небо падает

Egor Grushin — Loss Broken Iris — Where Butterflies Never Die Meg Myers — Heart Heart Head Ólafur Arnalds — Out to Sea Ólafur Arnalds — She's Your Mother В больничных стенах Морион всегда кажется, что время то тянется, то скачет с небывалой скоростью, как если бы кто-то играл с видеоплёнкой, издеваясь над кадрами, порой ей даже слышится характерный звук. Отсюда всегда хочется бежать, чтобы отогнать мысли о том, что выхода нет. Здесь явственнее всего ощущается предел жизни, фатальность бытия. Ощущение стерильности, вызывающей лишь уныние и чувство брезгливости, настигает её, делая стерильной и её саму, особенно изнутри, изнутри это чувствуется сильнее. Морион сжимает руки, стараясь отогнать от себя мысли, ибо сам процесс мышления рождает невыносимую муку, а ей достаточно того, что она это чувствует. Ещё и осознавать — совершенно необязательно. Обработанная рана всё ещё саднит, но уже не причиняет нестерпимой боли, жар тоже спадёт. Но это Морион не интересует, ей не в новинку быть объятой жаром. Дагбьерт, подобно каменному изваянию, ждёт её в коридоре, прислонившись к стене, будто желая стать её частью. Она выглядит уставшей и отстранённой ещё более чем обычно. Это так похоже и одновременно не похоже на неё. Укрытая вуалью серости, она напоминает Морион море, как если бы воды его были отравлены, как если бы море было больным. Когда Морион выходит из палаты, Дагьберт молча протягивает ей пальто, задевая пальцами рукав рубашки, и направляется вперёд. Она всё ещё злится, она в смятении, она не смотрит на Морион, а та лишь следует за ней, боясь коснуться даже тени, будто в один миг стала невыносимой даже мысль об этом. После произнесённых слов Морион чувствует себя опустошённой, будто огонь, заключённый в нескольких словах, вылизал её изнутри, тот же огонь сорвал с неё кожу, и теперь она идёт следом за чужой тенью, немая и освежёванная. И мелкие холодные капли падают на лицо, оставляя утешающие поцелуи неба. Ведь небо падает вместе с ними. Пока моросит дождь. У машины Дагбьерт останавливается, из-за чего Морион едва успевает затормозить. Лицом к лицу они стоят довольно долго, бездействуя. Дагбьерт внимательно осматривает бледное лицо, её взгляд плавно скользит по лбу и щекам, стекает на сомкнутые губы, она вдруг усмехается, будто ведает, о чём они молчат теперь. А после трогает кончиками пальцев лоб Морион, ладонью задевая кончик носа, касается щёк, словно повторяя линии взгляда. И касания эти едва различимы, подобны трепету крыльев мотыльков. И даже тень её руки на лице Морион ощущается как прикосновение. — Зачем ты всё время делаешь себе больно? — Дагбьерт шепчет. Шёпота между ними так много, что порой кажется, они живут в нём. И этот момент между ними, присоединенный в то же мгновение к их общему вечному полотну, сотканному из таких острых, исключительных и пронзительных моментов, растягивается тишиной, раскалываемой лишь отзвуками их дыхания. — Пожалуйста, прекрати это. — Так много запретов, Дагбьерт, — отзывается Морион и уклоняется от её рук, отступает, будто сейчас у неё и впрямь есть силы отказаться даже от этой мучительной нелюбви, жестоко вложенной в мимолётные прикосновения. — Тебе не кажется, что так можно сойти с ума? Над ними раздаётся раскат грома, и Дагбьерт широко улыбается, качая головой. Прячет руки в карманы и выдыхает: — Не говори мне о разуме, девочка, мы с тобой не делали ничего разумного. — По крайней мере, мне хватает смелости признать, что я не жалею. Не жалею ни о чести своей, ни о душе, пусть всё горит и разрушается. Я не просила в этой жизни ни о чём с той же страстью, какая звучала в моих молениях отлучить моё сердце от тебя. Но однажды вера рухнула и мои пороки стали свободными, ни цепей, ни ошейников, только твоя безграничная жестокость и глубина, где поют твои мёртвые корабли. Ты говорила, что всё забудется как страшный сон, но я проснулась, а беда осталась, и тогда я стала её любить. Она перехватывает занесённую над ней руку, тонкое запястье, спрятанное под тканью пальто. Почему-то возникает мысль о том, что мягкость её пальто способна смягчить всё на свете. Что если такое простое ощущение, как чужая рука, занесённая для удара, охваченная тканью рукава тёплой вещи, играющей этими тонкими и никогда не замеченными в обычных ситуациях ощущениями, способна вызвать трепет внутри, то нет ничего в этом мире, что не поддалось бы этой мягкости. Даже в такой момент. Морион разжимает пальцы, и Дагбьерт опускает глаза, словно избегая смотреть на неё теперь. — Ты едешь? — спрашивает Морион, почти теряя терпение, словно находиться здесь невыносимо, как если бы город стал враждебным, опасным и чужим. — Нет, — Дагбьерт отзывается почти сразу, снова пряча руки в карманы, — я останусь у себя до твоей свадьбы. Я слишком многому позволила случиться, но больше мы не будем ходить по краю. Это дно, Морион, падать некуда. Ты выйдешь за Кристиана, и я смогу жить дальше. Морион оставляет ей долгий и страшный взгляд, как смотрят висельники, идущие по эшафоту, когда видят виселицу, когда чувствуют петлю и те пять секунд, растянутых в вечность, в которые под ногами открывается пропасть. И коротко кивает, улыбаясь, как побеждённая. Домой добирается не быстро, несколько раз останавливаясь и выходя из машины, чтобы подышать немного в тишине и мраке, нарушаемом только светом луны и блеском звёзд. Дождя здесь не было, но трава влажная, и камни блестели от росы, а потому воздух был тяжёлым, влажным и таким сладким. Морион смотрела на поле, ловя себя на привычном ощущении невообразимой свободы, какое возникало только когда она оказывалась в полях. Есть в них что-то такое, незримое, влекущее к быстрому и сильному бегу, рождающее зависть к диким зверям, способным нестись по полям и равнинам, встречая ветер и чувствуя собственную силу. Так, наверное, и Йольский кот носится по этим местам, большой и сильный. Дома же Морион оказывается ещё до полуночи. Много смеётся, охотно поддерживая разговоры, даже Кристиан веселеет под напором её изменившегося настроения. В какой-то момент Морион действительно чувствует себя комфортно среди шумной родни. Пылает огонь в камине, и треск поленьев, кажется, отдаётся в грудной клетке эхом, пахнет печёными яблоками, присыпанными корицей, сладкий, вязкий аромат, быстро впитывающийся в ткань свитера. Она натягивает горловину выше, пряча нос, и замолкает, задумчиво рассматривая остальных. Здесь хорошо, в этих стенах, с этими людьми, для которых будто и не было всех этих лет, время здесь плавное, искристое, более милосердное. Она улавливает едва различимый сдвиг, словно прозрачная волна прокатывается по всему пространству. Слышится совсем другое и пахнет иначе. И в кресле напротив сидит Дагбьерт, заливисто смеётся, Морион никогда в жизни не подумала бы, что она умеет так смеяться, словно не знающая боли и потерь. Ни один человек не способен быть таким счастливым, каким слышится этот смех, звенящий и сверкающий, как капли воды на полевых цветах. И вот она замолкает, тянется к кружке в виде деревянного бочонка, волосы её стекают с плеч, и Морион вдруг становится мучительно страшно от того, что она способна подмечать такие детали, разделять их посекундно и чувствовать каждое мгновение, пока это происходит. Дагбьерт подносит бочонок ко рту, и Морион чувствует волнообразное ощущение, словно что-то тёплое и покалывающее окатывает её тело беспрестанно, пока сердце ухает вниз, как на качелях. Она поднимает глаза выше, встречая взгляд женщины, отнимающей кружку ото рта. Дагбьерт улыбается ей, и грог блестит на её губах. Её губы будто бы всегда влажные, блестящие. Морион улыбается в ответ, а из камина раздаётся треск, он будто отражается от стен сотнями маленьких эхо, оседая в памяти. Дышать тяжело, и щемящее, мучительное чувство в груди не даёт ей покоя, словно грядёт что-то страшное, дикое, как шторм, и плот Морион, хрупкий, тонкий перевернётся, стоит волнам чуть качнуться. Потому она идёт в свою комнату, достаёт шкатулку, откуда вынимает гребень в виде ветки персикового дерева, зажимает в руках, словно страшась ещё больше. А когда спускается, в комнате никого не находит. И ведомая всё тем же подгоняющим ощущением неясного страха и мучительной жажды что-то сделать, проявить свою любовь, выразить хотя бы самую малую её часть, Морион идёт к спальне Дагбьерт. Дверь открыта, и её она видит сразу, сидящей у трельяжа. Она расчёсывает волосы и, заметив племянницу, как-то неловко мнущуюся на пороге, улыбается, говоря, чтобы та, наконец, зашла и не маячила сзади. — Я купила его ещё в Барселоне, — заговаривает Морион, проходя дальше, но не садясь. Она внимательно наблюдает за тем, как деревянные зубчики утопают в золоте волос, как снова появляются, опутанные тонкой сеткой волос. — Но так и не выбрала момента, чтобы отдать тебе. Она поднимает руки, и Дагбьерт видит на её ладони гребень, оборачивается, чтобы тронуть его пальцами, прямо так на раскрытой ладони. Чёрные камни блестят в раскрытых бутонах цветущей ветви. — Это морионы? — спрашивает женщина, выдохнув и подняв глаза вверх, чтобы встретить взгляд племянницы. — Да, — Морион улыбается и делает совсем невообразимое — становится почти вплотную, обхватывает плечи Дагбьерт, разворачивая к зеркалу, и запускает длинные зубья гребня в волосы, медленно проводя до самых кончиков под внимательным взглядом карих глаз. Она повторяет действие несколько раз, затем собирает волосы, закручивая, выплетает несколько прядей колосом, закрепляет вокруг пучка и закалывает гребнем. Получается красиво. — Раньше я этого в тебе не видела, — вдруг произносит Дагбьерт, и Морион вздрагивает, опуская руки и делая шаг назад, но взгляда не отводит. — Чего? — спрашивает она уже безо всякого страха. Словно теперь это и не она вовсе или, напротив, именно это и есть она настоящая. — Коварства. И они обе почему-то смеются, и обе же не подразумевают никакого веселья. Порой Морион кажется, что их разговоры сводятся к какой-то бессмыслице, но, время спустя она понимает всё то, что было сказано, и что важнее — чего сказано не было. Она пожимает плечами и, улыбнувшись ещё раз, уже собирается уходить, когда Дагбьерт окликает её в дверях. — Я рада, что у меня есть такая племянница. Морион мерещится грохот разбивающегося стекла. Но после этих проклятых слов следует вечер, наполненный весельем и близостью, запахом кофе, печёных яблок, присыпанных корицей, и дымом от горящих веток старой, вымерзшей груши. За одной волной следует другая. Та, что возвращает из прошлого. Морион вдыхает запах дома. Возникает мысль, что может ей и не нужно никуда уезжать, не нужно бежать, ведь это совершенно бессмысленно — вся та жизнь, далёкая и чужая, не имеет никакого смысла, если всё равно оказалась не в состоянии удержать Морион от того края, который столько лет, как она думала, обходила. В этом желании нет ничего абсурдного, ведь речь о доме. Так почему же ей должно быть страшно выразить эту мысль, почему самое естественное действие на свете — возвращение домой — должно встретить отпор? — Я хочу остаться, — говорит Морион, её спокойный и размеренный голос утопает в общем гомоне разговора, но больше она не повторяет, только ждёт, когда её слова дойдут до каждого присутствующего, когда они повернутся к ней с этим затаённым восторгом в глазах и спросят: — Что ты сказала, дорогая? — Брианна немедленно пересаживается к ней, берёт дочь за руку, и её рыжие волосы спадают с плеча, касаясь запястья Морион, и она улыбается матери. — Что я хочу остаться дома. То есть совсем, — поясняет она, отпивая из кружки матери и возвращая её обратно ей, — перевезти вещи, снять в городе помещение для выставок и жить здесь. — И ты не собираешься спросить меня? — вмешивается Кристиан, прежде чем кто-нибудь решается заговорить. — А ты хочешь? — спрашивает она так, будто это просто — в одно мгновение принять решение о переезде. — Ты хочешь остаться со мной, здесь? Кристиан, собиравшийся возразить, запинается, всматриваясь в её лицо, будто он ожидал от неё сопротивления. — Управление галерей я оставлю на Эмили, — продолжает Морион, — а рисовать и организовывать выставки я смогу и здесь. — Но мне придётся постоянно летать, — наконец произносит Кристиан, едва разборчиво, словно у него нет выбора, как если бы они с Морион были единым целым и он просто не мог выбрать свой путь, — я не смогу перевести дело сюда… — Слушай, — вмешивается Морион, — не обязательно торопиться, просто подумай над этим. В конце концов множество пар живут на две страны. — Но он ведь твой муж, — замечает Брианна, — он не сможет жить отдельно от тебя, а ты не должна оставлять его, семьи так не живут, дочка. Морион переводит взгляд на отца, молчащего и пристально следящего за происходящим. Хмурый и задумчивый, он тоже решает вмешаться. — Во-первых, они ещё не женаты, — гулким эхом разносится по комнате, будто в эти слова была вложена немалая сила. — А во-вторых, если наша дочь хочет остаться дома, то кто мы такие, чтобы её отговаривать, — он грозно смотрит то на жену, то на сына, а потом обращается к Кристиану: — Ты будешь решать только за себя, сынок. Но тебе здесь всегда рады. Морион ловит на себе задумчивый и подозрительный взгляд Йонаса, но предпочитает игнорировать немой вопрос «что с тобой снова происходит?». Йонас всегда чувствовал её лучше других, замечал неладное, словно его сам факт существования какой-либо неправильности выводил из состояния равновесия, вызывая реакцию. Разговор остаётся без окончания как такового, но она уже ощущает твёрдость своего решения и абсолютную непоколебимость. Она хочет, чтобы у её болезни был дом. Ночью Кристиан приходит в её спальню и прикасается к ней без страха, перебирает волосы, вдыхает запах тёплой кожи, но до конца идти не решается, будто в этой плотной пелене мрака и чужих выдохов он оскверняет чужой храм. Чёткость мысли поражает его как никогда, и ощущения того, что рядом с ним чужая женщина, становятся столь явными, что он ощущает вину за всё то время, что они провели вместе. Но она не выпускает его рук, словно цепляясь за них, чтобы остаться в этой реальности, не лишиться разума, Кристиан ощущает острую грань. Морион на измене, в шаге от помешательства, и оттого кажется ему ещё более хрупкой. Она больше не опасна, она сломлена, и от вопроса, что же именно может вернуть ей силу, его охватывает ужас. Скользкое и отвратительное предчувствие, от которого рождается желание бороться. Защитить Морион, спасти Морион. На следующий день он уезжает, чтобы уладить дела компании и обговорить условия переезда. И даже не представляет, какую свободу чувствует Морион, будто сошедшая с цепи. Весь день она тратит на то, чтобы выбрать помещение, но когда находит подходящее, ей не удаётся его арендовать, и раздосадованная, она решает не возвращаться в Далаледу. Ей нравятся гостиничные номера, их изолированность, будто в них можно быть кем-то безымянным, оставаясь при этом собой. Морион оставляет вещи, долгое время наслаждается ванной, то погружаясь под воду, то вырываясь на поверхность, почти задыхаясь и чувствуя, как вода забивается в нос и уши, когда она резко поднимается. Пена пахнет сливами и ментолом, этот незначительный факт почему-то въедается в память отчётливее всего. В номере оказывается холоднее, чем она ожидала, выходя разгорячённой из ванной. Морион долго греется под одеялом, не задумываясь над тем, что бельё вымокло. Чувство долгожданного тепла всё же приходит, и только тогда она выбирается, чтобы одеться. На телефонный звонок отвечает машинально, даже не глянув на экран. Потому несколько удивлена, слыша: — Ты остаёшься в Исландии, — вопрос звучит скорее утвердительно, и, конечно же, они обе знают ответ. — Да, — Морион откидывается на спину, чувствуя мокрую ткань плечами, короткие волосы рассыпаются по простыни, и ей приходится провести рукой под затылком, чтобы убрать их вверх. Под рёбрами бьётся так сильно, что она никак не может понять до конца, в чём дело, и только тянет несколько прядей сильнее. — Какого чёрта, Морион, чего ты добиваешься? — слышится тяжёлый вздох. Голос Дагбьерт кажется глухим, и всё равно в нём Морион вдруг отчётливо различает усмешку, словно именно этого она и ожидала. Страх она тоже слышит, страх потерять контроль — так она думает. — Хочешь дойти до конца пути грёбаного саморазрушения? — Не выражайся, — отзывается Морион, — тебе идёт, но это меня пугает. Тянется к сумке, стоящей на тумбочке, берёт пачку сигарет — хорошо, что так и не выбросила — сигарета странно ощущается во рту, слишком крепкая, слишком терпкая, но Морион поджигает и делает затяжку, после выталкивая густой поток дыма. — Ты что, куришь? — отчего-то тихо спрашивает Дагбьерт, не то раздражённо, не то устало. — Да, — долгая пауза, наполненная дымом и горечью — снова горечь, чёрт возьми, так много горечи. Морион всматривается в тёмный потолок, провожая глазами тени, внутри слышится обратный отчёт. — Ты одна? Зачем они говорят, всё это пустое, всё одно и то же, они словно застыли в янтаре и никак не могут сдвинуться с места. Ничего не происходит, но происходит так много, даже в одном отрезке этого застывшего времени, где так много дыма и одиночества. — Тебя это не должно касаться, — отвечает Дагбьерт, наконец, нарушая этот плотный слой тишины. Она медлит, её слова полны раздражения, но всё же она добавляет, хотя могла оставить всё так, как есть, и всё же она добавляет, — и да, я одна. Но последние слова пропадают в онемевшей пустоте телефонной трубки. Чёртова девчонка бросила трубку. Дагбьерт откладывает телефон, зачем-то растирает пальцы и оглядывается. В квартире царит полумрак, только несколько светильников в прихожей отбрасывают свои оранжевые огни на стены. На столике перед диваном она берёт бокал и в один глоток допивает остатки вина. И долго сидит, словно чего-то ожидая. Предчувствие непоправимости, фатального исхода ложится на неё второй кожей. В утробе словно змеи клубятся, задевая своими скользкими телами рёбра. И расползаются, у каждой своё предназначение: одна войдёт под сердце, одна ляжет на язык, другие протянутся по венам и отравят кровь, и та, что под сердцем, взойдёт над разумом отравленными цветами. Дагбьерт не замечает, когда начинает метаться по комнате из стороны в сторону, она только ощущает бесконечное отчаяние, желание бросаться на стены, скрести и выть. Когда раздаётся трель звонка над входной дверью, она уже знает, кого увидит на пороге, и жаждет вырвать чёртово сердце из своей груди, чтобы оно не билось в дикой истерии, желая того, что должно случиться. Должно. Ибо неизбежно. Её пальто расстегнуто, волосы ещё мокрые и спускаются короткими волнами, обрамляя бледное лицо с горящими глазами. Она входит, медленно и будто обречённо закрывая за собой дверь, тяжело дышит, текучая, словно переливается, лихорадочная, и тогда Дагбьерт чувствует, как внутренности сжимаются, порабощенные ужасом. Ведь такая Морион всесильна, такой Морион нельзя сказать нет, но лишь потому, что она стирает границы, выламывает рамки приличия, такой Морион никогда не захочется сказать нет. — Я твоя тётка, — говорит Дагбьерт, отступая назад, но не отводя взгляда, не разрывая этой мучительной связи, — Морион, я — твоя тётка. — Я, чёрт возьми, знаю, кто ты, — Морион практически рычит, грубая сила в её голосе придавливает к земле, та тёмная, сочащаяся аура вокруг неё извивается, расходится волнами, поглощая пространство. — Я знаю, кто ты, Дагбьерт. Она подходит всё так же медленно, будто вся её жизнь полна размеренности, и она способна натягивать время, искажать пространство. Руки у неё тёплые, Дагбьерт и через одежду чувствует, когда она приближается вплотную, когда её лицо оказывается напротив лица Дагбьерт, и они обе тяжело дышат, смешивая дыхание, разбивая его о мягкость кожи. Морион вынимает из её волос гребень, тот самый, что когда-то подарила, распускает волосы, а затем забирается ладонями под руки Дагбьерт, обхватывает её талию, и только через мгновение Дагбьерт слышит, как она расстёгивает молнию её платья. Морион расстёгивает на ней платье. И в этот переломный момент всё искажается. Она стягивает верх, обнажая плечи, опускает до бёдер, неотрывно глядя в глаза, мгновение гладит руками бока, запуская ладони под ткань пояса платья, чтобы поддеть и спустить до конца. С платьем к ногам Дагбьерт падают все понятия правильного и неправильного, больше нет «хорошо» и «плохо», больше нет страха и греха, нет ни порока, ни морали, она перешагивает всё это, переступая через платье, когда Морион ведёт её к постели. Её пальцы на ключицах, где-то под волосами, трогают выступающий позвонок внизу шеи, снова ключицы, словно ей просто нужно понять, что она чувствует, осознать, что ощущение реально. И тогда Морион склоняется, чтобы поцеловать впадину между ключиц, тронуть горячими губами ребро кости, отчего Дагбьерт рвано выдыхает, будто это ощущение самое острое, что когда-либо ей доводилось испытывать. Всё словно в замедленной съёмке, кадры её жизни выцветают в памяти, оставляя только ощущение раскалённых прикосновений губ, языка и ладоней, трогающих плечи. И в этих касаниях Дагбьерт чувствует, как уходит скованность, словно цепи спадают и свобода врывается в неё — яростью, страстью, нечеловеческим желанием, словно что-то дикое, невообразимо горячее разливается внутри, и вот она сама истекает на чужих руках. Морион смотрит ей в глаза. А потом Дагбьерт чувствует прохладу простыней под своей спиной, чувствует запах яблок и корицы, исходящий от кожи Морион, когда та нависает над ней, когда целует её лоб, нежную кожу между бровей и переносицу. Морион садится на бёдрах Дагбьерт и продолжает смотреть в глаза, словно это жизненно необходимо, и эти бесконечные и яростные Вселенные сталкиваются, смешивают свои звёзды, как в том сне, где Морион срывала звёзды с неба. И они оплавляли ей руки, но она вешала их на белое платье Дагбьерт, и они так сияли, когда Дагбьерт улыбалась, переливались на её чёртовом белом платье. И вот теперь они обе, выброшенные за пределы своей реальности, делят полумрак и прикосновения. Морион тянет руки Дагбьерт на себя, целует запястья, измученно прижимаясь к горячей коже влажным ртом, иступлённо целует каждый дюйм, вжимается лицом в ладони, будто видит в этом способ выжить. А потом эти руки тянут её вниз, обхватывают шею, и пылкое дыхание умирает на её губах, тонет в поцелуе. Поцелуе, просолевшим отчаянием и той кровью, что течёт в них. Но нет между ними разницы, нет крови, только одна душа, утопающая в другой, гладкость прикосновений, мягкость языка, трогающего нёбо и губы, и язык, и сладость поцелуя, вымощенного болью прошедших лет, любовью прошедших лет. Морион растирает каждое несказанное слово о другой язык, трогает под языком мягкое, горячее, и кажется, что больше нечем дышать, воздуха нет, мир взрывается и рушится ко всем чертям, пока они сходят с ума, вплавляются друг в друга. Морион чувствует её под собой, как вздымается живот в дыхании, как она вздрагивает, пронзённая дрожью. И это правда она, через столько лет это действительно Дагбьерт, тёплая, близкая, терпкая, и можно прикасаться, бесконечно прикасаться, чтобы упиваться этими моментами, смотреть, как золотом разметались её волосы, словно пшеница после жатвы, с запахом земли, первобытным запахом, и чувствовать себя полной, слышать своё сердце, истрескавшееся и вновь сливающееся в одно единое, неповреждённое, ибо так приходит сила. Морион целует шею, скользит по выступающим косточкам, накрывает бьющуюся жилку губами, прижимаясь так, чтобы чувствовать её под языком. И обе они вздрагивают и чувствуют, что происходит трагедия, самая прекрасная из всех, среди отречённых, среди праведных и святых, потому что у этой трагедии нет закона. И Дагбьерт поддаётся каждому движению, принимая и отдавая в равной степени, будто впервые между ними устанавливается равновесие. Она поднимается, притягивая Морион к себе, и прижимается к её шее, крепко держа, чувствуя под пальцами нежность кожи и тепло в тех местах, где расцветают её поцелуи, а после она оставляет несколько мучительных и продолжительных поцелуев под челюстной косточкой В то время как Морион цепляется за её плечи, выталкивая дыхание сквозь распахнутые губы. И целовать её так страшно и так правильно, хрупкая и опасная, она словно прозрачный шёлк, стекающий между пальцев. И там, под кожей, если прокусить, если сжать зубы чуть сильнее, можно почувствовать свою кровь, можно узнать свой запах. Но Морион останавливает её, тянется вниз, целуя живот, прикасаясь языком к той грани между рёбрами и мягкой плотью, надавливая, обхватив губами. Ощущать её на себе больно, мучительно больно, потому что хорошо, слишком хорошо, чтобы можно было вынести, но Дагбьерт выносит. Дагбьерт требует глубины, испытывая отчаянную жажду снять с них обеих кожу, чтобы срастись в этот уродливый и тугой комок плоти. Протянуть сквозь их тела жилы и вены, чтобы одна система, чтобы одно существо. И окаменеть, застыть навечно, пусть бы их нашли такими, скрюченными и вечными в своём уродстве, в своей греховной красоте. Морион скользит руками по груди, гладит кожу в ложбинке, пока губы выжигают поцелуи на подвздошных, растирая фатальность этих прикосновений, слизывая пепел порока, которому они дали приют. И змеи внутри них шевелятся, сворачиваются в клубки, и хочется кричать, но с губ срывается лишь лихорадочный шёпот и сдавленные стоны, утопающие в сорванном дыхании. Дагбьерт чувствует язык Морион над резинкой белья, почти слышит звук, с которым Морион проводит губами и по ткани, а потом она стягивает её вниз и смотрит Дагбьерт в глаза, снова смотрит в глаза, взгляды их сливаются в один единый, горящий и обжигающий, взгляд, которым можно сломить деревья и разрушить горы. И тогда Морион целует истовее, разводит бёдра руками, держась за колени, а после, обхватывая за бока, чтобы чувствовать под пальцами подвздошные кости, пока язык погружается в раскаленную нежность, пока под губами словно дрожь и гроздья ярости, лопающиеся на языке, пока она иссушает агонию Дагбьерт. Они посекундно высекают эту историю в памяти, оставляя мгновения в прошлом, откуда им не выбраться, не сбежать. Они останутся там, как неизменный факт их общего преступления. А потом Дагбьерт кричит, и Морион держит её крепко, содрогающуюся и по-прежнему раскалённую, с влажными у корней волосами, с дрожащими губами. И целовать её по-прежнему сладко, и запах полыни мерещится во мраке ночи, в бесчинстве разразившейся грозы. Ты безбожная, не потому что не ведаешь святости, а потому что одним лишь фактом своего существования низвергаешь любую мысль о Боге в бездну. Ибо нет над тобой ни Бога, ни Дьявола, ты великая волчица, вскормившая римских братьев, Lupa Capitolina. Ты море, грозное и величавое, и в тебе молчат тысячи кораблей, вскормленные вечной тиной, а я жалкий плот, бороздящий воды твои отравленные, но я выживу, ибо знаю на вкус тебя, море, я вижу твой лик и слышу эхо между моих рёбер — безбожная. Плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Ныне и присно, Дагбьерт, ныне и присно. — Пахнет полынью, — шепчет Дагбьерт, и в глазах у неё осыпается время, гаснут звёзды, в глазах её темнота, и только вспышки алого воспалённого сердца Морион отражаются на дне. Действительно. Пахнет полынью.