небо падает

стоит морю умолкнуть на миг, камни катятся, небо падает между них; я скиталась годами без моря, но слышала зов, и слова, упрятанные за засов, становились всё громче, ведь стоит морю умолкнуть на миг: ég elska þig, ég elska þig и камни катятся и падают вниз.

Jozef Van Wissem - Riuns Темнеет стремительно, серость, витающая всюду, подобна капрону. Воздушная и лёгкая, словно листья, слетающие с редких деревьев. Деревьев в Исландии теперь всё больше, несмотря на сильные ветра, безумствующие почти всё время. Шум волн остаётся где-то позади, словно отогнанный туманом, стелющимся по земле, мокрой, рыхлой, пахнущей чем-то забытым, как пахнут старые леса, исходя временем. Оттого возникает чувство какого-то таинства. Деревня внизу пылает своими окнами, старинными фонарями, мерцающими до самого рассвета, фонарями, освещающими безлюдную землю, какой она была до прихода викингов, но чудится запах костра и сырых поленьев, запах свежей выпечки. Тёплый и душистый, он так контрастирует с мокрым воздухом, со свежестью, парящей над домами, между улицами, по которым они идут, словно две тени, часть всего и одновременно не причастные ни к чему. Бредущие, словно после апокалипсиса. Никто не выжил, ни один устой не уцелел, остались только они, на вершине мира, согнутые дугами изнутри той самой силой, что укрыла их от погребения. Силой, что толкает на безумства и жаждет даров. Силой, что делает их опасными, воспевая ренегатство. И вот идут они, будто боги, будто звери, сошедшие с цепи. Распахнутое пальто, шарф Дагбьерт вокруг шеи, повязанный её руками, ещё там, на утёсе, когда земля и камни перемалывали спавшие на них выдохи и шелест поцелуев, когда они дробили слова, снятые одним языком с другого. Ветер бьёт в лицо, но Морион не прикрывается, позволяя коже дышать, позволяя себе так много. Ведь больше она не хочет ни щитов, ни убежищ. Эти улицы, скучные и сонные, кажутся ей нелепыми в своём незнании, в непонимании того, что они вмещают прямо сейчас. И потому она останавливается, трогая Дагбьерт кончиками пальцев по внешней стороне ладони, там, где кожа горячая, и та останавливается тоже. Смотрит на неё, взглядом тем тревожа внутри всё живое и уже отзвучавшее. — Что? — шёпотом звучит вопрос, тут же поглощаемый ветром. Морион подходит ближе, забирается руками под края расстегнутого пальто. Гладит бока, топя озябшие пальцы в обжигающем тепле, почти ранящем. И мысли легкие, почти невесомые, стекаются и вспыхивают в невероятном желании поднести руки к лицу, чтобы собрать это тепло, этот запах. Попробовать губами, языком, ощутить кожей лица. Несколько мгновений, сумрачных, покрытых тем самым лёгким капроном, Морион всматривается в карие глаза и снова целует женщину, не в отчаянии, не в нужде, целует потому, что может, потому что губы под языком холодные и всё ещё отдают сладостью помады. Целует посреди пустынных улиц, пока в домах таится тихое и спокойное обычное человеческое счастье и незнание о том, каково распадаться на атомы от горечи любви, которую все эти люди назвали бы больной и недостойной. От любви, которую они не смогли бы пережить, праведные и неискушённые. Дагбьерт обхватывает её плечи, чуть сдавив пальцами, и отстраняет от себя, тяжело дыша, слыша, как отбивает ритм собственное сердце. Глаза — безумное небо, растерзанное грозами, блестящие, в них так много всего, что никогда ни одному человеку не выразить ни словом, ни прикосновением. И как она выживает с такими глазами, как она может оставаться в здравом рассудке? И что она может пережить ещё, как сильно её можно изломать её же любовью, что будет с ней, если отдать Морион ещё и свою? — Не делай так, — говорит Дагбьерт, запахиваясь и тут же оглядываясь по сторонам. В какой-то момент, наполненный безрассудством и душевной тошнотой, она надеется, что их видели, что теперь разверзнется ад, и тогда они сорвутся с поводка и пойдут до конца в своём бесчинстве, но на улице никого нет, и она разочарованно выдыхает, загнанная в клеть, сама себе тюремщик, — не здесь. Она ещё не может разобрать, что за голос звучит в ней — жестокости, страха или вины, ведь они так переплетены, что кажется невозможным различить что-то чёткое, вынуть что-то одно. — Не буду, — соглашается Морион, серьезная и сосредоточенная, — идём в церковь? Не дожидаясь ответа, Морион просто тянет женщину за собой, крепко держа её за руку. Пока Дагбьерт повинуется, пока она не осознаёт своей вины, надуманной и никому не нужной вины, она хочет переступить порог церкви, не размыкая рук. Она ощущает болезненное торжество чего-то непоправимого и уже свершившегося, предрешённого множество лет назад, предрешённого каждую секунду до той самой поры, пока их губы не сомкнулись, растирая вселенные, растирая звёзды в пыль. И теперь Морион, влекомая безумством, жаждет святости. Святости иного рода, чуждой человеку, чуждой здравому смыслу, но кого волнует здравый смысл, когда можно войти в божественную обитель с грузом тайны и бросить его как самый яростный вызов Богу: ты сотворил это, так возлюби нас, возлюби, как самое чистое в своей порочности. И входит Морион под мелодию органа, ведя за собой Дагбьерт, следящую за каждым её движением, изучающей трансформацию. Ибо вот она, Морион, исторгнувшая из себя одну жизнь ради другой, преступившая так много черт, лёгкой поступью идёт по мраморным плитам, среди святых, полупрозрачная и тонкая. Как призраки, стенающие о незавершенных делах, как призраки, лютующие над презренной жизнью. И она так красива в своём святотатстве. Она так красива, что Дагбьерт не способна воспротивиться ей. Внутри пахнет дикими грушами, когда они падают на землю и разбиваются. И истекают соком. Бальзамический запах почвы и расколотых фруктов, невероятный диссонанс мёртвого и живого. От него холодеет где-то в районе солнечного сплетения, в такт органной музыке, растекающейся мощными потоками по всему пространству, обволакивающей и возвышающей распутство. Морион останавливается между рядов, сжимая пальцы Дагбьерт крепче, и они обе выглядят немного растерянными, растрёпанными и пылающими. Морион тяжело дышит, и когда Дагбьерт трогает её за плечо, не выпуская другой руки, та оборачивается к ней, и на её щеках блестят слёзы. Свет свечей и блики витражных стёкол, наконец, отражают истину. Морион обнажена, обнажена до такой степени, что лишь тронь — и перед Дагбьерт встанет сама Вселенная в своём подлинном виде, первозданном. Та чудовищная боль, которую она отрицает, которой не хочет давать прав, она в ней, она на ней. И то торжество, греховное торжество отречённых не вытесняет того, что она сделала, и того, о чём она, вопреки всему, скорбит. Морион ищет приюта и успокоения. — Иди ко мне, — говорит Дагбьерт, притягивая её к себе и видя мелькнувший в серых глазах страх, какой-то совсем жалкий, несвойственный. Она говорила, что не боится, что нет на свете ничего, что заставило бы её бояться того, что скрывает её сердце, ведь она готова отдать всё до последней капли и преступить любые законы божьи или человеческие. Но подсознательно она так боится исполнения своей мечты, своего рока, так жаждет и так боится.  — Иди ко мне, Морион, — теперь уже шепчет Дагбьерт, прижимая девушку к себе, и она откликается в её руках, обхватывает своими, потому что вот последний оплот её жизни, единственное, что способно удержать её на этой земле. И они стоят, обнявшись под куполами, увитые музыкой органа и голосами хора. — Это пройдёт, — пальцы касаются гладкости чужих волос, забирают пряди, и впервые из памяти стирается знание того, кто они друг другу, потому что ничего этого просто не существует, есть только они сами и этот момент, когда можно обнимать и трогать волосы, можно вдыхать и чувствовать выдох. — Это не будет болеть в тебе вечно. — Однажды ты уже так говорила, — Морион отстраняется, всматриваясь в лицо Дагбьерт, чья память так же оживляет тот телефонный разговор, их последний разговор: натянутый провод старого телефона и тихое дыхание на том конце Вселенной, и жгучую горечь в груди, такую же оранжевую, какой была та осень, — и всё это не сбылось. — На этот раз я обещаю, — говорит она в ответ, размыкая объятия — и как после этого ей верить — но Морион верит и отстраняется, и идёт вдруг прочь, а потом оборачивается и улыбается. — Идём же домой, — громко зовёт она, привлекая чужое внимание, и кружится ещё раз, запрокинув голову. Как листопад, самый настоящий осенний листопад. От камина всё ещё исходит жар, когда они обе возвращаются в библиотеку, к стопкам книг, лежащих на полу у дивана, к остывшему кофе в бокале с надколотым краем. Дагбьерт предпочитает исключительно этот бокал, видимо, считая символичным его несовершенную целостность. По-прежнему пахнет апельсинами. По-прежнему стоит тишина. — Этого больше не должно повториться, — твердость в голосе Дагбьерт вынуждает Морион зажмуриться, будто поднявшийся вихрь боли ей не знаком, и она чувствует его впервые. — Я хочу, чтобы ты это запомнила — больше я не коснусь тебя так. — Мы просто сделаем вид, что ничего не произошло? — Морион усмехается тому, как быстро всё стало ровно таким же в этих стенах, будто их снова загнали в привычные рамки. А всё, что было мгновением раньше — всего лишь нелепая погрешность. Сбой в их жестокой и уродливой матрице. Дагбьерт смотрит на неё очень долгим и мучительным взглядом, будто разделяя её на частицы прямо так по живому. Садится на диван, словно ноги больше не в состоянии держать её. И склоняет голову — этот жест так привычен, что Морион снова усмехается, мимолётно думая, каково провести языком по этому упрямому сгибу шеи, будет ли кожа такой же горячей, как там, под волосами. В ней сегодня так много плотского, поразительно, ведь Морион и впрямь казалось, что из неё выскоблили все до капли. — Нет, — тишина прорывается под остриём голоса Дагбьерт, и слова, словно облитые свинцом, стекают с обветренных губ. — Мы должны об этом помнить, чтобы не допустить вновь. Морион кивает, только кивает, в один момент не просто осознав, но ощутив, что бесконечно устала. Она опускает глаза и поджимает губы, Дагбьерт не успевает проследить её взгляд, потому что она тут же уходит, чтобы через несколько минут появиться с аптечкой в руках. Женщину одолевает смутное беспокойство, пока Морион, всё ещё походящая на призрака, спокойно и почти отрешённо опускается перед ней на колени. Морион смотрит на неё из-под тяжёлых век, осторожно, почти невесомо касаясь этим взглядом хмурого лица, на котором отражается недоумение. Пока её руки медленно забираются под юбку и скользят под грубой тканью по бёдрам. Дыхание Дагбьерт сбивается, выплёскиваясь толчками через приоткрытые губы, меж которых виднеется блестящий кончик языка. Своим же она безотчетно и мимолётно трогает посредине верхней губы. Морион практически ложится грудью на колени Дагбьерт, добираясь пальцами до тонкой линии белья, и пытается поддеть резинку колготок. — Ты сбила колени, — выталкивает она слова-камни из ноющей груди, пока подушечки пальцев утопают в губительном тепле человеческого тела и одежды, пропитавшейся им, — приподнимись, я спущу колготки. Дагбьерт сглатывает, и вместо того, чтобы воспротивиться или возмутиться, она послушно опирается руками и спиной в диван, приподнимая бёдра, чувствуя, нежели следя за тем, как руки Морион снова появляются из-под её юбки. И всё же это зрелище чуть ли не сводит её с ума одной лишь своей дерзостью. Разбитых коленей она не чувствует вовсе, даже когда Морион, больше не глядя на неё, аккуратно обрабатывает раны. Спокойная, почти прозрачная, она не произносит ни слова, изредка дуя на повреждённую кожу чужих коленей. И Дагбьерт представляет, что она будет такой всегда — отверженной, измученной, переданной, слепой, да какой угодно, но такой, что будет идти к ней по руинам, садиться молчаливо у ног и обрабатывать раны, пока закипает чай и мир рушится и сгорает. Остаток вечера они проводят врозь, будто скрываясь, но лишь потому, что обе могут найти друг друга без препятствий и сожалений. Если однажды я потеряюсь, ищи меня в своих воспоминаниях. Там я буду жива и нетленна. Такой я останусь в тебе, даже если больше нигде меня не будет. До самой полуночи из старой комнаты наверху доносится музыка, источаемая таким же старым фортепиано, расстроенным множество лет. И в этой мелодии Дагбьерт чудится потертость, треск старой пластинки. Она закрывает глаза, прислонившись к стене и видя, видя, как тонкие и хрупкие пальцы призрачной девочки терзают инструмент, вынимая из него душу, сотни неотыгранных душ. И когда Морион опускает руки, почти безвольно и фатально, когда отпускает мелодию на свободу, заставив молчать, когда она выходит из плена позабытой комнаты, Дагбьерт сидит на полу коридора, у той же стены, лишь в нескольких шагах от двери. Морион со слепой и неясной надеждой заглядывает ей в глаза и слышит внутри себя голос, крушащий уродство её надежды, она слышит мольбу: пройди мимо, пожалуйста, просто пройди мимо. Тогда Морион бесшумно переступает ногами, уходя и не смея не откликнуться на эту отчаянную молитву. И если в этом я буду твоим богом, если в минуту мольбы ты даруешь мне бессмертие, я отзовусь вопреки себе. Вопреки всему. Ибо твой Бог должен быть милосердным. Внутри неё разрастаются джунгли, жестокие и дикие, как те звери, обитающие в них. И джунгли становятся всё больше, они оплетают, они поглощают и стремятся прорасти наружу. Морион идёт в спальню, где Кристиан молчаливо принимает её лживые сожаления, где он позволяет её джунглям опутать и его. Она укачивает его, укачивает как мать, пытаясь убаюкать его боль, потому что эту боль пережить проще, чем то, что Морион отказывается жить в этот момент. И только прижимаясь к ней всем телом, он замечает, какой острой и тонкой она стала за последние дни. Кожа на её бёдрах выглядит прозрачной, и синеватые магистрали вен просвечиваются так отчётливо под задравшейся кофтой, что ему становится страшно. Кристиан одёргивает край ткани, скрывая полоску обнажённой кожи. — Тебе больно? — спрашивает он, спешно выбирая руки, избегая касаться её живота. — Нет, — шепчет она, скорее чувствуя, чем видя, как он закрывает глаза. — Физически нет, — добавляет Морион, оставляя ему таким образом ту часть себя, которая принесёт мысль, что она не потеряна для него, раз всё ещё может сожалеть. Так она возвращается к нему. Ибо мир вокруг слишком мал, когда некуда идти. *ég elska þig — я люблю тебя