небо падает

Лет через десять вернёшься с причастия, сядешь, закуришь, возможно. Достанешь порно с моим участием, чтобы напомнить себе, насколько мы были безбожными, и усмехнёшься тому, как много отснято плёнки. Вдохнёшь терпкий дым в уставшие лёгкие как можно глубже, ох, о глубине нам известно всё. А что с нами было по факту? Вот на экране я прерываю акт и ухожу за границы камеры. Чувствуешь? Так что же ты чувствуешь, видя меня на грани то ли сознания, то ли той, где по сценарию следует кончить? Так что с нами было, когда, раздеваясь, я не чувствовала твоих касаний ни днём, ни ночью. Где были твои ладони, пока я пыталась забыть их, играя женщин, выживших из ума на изгибах чужого тела. Я всегда оставалась не с теми. И вот ты сидишь, позабыв о плоти Христовой, возложенной на язык, коснувшейся нёба. Я вне кадра, срываюсь на крик и бросаюсь к земле. С небоскрёба.

Tom McRae — You Cut Her Hair Ólafur Arnalds — Til Enda Dead Can Dance — The Host of Seraphim Она летит в пропасть бесконечное количество раз, вздрагивая и просыпаясь. Она закрывает глаза и снова приближается ко дну, там темно, но Морион знает, что внизу острые рифы, они примут её тело, исказят каждую черту, они разольют её кровь по растрескавшейся породе. Тьма и боль поглотят её, тьма и боль вернут её к краю, чтобы она снова могла упасть. Руки на талии и на спине такие тяжёлые, такие горячие и влажные, они будто воспаляют её кожу, она пытается вырваться, сбросить их или хотя бы немного подвинуть, но как бы сильно она ни старалась, эти живые оковы не сходят с её тела. Тогда она просыпается окончательно, будто выныривая из глубокой заводи сна. Кристиан едва шевелится, не потревоженный пробуждением Морион. В комнате холодно, и Морион зябнет, выбираясь из-под одеяла. Серость рассвета вызывает тошноту, от которой она ещё долго не сможет избавиться. В душе Морион включает воду такую горячую, что кожа краснеет под дымящимися струями, но она всё никак не может согреться, как если бы из мира исчезло всё тепло. Она практически скребет кожу мочалкой, оставляя взбухающие полосы, и не может понять, что испытывает. Эта неопределенность вызывает волны отторжения всего, что её окружает. Морион чувствует себя искалеченной, дефективной и никак, никак не может разобраться, что вызывает это чувство. Она с небрежностью продолжает отмывать себя, будто это действительно возможно. Но, даже выйдя из ванной комнаты, Морион чувствует себя грязной. Такой контраст ощущений с теми, что были накануне, выбивает из колеи ещё больше. Она одевается быстро, не глядя, не выбирая. Просто берёт первые попавшиеся вещи и натягивает на себя. Смотрит на спящего Кристиана, чей сон безмятежен, несмотря ни на что. Она усмехается своим мыслям, ибо для неё безмятежность никогда не имела смысла, потому что Морион не знала и до сих пор не представляет, что это такое. На часах в коридоре стрелки указывают на половину шестого. Несмотря на раннее время, в зале у камина Морион обнаруживает отца, потягивающего бурбон. Странно видеть его здесь, а не в своём излюбленном кабинете, но вопреки ожиданиям, она рада его компании. — Не спится? — спрашивает Эйнар, наливая порцию янтарной жидкости во второй стакан и предлагая дочери. — Не спится, — откликается Морион, принимая из тёплых сухих рук отца. Она не садится в соседнее кресло, предпочитая стоять за его спиной и смотреть на огонь. Внутри неё тоже огонь, только гораздо больше, ярче, страшнее. Тот, что в камине, не обжигает, в то время как внутри всё опалено и пузырится. В какой-то момент Морион кажется, что если она разомкнёт губы, чтобы сделать хоть глоток, то изо рта вырвутся клубы едкого дыма и отравят каждого, кто рискнёт оказаться с ней под одной крышей. Но всё же она отпивает и никакого дыма из неё не струится. — Когда вы вернулись? — Час назад, Йонас уже спит, а я вот никак не могу. Что тебя мучает, дочь? — вопрос звучит неожиданно и так прямо, что Морион остаётся сказать лишь правду. — Моё сердце, — она делает ещё несколько маленьких глотков, практически не различая вкуса, словно всё внутри онемело. — А что с ним? — отец поворачивается к ней. И глаза его блестят в оранжеватом свете от огня. — Оно лжёт. Эйнар тяжело вздыхает, отставляя свой стакан, и снова смотрит на дочь. — Если ты не уверена в Кристиане, может, стоит отложить свадьбу, пока не поздно? Ты любишь кого-то другого? — этот вопрос заставляет Морион внимательно посмотреть на отца, почти в удивлении, будто такое мог предположить кто угодно, но только не он. Или ей странна сама мысль, что он может говорить с ней о любви, о той настоящей любви, что таится в ней множество лет, почти ослепшая и одичавшая. — Да, — ей хочется закричать, чтобы это слово зазвучало так громко, что лопнули бы стёкла и стены пали, и не осталось бы ничего другого, кроме её обнажённого «да», искалеченного святотатством и грехом. Да, я люблю плоть от твоей плоти, я люблю ту, что носит имя твоего отца, как ты сам. Да, тысяча раз да, ибо я готова ползти за ней до самой пропасти, что снится мне ночами, и падать, бесконечно падать, если каждый раз возвращаться к краю, у которого она стоит. — Тогда хорошенько подумай, дочь, перед тем, как отдать свою жизнь тому, перед кем твоё сердце неправдиво. Впрочем, я советник не самый лучший, — он вдруг посмеивается как-то нелепо, будто боясь, что за его словами Морион разглядит что-то такое, чему следовало бы оставаться в тени. — О таких вещах тебе лучше говорить с матерью или тёткой. На последнем слове Морион здорово передёргивает, но отец ничего не замечает. — Не хочу расстраивать маму, — она улыбается, по крайней мере, Морион кажется именно так. — Так что я дождусь, когда проснётся Дагбьерт, — она говорит это просто так, чтобы заверить отца, что всё в порядке и она обязательно обсудит это с кем-то близким. — О, ну тогда, скорее, когда она вернётся. Морион хмурится, на что Эйнар усмехается и поднимает руки, будто в усмиряющем жесте. — Я думал, она тебе сказала, что уходит. За ней приехал Сверрир, и они уехали в сторону города, как раз в тот момент, когда мы с твоим братом вернулись. Последних слов Морион практически не слышит из-за пульсирующей крови в ушах. Под кожей так горячо, а в груди, напротив — ужасно холодно, как если бы меж рёбер разлили жидкий азот, умертвивший своим холодом всё живое. Она качает головой, скорее, машинально, чтобы дать понять отцу, что его слова до неё дошли и всё в порядке. Он уходит, потрепав дочь по плечу. А той так холодно, несмотря на кипящую кровь, что кажется, будто ничто больше не способно вызвать в ней чувствительность. Ничто не пробьётся сквозь толщу льда, а ей так нужно почувствовать что-то ещё, и пляшущие тени языков пламени подгоняют её, зовут поближе, обещая спасение. Морион подходит к камину, опускается на пол, вытягивая одну ногу, и как хорошо, что она надела эту тёплую и мягкую юбку. И ей самой бы хоть капельку тепла, совсем чуть-чуть. Сначала она тянет руку к огню, но затем хватается за кочергу, которой начинает переворачивать головешки. Огонь раскаляет железный наконечник. Всё происходит само собой, она просто хочет почувствовать что-то ещё, ей так нужно немного тепла. Самую малость, только самую малость. Край шерстяной ткани поднимается выше, обнажая колено, и ещё выше, и вот красное, горящее и не в помин теплее, чем у Морион внутри, с шипением впивается в кожу бедра. Боль приходит моментально, снимая немоту, но Морион ещё несколько молниеносных мгновений удерживает раскаленное жало на плоти, взъярившейся, вспыхнувшей таким же алым. Кто-то вырывает у неё из рук тонкий железный прут, который называют таким странным и нелепым словом. Кристиан не кричит на неё, он вообще не произносит ни звука, только хорошенько встряхивает и зачем-то прижимает к себе. Только спустя некоторое время Морион понимает, что плачет, она разрыдалась как маленькое дитя, как беспомощное, обездвиженное тяжестью своей любви существо. После Кристиан обрабатывает рану как можно аккуратнее, но ей всё равно, больнее, чем внутри, не будет. Морион знает, что делает Дагбьерт, она заполняет себя другими, как делала Морион, как делала ещё задолго до Морион сама Дагбьерт. Ты хочешь меня, но берёшь других, думая, что это милосердно. Ты не спасаешь меня, ты не можешь спасти меня так. Я не ведаю о спасении ничего, а тебе и подавно не знать, так к чему это всё? Моя женщина, низвергающая богов, мой потрошитель, я всегда считала, что святость твоей любви искупает грех моей, но разве так любят, Дагбьерт? Я возлагаю к твоим ногам своё мёртвое наследие, я отдаю тебе то, что нельзя отдавать, а ты отдаёшься другим. Ты всегда отдавалась другим. Ибо ты есть море, неверное одному-единственному моряку. Когда Кристиан, наложив повязку, прячет бинт под юбкой, Морион обхватывает его лицо холодными и дрожащими руками, целуя жадно и яростно, трогая сухие губы языком и чувствуя горечь собственного поцелуя. Но он отстраняет её, он не хочет её. Никто не стал бы прикасаться добровольно к мертвечине, скрытой под обманчивой оболочкой человека. — Прости, я не могу сейчас, — говорит он с виноватым видом, но Морион только качает головой, будто не имеет значения. Пришёл рассвет, и солнечные лучи обнажают то, что было скрыто до этого момента. О том, что произошло, они не говорят. К обеду в доме снова полно людей, шума и всё той же боли, которая окружает каждого вокруг. Они ничего не подозревают, они не могут различить, что над ними, словно вороны, вьются всполохи чужой души, обугленной по краям. Морион берёт машину отца, чтобы вырваться отсюда, чтобы броситься в объятия города, чьи улицы молчаливо примут её одиночество. В старой парикмахерской, которая привлекла её потрёпанной вывеской и мигающими даже днём огоньками, Морион говорит женщине с зелёными глазами, огромными и блестящими, как океанская вода в самый солнечный день, как именно хочет обрезать волосы. И через непродолжительное время она видит в зеркале всё ту же бледную девушку с острыми скулами, но с короткими волосами, едва достающими до плеч. Она выглядит ещё моложе. Концы завиваются, создавая вид лёгкой небрежности. Разрушение молодит. Морион нравится. На полу она видит длинные тёмные пряди, и это зрелище рождает странное, необъяснимое чувство чего-то необратимого. Морион нравится. Почему-то отражение в зеркале напоминает ей тех женщин из порно. Мысль нелепая, но очень чёткая. Такая же пропащая. Морион нравится. — Мне кажется, что люди стремятся изменить себя внешне, когда не могут вынести изменений внутри, — говорит женщина, убирая ножницы. — Но иногда не стоит менять совсем ничего. — Почему вы не сказали об этом перед тем, как обрезали мне волосы? — спрашивает Морион. — Потому что надеялась, что ты не из тех, кому никак не помочь. Морион усмехается, на мгновения ловя чужую ладонь в свои и сжимая. — У Вас красивые руки, — она внимательно смотрит в зелёные глаза, — но даже ими, Вы правы, ничего не исправить. Она поднимается из кресла и, оставив деньги на столе, уходит, уже не видя, как метлой сгребают остатки её мёртвых волос. Дышится почему-то свободнее, ну или она просто слишком хороша в самообмане, ведь порой бывает так, что боль столь невыносима, что кажется, будто ничего не болит. Холодный ветер лижет открытую шею, треплет воротник распахнутого пальто, а на ноги ложатся брызги луж, оставшихся после дождя, немилосердно бросившего их на этой земле. Мелькают фары машин, на мгновение ослепляя, подобно ярким вспышкам в небе. Только неба ей сейчас не видно. О машине отца, оставленной на стоянке, Морион вовсе не беспокоится. А идти пешком вдруг оказывается так приятно, что она даже не верит, будто способна испытывать что-то помимо отчаяния. Губы горят от ветра, но на самом деле виноваты воспоминания о поцелуе, даровавшем на одно краткое мгновение одной душе власть над другой. И на том утёсе время будто застоялось, и теперь Морион может вернуться туда, чтобы снова пережить всё произошедшее. Или не пережить. Ибо следом приходит боль, неумолимо, медленно, как наступает прилив. Но вот она, живая и дышащая, идёт по улице, залитой солнцем. И пахнет сыростью, пахнет палой листвой и грибами, чем-то сладковатым и навевающем мысли о свежескошенной траве и увядших цветах. А она всё идёт, словно ноги сами ведут её, словно невидимая нить, связывающая её с чем-то в этом городе, натягивается, призывает её появиться. Морион останавливается у бара «Спящий викинг» и почти с каким-то странным облегчением смеётся. Её голос отбивается эхом от старых кирпичных стен и возвращается к ней, словно мячик-попрыгунчик, каких в её детстве было очень много. Дверь при открытии скрипит, и в лицо сразу бьёт запах опилок, хмеля и сладкой карамели. Она не была здесь множество лет после того, как в последний раз опрокинула пинту пива. Интерьер ни капли не изменился, разве что картин на стенах теперь прибавилось и старины. Время всюду вешает свою бахрому. Она садится у самого конца стойки, куда через несколько минут подходит Сигурдур, владелец и бармен заведения. Он широко улыбается, протягивая Морион полную кружку с пенящейся жидкостью, и она с радостью принимает её, отбив кулаком в широкую раскрытую ладонь. — Давно тебя здесь не было, малютка Мор, — мужчина посмеивается, проводя пальцами по подбородку с густой бородой. Его глаза искрятся радостью и добротой. Он всегда был таким, сколько Морион его помнит. — Твоя правда, — Морион салютует ему кружкой и делает довольно большой глоток, — рада, что здесь всё по-прежнему. — Меняются только люди, — добавляет Сигурдур, прежде чем отвлечься на нового посетителя, которых, кстати, здесь не очень много в дневное-то время. — Если бы, — шепчет Морион, снова отпивая. Думать о том, что происходит, ей страшно. Слишком много, слишком глубоко, слишком давно. Нога под тканью джинсов ужасно саднит, Морион кажется, что повязка сползла, обнажив ожог, но ей не хочется ни двигаться, ни совершать каких-либо действий вообще, даже для того, чтобы помочь себе. Она смотрит на столик у дальней стены, где они когда-то с Дагбьерт сидели, обсуждая предстоящее путешествие в Барселону, которое Дагбьерт преподнесла как подарок на день рождения. Тогда на улице лил страшный дождь, и небо казалось таким низким и тяжёлым, что его можно было бы коснуться головой, едва поднявшись на носочках. Они обе продрогли, но руки грели горячие чашки с грогом и предстоящая поездка, вызывающая чувство трепета, перекрывала любой дискомфорт от непогоды. Дагбьерт говорила, что в Барселоне персики можно есть прямо с дерева, а Морион смеялась, совершенно не понимая, почему, но в груди разбухало что-то сладостно тяжёлое и большое, и его не получалось сдерживать. Потому она смеялась, представляя, как сок будет течь прямо по рукам и капать на землю. А ещё как солнце будет стекать прямо в волосы Дагбьерт, а та ослепительно улыбаться. И никто даже не подумает вспоминать о закатах или рассветах, потому что всё самое прекрасное воплотилось в этой женщине. Когда начинает вечереть, в баре появляются новые люди, кто-то в компании, кто-то, как Морион, сам по себе. К этому моменту у неё страшно болит нога и вообще всё, что в её теле можно назвать живым. Словно разум и тело — два отдельных существа, изнывающих каждый от своей боли. Алкоголь не притупляет сознания, напротив, обостряя всё, что до этого казалось утихшим. Но она продолжает пить, не слушая Сигурдура, когда тот предлагает отвезти её домой. Морион только отмахивается, усмехаясь. Незнакомый молодой человек подходит к ней, чтобы предложить помощь, но Морион знает, чего бы ему хотелось на самом деле, поэтому предлагает ему себя, просто, без предисловий. Что-то дикое, опаляюще-зверское возникает под рёбрами, разливается по сосудам, в этом нет привычного вожделения. Нечто необузданное, дикое проступает в ней в обнажённом виде, без приукрашивания поэзией. Порок встаёт внутри в чистом виде, без покрова романтики, пустой, холодный, лишённый всякого человеческого облика. Морион соглашается с ним, Морион решает потешить в себе зверя, доведённая до отчаяния, разобранная на атомы. Но до её обоняния среди всей этой какофонии запахов доносится один знакомый, такой же мимолётный, как его обладательница, и вот тёплые ладони твёрдо и настойчиво расцепляют руки Морион, обвитые вокруг шеи чужого мужчины. И на его возражения она слышит лишь звенящий в голосе тётки гнев, переливающийся с такой силой, что парень, подняв руки, отступает, бросая последний печальный взгляд на свою несостоявшуюся любовницу. Взгляд карих глаз женщины, непостижимой, ибо объяснить её можно было таким количеством способов, что она становилась необъяснимой, непостижимой, полосует Морион по оголённым нервам, выворачивает наизнанку, оставляя оболочку нетронутой. Это то, из-за чего Дагбьерт становится далёкой и ошеломляюще близкой одновременно. За её спиной маячит Сверрир, нервный и, кажется, раздражённый. Но ей всё равно. Им обеим. — И снова тебя носит по злачным местам, — Дагбьерт говорит разочарованно, но это Морион тоже не приносит никакой боли. В конечном итоге она ведь тоже здесь. Она привела его сюда, в место, где было живо столько воспоминаний, ещё незамутнённых тревогой и уродством, не заражённых холерой любви, какая свербит у Морион под рёбрами. — Зачем, зачем ты так напилась? Морион обвивает руки вокруг шеи Дагбьерт, приминая её волосы, волнами спадающие на лопатки. Пахнет умопомрачительно. — Потому что я люблю тебя, — Морион произносит это тихо, будто бы боясь, что эти слова коснутся кого-то ещё. Звучание их так просто, так естественно и отзывается каждым сгоревшим нервным окончанием. Дагбьерт почему-то гладит её по спине несколько раз и отстраняется. Усмешка на её губах должна скрыть смятение, страх и отголоски боли, ведь от таких слов не может быть не больно. — Не говори ерунды, — она злится, злится очень сильно. — Ты ведёшь себя глупо, ты же не подросток, чтобы решать проблемы с помощью алкоголя. Тебе уже даже не шестнадцать, — с укоризной выкрикивает она, будто это самая простая вещь на свете и самая важная, а Морион всё никак не поймёт. — И тебе, — хмуро отмечает Морион, — что? — резко спрашивает она, ловя на себе вспыхнувший взгляд. — Я думала мы говорим очевидные вещи, что-то вроде: мне не шестнадцать, тебе не шестнадцать, и я тебя люблю. То, что высвечивается в глазах Дагбьерт, заставляет сердце Морион сжаться, а затем окаменеть. Какой-то странный круговорот боли и уродливой помеси отчаяния и сладости. Губы женщины дрожат, кажется, ещё немного — слова сорвутся с них и потекут рекой, и река та затопит бар, затопит город, не останется ничего, кроме воды, всепоглощающей, очищающей. — Может, отвезти её домой? — предлагает, взявшийся из ниоткуда, Сверрир, его появление сдерживает прорыв плотины. Этого Морион ему не простит. — Именно так я и сделаю, — огрызается Дагбьерт и Морион с насмешкой машет ему рукой, будто само собой разумеется, что на этом их встреча с Дагбьерт окончена. Ты никогда не сможешь забрать то, что принадлежит мне по праву крови. Пусть ты лишил меня ответа, пусть она замолчит надолго, но тебя нет в нашей системе координат. Я это знаю, потому что я слышу это море, я знаю, каково оно на вкус. — Она смотрит на тебя… так не смотрят на родственников, — Сверрир настигает их у машины, хватая Дагбьерт за локоть. Он почувствовал, как та вздрогнула от его слов, он подошёл слишком близко к чему-то ужасному, к чему не хочется прикасаться. Он раздосадован и хочется ужалить в ответ. Именно так Сверрир воспринимает происходящее. Как нанесение вреда. — Что за чепуху ты несёшь? — раньше Сверрир не слышал такой ярости в голосе, и ему кажется, что он последний олух на земле, раз действительно додумался ляпнуть такое. — Прости, — он убирает руку, поглядывая на Морион, отошедшую чуть вперёд. Для напившейся она здорово держится на ногах. — Просто это всё очень странно. — Слушай, я знаю, что мы провели мало времени вместе, — терпеливо говорит Дагбьерт, — но мы всё наверстаем, хорошо? Сейчас я хочу просто отвезти племянницу, — она подчёркивает это слово, — домой, пока она не вляпалась в неприятности. — Да, ладно, — он, переступив с пятки на носок, наконец, уходит, раздосадованный и разочарованный. Дагбьерт нетерпеливо провожает его взглядом, а затем, переводит взор на Морион, бледную, уставшую и пьяную, вздыхает. — Девочка, — Дагбьерт подходит к ней, стремительная, текучая, словно шёлк, — ты хоть представляешь, что с нами будет, если ты не прекратишь себя так вести? — Нет, — шепчет Морион, — но очень хочу узнать. Она прижата к кирпичной стене, мерцание фонарей играет с её восприятием происходящего, заставляя видеть то, чего, вероятно, нет. Но она прижата к стене, и Дагбьерт стоит слишком близко, заключая её в клетку из своих рук, тонких запястий и длинных пальцев, Дагбьерт тяжело дышит, Дагбьерт стоит слишком близко. Мысли путаются, мысли агонизируют. — Мне больно, — шепчет Морион. Её тело разбито дрожью, и Дагбьерт не сразу понимает, в чём дело, но когда отстраняется, чтобы посмотреть, куда указывает сжатая ладонь, она судорожно вдыхает, боясь спросить, что за кровь на её джинсах. И всё же спрашивает: — Морион, что ты сделала? — Я хотела почувствовать что-нибудь ещё. — И как, получилось? Морион заглядывает в её глаза, блестящие, влажные, такие тёмные глаза, и усмехается с такой горечью, что в пору бросаться с обрыва и там, на дне, остаться живой, в сознании, но в раскуроченном теле. — Нет, Дагбьерт, не получилось. И никогда не получалось, потому что я люблю тебя и это не выжечь. За словом приходит темнота, пахнет персиками, и на задворках памяти кто-то смеётся, облачённый в солнце Барселоны.