он морщится, будто от боли, ведь они твёрдые и холодные, как сама Морион изнутри. — Собери, пожалуйста, мои вещи, — просит она тихо, и от звука её изломанного голоса, поразившего тяжёлую и густую тишину, Кристиан вздрагивает, как если бы кто-то царапал по стеклу ржавым гвоздём. — Я поживу в соседней спальне, пока ты… Она запинается, будто потеряв нить разговора. И он только кивает, соглашаясь и, может, даже благодаря её в глубине души за то пространство, которое она предоставляет ему. И пусть она говорит так уверенно, будто точно знает, что он всё равно никуда не денется, что ему просто нужно пожить отдельно, ведь потом он всё равно захочет её, будет хотеть её даже такой всегда. Она ведёт себя так, будто ей не больно, и в этот момент Кристиан впервые чувствует ненависть, и она не вытесняет других чувств, она просто вспыхивает и опутывает тот уголок, что отведён ей среди прочих эмоций. Сама же Морион — босая и в одном лишь платье выходит на порог, смотрит в небо и дышит полной грудью. За домом яблони с желтеющей листвой, отец вложил в них так много, оберегая, ухаживая за тонкими деревцами, не приносящими ни яблочка и всё же любимыми насколько это возможно. Морион идёт по сырой земле, холод целует ей стопы, ветер ложится на кожу колючими лоскутами, и она горит, будто воспалённая, но ей, ступающей легко, всё равно. Кончики пальцев немеют от холода, когда она, оказавшись среди яблонь, трогает гладкие ветки, пахнущие молодой корой. Вдали слышится звон колоколов, и Морион откликается на каждый звук, кружась, раскинув руки, среди деревьев, перебирая ногами по сырой земле. Она запрокидывает голову и кружится до тех пор, пока равновесие не покидает её, в глазах двоится, но когда ясность возвращается, она видит в окне Дагбьерт, смотрящую на неё. Грудная клетка женщины быстро и тяжело вздымается, побелевшие пальцы стискивают края книги, будто это она кружилась, а не Морион. И головокружение у них одно на двоих. Морион улыбается побелевшими губами, и во всём её виде сквозит совершенная беззащитность, рождающая ощущение какой-то мраморности, ощущение чего-то хрупкого, но твёрдого: в приподнятых уголках губ, в тонких запястьях и кистях рук, которые будто бы созданы для того, чтобы держать их в своих руках, в плечах, скрытых под тонкой тканью её платья с кружевной оборкой. И вся она кружевная с этой лентой в волосах, развевающейся на ветру. И вот она склоняет голову, а затем уходит, чтобы спустя несколько минут войти в библиотеку, молча подойти к уже сидящей в кресле Дагбьерт, забрать из её рук книгу, размеренными движениями сначала закрыть её, отложить на край дивана, стоящего рядом. И не глядя в глаза наблюдающей за ней женщине, Морион обхватывает её запястье и целует. Прижимается ртом чуть выше ладони, где едва ощутима впадинка, гладит губами горячую кожу над пульсом. И в каждом её поцелуе странная исступленность, тихое отчаяние умирающего зверя, как если бы каждый её демон вышел склонить голову и приложиться к чужим рукам в знак покорения. Дагбьерт просто смотрит на неё, позволяя целовать свои запястья. Ни ошеломления, ни страха, только принятие простого жеста, простых движений. Это всего лишь контакт одной кожи с другой, а вокруг сотни историй, замкнутых на пожелтевших страницах, колокольный звон, проникающий в комнаты, подобно свету, и дикая горечь апельсинов. И больше ни о чём не думается, только о цветках-ожогах, расцветающих под чужими губами. Только о склонённой голове и дыхании, разбивающемся о ладони, рассыпающемся на гладкости обнажённых коленей, на которых лежат сплетённые руки. Мор есть приручённый, безудержный. Мор неистовый, способный уносить тысячи жизней, топтать судьбы и вершить свою безжалостность. Мор, ласкающийся к рукам. А потом Дагбьерт читает ей вслух, наматывая ленту Морион на пальцы и разматывая обратно, пока та не останавливает её руку, обхватывая своими ладонями, чтобы обвязать нежный атлас вокруг запястья Дагбьерт. И они обе на неё смотрят. И обе вздрагивают, когда наверху раздаётся глухой грохот. Морион с небольшим трудом поднимается с пола, слабость всё ещё не отпускает её полностью, и на дрожащих ногах выходит из библиотеки. Последнее, о чём она думала, склонив голову на колени Дагбьерт, что за ней по-прежнему остаётся долг. Потому, услышав шум, она идёт в спальню, где находит Кристиана, сидящего рядом с вывернутым чемоданом. Он сгорблен, руки сложены в замок, он опирается лбом на них, едва заметно покачиваясь. — Я не понимаю, — говорит он спустя пару мгновений, вглядываясь в лицо вошедшей. — Я не понимаю тебя, не так давно ты сокрушалась, что не можешь забеременеть. Мы хотели этого, оба. Морион только вздыхает, будто всё это навевает на неё лишь тоску. И его страдания не имеют веса, ни грамма. Он просто оказался рядом, хороший, добрый, честный, любящий, ему просто не повезло. На лице отпечаталось настоящее страдание, и он кажется ей сошедшим со страниц какого-нибудь старого романа. И на одно мгновение ей становится жаль, только на одно маленькое мгновение. — А когда это случается, ты просто избавляешься от нашей мечты, будто это ненужная тряпка, — он поднимается и подходит, однако угрозы в его действиях никакой не сквозит. Он просто раздавлен и не может понять, почему, почему его значение так мало, — молча. Я бы понял, приди ты ко мне со словами, что не хочешь, но ты просто сделала это, оставив меня в неведении. Я бы не узнал даже, если бы твоя подруга не позвонила! Он повышает голос, продолжая наступать, но Морион смотрит прямо, не смея сделать шага назад. Он ждёт ответа, жаждет. Но ей нечего сказать ему. Нечем прикрыть тот урон, который нанесла. Она даже не хочет этого. Что я с нами сделала, что я отняла у тебя… если бы я хотя бы жалела, наверное, было бы проще и мне, и тебе, но моя боль с тобой не связана. Моя боль — камни и соль, моя боль — крики чаек и ветер, ревущий в грозу. Ты так хотел меня всю, и вот она я, смотри, милый, вот, что досталось тебе — моя пустая утроба. Я не просила быть такой, я не хотела быть такой. Я просто такая. И сердце моё из стали и фосфора, из травы и старых костей, будь оно мягче, я сумела бы тебя беречь, я хотя бы хотела. — Ты ничего мне не скажешь? — Я не знаю, что ты хочешь услышать, — наконец, Морион прорывает кокон собственной немоты и ей кажется, что не слова сходят с губ, а бабочки шелкопрядов, и пахнет сыростью, паутиной, гнилыми листьями, как будто слова её выстраивают склеп. Для надежды. — Я хочу знать, ради чего ты выскоблила себя?! — его крик эхом расходится по комнате, забивает слух, и Морион вдруг морщится, чувствуя всплеск чужого горя каждой клеточкой своей кожи. — Ради чего ты так отчаянно вытравливаешь меня из себя? — он срывается на плач, и Морион отшатывается, поражённая тем, что сделала. В ней будто сотни разных Морион, и все они вопят о своих чувствах, все они хотят, чтобы их услышали, чтобы их жили, все они просят посмотреть на него и почувствовать, как поражено это существо. Искалечено. Что ты сделала? Что ты сделала? Ради всего святого, что ты сделала? И вдруг она ощутимо чувствует рябь, пробегающую по пространству. Заметное колебание реальности и ощущение краха. Морион поворачивается и застывает, видя в дверях Дагбьерт. Мертвенно бледную и, кажется, поседевшую в наплывающей серости вечера. То, как она смотрит, проникает в душу, взрезая оболочку за оболочкой, раздевая то искарёженное ими и высвечивая всё уродство, заключённое в маленькой, хрупкой Морион. И чёрной, как тот камень, чьё имя она носит. — Презираешь меня? — спрашивает Морион, и Кристиан поднимает голову, поражённо вглядываясь в женщину на пороге, а потом в Морион, спрашивающую не его. Дагбьерт продолжает молчать, никак не реагируя на обращение, словно обратившись в статую. Ей не нужно было идти за Морион, никогда не нужно было, но каждый раз она обращается по её следам. Будто неведомая сила натягивает цепь и не идти становится нельзя. Морион бросает взгляд на Кристиана, затем поворачивается снова к Дагбьерт и вдруг устремляется прочь, оставляя сломленного мужчину и женщину, которой принесла бы в дар сотни детей. Я для тебя не пожалела бы ни мира, ни горя, ни праведников. Всё, что я делала, было лишь от любви, ты говорила, что любовь не приносит боли, что в ней не бывает ярости, но моя любовь уродлива и беспощадна. Она горит, и то пламя плавит мне кости, стирает мне кости, то пламя глумится над добродетелью, но что бы ещё в этом мире выстояло? Моя непримиримая, несгибаемая, мы идём по дну, мы идём по осколкам чужих сокровищ, и Бог проклинает нас, но кто он в свей нелюбви для нас? Я не пожалела бы мира, ведь Бог не пожалел нас. Он сам прослыл безбожным. Но что толку в жалости? Что толку в праведности? Я люблю тебя, люблю тебя, и это единственная истина, женщина моей крови, моя женщина. Сухая и истончённая ветрами трава пригибается к земле, и Морион чувствует себя такой же тонкой и беспомощной. Она взбирается всё выше, не обращая внимания на свинцовую тяжесть неба. Даже если начнётся дождь, ей не страшно. Ничуть. Она закалена боями более страшными, чем те, что ведут небо с землёй. Здесь, на высоте, дышится, как ни странно, легче, нет будто бы сдвигающихся стен, нет удушья, опускающегося на грудную клетку. Сплошной простор и безграничное море где-то там, внизу, вскипающее от каждого порыва ветра. Чайки скорбят о чём-то своём неистовым криком. Морион подходит очень близко, так, что одно неосторожное движение и можно сорваться вниз. Закрывает глаза, вдыхая солёный воздух. Разводит руки, будто собирается парить, будто она одна из тех птиц, что вьют гнёзда на скалах. Не в этом ли свобода? Свобода сделать шаг вперёд и воспарить, или же шаг назад и остаться каменной на этой земле. Дагбьерт стоит позади, словно часть утёса. Самая крепкая и острая. Морион ощутила её в тот же момент, как та вышла следом за ней из дома. — Морион, отойди от края, — её слова утопают в порывах ветрах и оттого кажутся мягкими и бархатистыми, и тот страх, что в них звучит, притупляется, сточенный о воздух.  — Зачем? Здесь хорошо, — отзывается Морион, но не оборачивается. Она делает несколько шагов вдоль края, чуть покачиваясь. — Дагбьерт, здесь так хорошо. Ты хочешь, чтобы я боялась?  — Мор, ты сорвёшься, сделай шаг назад, — сама же она шагает вперёд, высота предстаёт пред ней в виде Морион, по-прежнему раскинувшей руки. Она делает это так часто, что всё время кажется распятой.  — Я уже сорвалась — они говорят о разных вещах, — а всё, что было до этих пор, моё падение. Может, пора уже достигнуть дна, как ты думаешь? — Морион, — твёрдость в её голосе способна содрогнуть и скалы, — отойди от края! — Нет. И тут ветер доносит до Морион какой-то звук, глухой, шелестящий и как будто бы завершённый. Будто это что-то твёрдое и конечное, а вовсе не звук. Она оборачивается, и ветер снова принимается терзать подол её платья. С губ срывается вздох, полный ошеломления и страха, и красоты, той самой первобытной красоты, какая повергает в раскаяния и ступор. Дагбьерт опустилась на колени, величественная, несокрушимая, как нордическое божество, чьё сердце вдруг вырвалось из камня и стали. — Скажи мне, чего ты хочешь? — шепчет она, но Морион слышит её, словно раскаты грома, — ну, чего ты хочешь, девочка, я отдам тебе это. Я отдам тебе всё. Мне никогда не восполнить твоих потерь, но я и не хочу, слышишь, девочка, не хочу. Мне не жаль твоих потерь. Я взяла бы больше, но прямо сейчас я готова отдать. Морион приближается, Морион опускается рядом, у Морион не сердце — птицы, взбешённые, яростные, у Морион смерть под солнечным сплетением, и та повинуется. Руки гладят лицо напротив, руки трогают шею и плечи. Волосы под ладонями гладкие и мягкие. И всё вокруг — запах, умопомрачительный запах выжженной травы, сладость древесины, смешанная с терпкостью мяты и цитрусов, будто впитавшихся в кожу женщины, запах ладана, лежащий в ямочке под шеей. Моя святая женщина. Морион обхватывает её лицо ладонями, не убирая волос, спавших на щёки из-за ветра, смотрит в глаза, где мучаются и умирают Вселенные, вскипают моря мёртвой рыбой и острыми мачтами. Птицы внутри обламывают крылья, кричат, Морион чувствует, как расстояние между ними густеет в преддверии чего-то страшного, ей кажется, она даже слышит отсчёт мгновений, когда пространство натягивается, а затем лопается, как только она накрывает чужой рот губами. Смерти нет, боли не существует, времени не осталось в этом мире. Только раскалённое и влажное на губах, на языке. Она целует медленно, и в том кроется неистовость, мука, срастившая их в одно. Губы, трогающие другие губы, язык, цепляющийся за другой язык, Морион прижимает её к себе крепче, ощущая контраст холодного ветра и горячего рта. Касается нёба, расплавляя несказанное и вымученное лёгким движением языка. Целовать Дагбьерт — словно распадаться на атомы, целовать Дагбьерт — впервые за долгое время жить, целовать Дагбьерт, целовать Дагбьерт, бесконечно целовать её. Вырывать из этой реальности, возвращать себе и сталкиваться с грехом, и принимать грех, и наслаждаться им. Стоять на коленях посреди мира, над миром, и целоваться, пока небо гневается, пока кто-то умирает, и солнце катится в бездну. И вспоминать после губы, воспалённые от поцелуев, губы, влажные от слюны, губы, целующие вновь. Ни правды, ни веры, одно лишь бесконечное: я хочу тебя такой, я хочу тебя всю, презренную и губительную, я хочу тебя омертвевшей хоть тысячи раз и исторгшей своих младенцев, неназванных, некрещеных. Я хочу тебя вопреки всему.