Когда всё это кончится, схлынет, что твой прибой, Обернётся фантомной болью, печальной былью, Бесконечно красивой птицей, обжёгшей крылья, Обещаешь ли ты остаться со мной собой? Обещаю ли я оставить тебя впотьмах: В этой памяти, ставшей старше любого света? Ложь хранится во льду. Но скоро наступит лето, Где я снова позволю чувству себя сломать.
©Septimagic
Тьма становится прозрачной, постепенно отступая и обнажая стены, очертания предметов, пороки. Тьма отступает, как прилив, с пеной и смирением. Она будто оглушена, немота в руках, немота в ногах, тело не сопротивляется — не помнит как, только под рёбрами бьётся остервенело. Пространство кажется сжатым, и дышать нечем, а она всё пытается сделать вдох. Через плотный кокон внутренней тишины прорываются звуки, постепенно заполняя слух и донося до сознания значение этих звуков. Это Морион, её беспокойный шёпот. В руках что-то горячее, влажное, это тоже Морион, целует ладони, обволакивает дыханием пальцы. Дагбьерт видит её под полупрозрачной вуалью тьмы, свои руки у её лица, и что-то болезненно ломает тело: то ли дрожь, то ли осознание случившегося. Взрыв произошёл, небеса рухнули, но обломки продолжают падать и тлеть. И это ощущение на губах, за ними, прямо на кончике языка, словно происходит что-то неистовое, пепел всё ещё горячий, он кружится подобно снегу, а она погружается в глубину скользкого, горячего. Остановиться так сложно, она даже не понимает, почему должна останавливаться, почему нужно развеять это ощущение, даже мотыльку с горящими крыльями и плавящейся плотью сложно отлететь от огня, когда он почти достиг его основания. Дагбьерт открывает глаза, и Морион замирает, будто почувствовав это изменение, едва уловимое колебание пространства. Приподнимается, всматриваясь в карие глаза, на дне которых плещется искорёженная душа, оплавляющая своим тёмным светом. Дагбьерт смотрит на неё, испытывая заторможенное чувство, некоторое замешательство, дышит едва-едва, взгляд почти неподвижен, и всё же она переводит его на губы Морион, на блестящий влажный след собственной слюны вокруг её рта, и чуть ниже — странное сочетание всего волнующего и того, что таковым быть не должно. Странный тёмный цветок, распустившийся внутри неё, как она так ловко пробралась под рёбра и там окаменела, вечная, нерушимая цветущая порода. Сияет над ней, прожжённая роковой близостью. В глазах её немыслимое, она будто переживет рождение звёзд внутри себя прямо сейчас, потому в одно мгновение кажется такой уставшей, усмирённой, словно сладострастие отступило отливной волной, оставив тошноту от пресыщения. Выжатая в миг, Морион смотрит на Дагбьерт, будто не узнавая. Может, в этот момент сквозь её оболочку, толстую пелену обманчивой реальности, наконец, просачивается осознание того, что они сделали. В то время как всё стало бесповоротным. Ты допустила это. Но Морион не отрекается от неё, смотрит теперь уже смело, не боясь видеть перед собой отражение порока, который они разделили. Лицом к лицу. Она опускается сверху, прячет лицо в разметавшихся по подушке волосах Дагбьерт где-то рядом с шеей, дыхание её становится размеренным. А тело горячее, нежное, распластанное по своему живому распятию кажется почти невесомым. И Дагбьерт обхватывает её руками, гладя лопатки, пытаясь почувствовать всё до последней капли. Они разбиты до такой степени, что пара лишних осколков ничего не изменит. Это всего лишь острые края и раненная плоть. И Морион повторяет её действия — она прикасается, гладит, без страсти, без жажды. Только кожа, соприкасающаяся с другой кожей, медленные движения, никакой осторожности, только тесный контакт. А потом Морион прижимается губами к ямке между ключиц, трогает губами, потому что рук мало, потому что на губах ощущения острее всего. Вину и страх, здравомыслие, презрение — всё, что должно испытывать им теперь, они растирают между прикосновений. Не отстраняясь друг от друга в осознании того, что произошло нечто ужасное, но закрепляют каждое своё решение, принимают сделанное, через касания давая друг другу понять, что это не ошибка, что этого не стереть. Они падают снова, чтобы не было пути назад. Они повторяют необратимость каждого своего движения и выбора. Теперь можно всё. Дагбьерт чувствует это, словно тонкие чёрные стрелы расходятся по всему телу, выжигают под кожей след, видимый только ей одной. Теперь можно всё. На обломках не возводят империй, но земля под ними всё так же жива и плодородна. Почему бы им, горящим, не пройти по ней? Теперь можно всё. Самозабвенно отдаваться и брать, быть в ней, быть ею, она может как угодно, она может, как хочет, а хочет Дагбьерт многого. Нет святого и чистого, есть только свобода и в свободе — сила. Рассвет вливается в комнату, высвечивает, обнажает, рассвет срывает ночные покровы, и всё уже кажется иным, более твёрдым, более ярким, более настоящим. Дагбьерт рассматривает шрамы на теле Морион, прикасается пальцами. Их так много, больше, чем она могла бы представить, кажется странным, неестественным, что на молодой и гладкой коже выступают эти неровности, лёгкие шероховатости. Но в то же время каждый след — часть самой Морион, неотъемлемая, потому что за каждым своя история, связанная, Дагбьерт уверена, с ней. — Мне не нужно было возвращаться тогда, — говорит она, и в голосе её звучит смирение, от которого хочется растормошить её, чтобы внутри неё всё затрепетало, пришло в движение, чтобы её смирение не оставляло такой пустоты. Но Морион молчит, только смотрит, вслушиваясь в то, как она говорит, и стараясь не раниться о то, что именно. — Идти было некуда, мне хотелось домой, к семье. Я даже не понимаю, почему стала говорить с тобой о том, что не рассказывают детям. — Я не была ребёнком, — Морион говорит это резко, с надрывом, и Дагбьерт вдруг накрывает ладонью её рот. — Тебя привлекло моё горе, то, какой я была тогда, — слышать это страшно и больно, но Морион не сопротивляется, не пытается возразить. Странное, колющее чувство поднимается изнутри, рокочет в грудной клетке, перекатывается по горлу и оседает на губах улыбкой, под мягчайшей плотью, под нежностью, с какой ладонь Дагбьерт прижимается к её рту, Морион улыбается. А Дагбьерт вспоминает о том, что однажды Брианна рассказывала ей, как Морион в детстве врачевала больных птиц, чтобы потом выпустить их на волю здоровыми, и усмехается параллели, приходящей на ум, что сама была для Морион такой птицей, только отпускать её та не собиралась. — Подавленная, сломленная, нуждающаяся в любви, и ты решила, что можешь спасти меня. Тебе хотелось, чтобы моя трагедия была и твоей. — Ты говоришь жестокие вещи, Дагбьерт, — Морион осторожно отнимет её руку от своего рта, обвивая её пальцами. Рассматривает линии жизни в рассветных лучах, и в глазах стоят слёзы. — Я говорю правду. В тебе всегда было что-то такое странное, с чем я ещё не сталкивалась, — Дагбьерт щурится, словно с трудом удерживая совсем другое слово: «нечеловеческое», — меня пугало то, как хорошо ты меня понимала, такая юная, такая… нечистая. С тобой было страшно и одновременно очень хорошо. Я не сразу поняла это, потому что не знала, что так бывает. И вот, — она смеётся, звонко, с удовольствием, будто бы и это так красиво, что леденит душу, — посмотри, где мы. Будто отрезвлённая, Морион поднимается с постели, теряя тепло чужого тела. Она словно возвысилась, возвысилась над всем: над землёй, над небом, над людьми, и всё же чувство, которое, она думала, не придёт, подбирается осторожными шагами, плавными, оно течёт к ней. Густое, серое, оно пробивается под кожу, словно штормовой ветер, и вот Морион ощущает себя изнутри в полной силе. Она откровенна с самой собой, будто до этого не испытывала себя до конца. Ею завладевает оцепенение, а внутри всё растрескавшееся, острое, обваливается кусками, и сквозь эти пробоины выплёскивается чёрное и смрадное. Она ощущает своё уродство, каждую искорёженную часть себя. И та гулкая пустота, разверзшаяся в груди, заполняется шипением, словно щёлочью. Это то, что оставила после себя их близость, близость с женщиной, до которой никогда нельзя было дотянуться. А теперь она так близко, так разрушающе близко и так глубоко. Повязаны неразрывно, как повенчаны. И сквозь слои отвращения, ярости, сквозь уродство и осознание того, что они сделали, Морион чувствует всё то же самое, измождённое временем, чувство. Оно непоколебимо, оно плещется на дне её души, оно заполняет её органы, словно светом. И этот свет озаряет всё непоправимое, искажённое, но ей не страшно, ведь он не меркнет. Столь противоречивое состояние души должно бы разрушить её основательно, но этого не происходит, потому что рушиться нечему. Она просто находится в этом и живёт это чувство. Все чувства. — Ты получила то, чего хотела? — спрашивает Дагбьерт. Морион смотрит на неё, растрёпанную, по-прежнему обнажённую, как побеждённую, и вдруг улыбается. — Ты думала, что это отрезвит нас? Что это кульминация нашей связи, да? — она стаскивает простыню и оборачивается, продолжая улыбаться. Конечно, ей больно, но скрыть это Морион не пытается, потому что в какой-то момент начинает балансировать между своими противоречивыми чувствами. И это заставляет её улыбаться без притворства. — Дело не в сексе, Дагбьерт, потому что иначе нам обеим было бы гораздо легче справиться с тем, что происходит. Ты говорила все эти ужасные вещи, и, возможно, в этом есть доля истины, но, думаю, ты пытаешься обмануть и себя саму. Такая умная, такая рассудительная, ты вдруг прячешься за мой искажённый образ и своё неправильное восприятие, но это не сработает. Потому что на самом деле и ты, и я знаем, какое значение ты имеешь в моей жизни. Морион садится рядом, наклоняется к её лицу. Дотрагивается до волос, убирая их за спину. Сегодня так много солнца, и всё кажется жёлтым, слишком тёплым и светлым, какой бывает тоска о чём-то неясном, будто бы оставшемся в прошлом. Как едва уловимые моменты, которые никак нельзя ухватить крепче и рассмотреть, о них остаётся лишь смутная память, солнечный свет и что-то легкое, кружевное и оттого трагичное. Может, так солнце рисует их сейчас, запечатлевает на своём свету, высветляя тонкие линии их самих. — Тебя беспокоит нестабильность твоих ощущений, ведь теперь мы должны испытывать чудовищную вину, стыд и что там ещё, — она всматривается в лицо, позолоченное вездесущими лучами, — и они приходят, сменяют друг друга, но посреди них выделяется то самое, которое говорит тебе, что теперь нам всё нипочём. И это правда. Потому что ты моя женщина. — Я твоя… — Ты моя тётка, — обрывает Морион, — я знаю, я знаю, кто ты. Нельзя больше это повторять. Или, если хочешь, давай повторять только это. Потому что смысл не изменится. Я знаю, кто ты мне, и принимаю это, хорошо? Хочешь услышать, я скажу? Ты моя тётка, и я тебя люблю. Она снова поднимается и уходит в ванную, откуда долго доносится шум воды, заглушивший, кажется, все звуки во Вселенной. Дагбьерт садится на постели и обхватывает себя руками, а потом видит своё отражение в зеркале на стене и криво усмехается. — Как ты могла? — спрашивает она, но отражение только молчаливо смотрит. То ли виновато, то ли ликующе, Дагбьерт и впрямь не знает. _________________________________________________________________________ Вплоть до самого вечера они молчаливо слоняются по квартире, что-то пьют, что-то едят, ни у того, ни у другого нет вкуса. Но когда Дагбьерт готовит для неё, нарезает овощи, едва различимо что-то напевая, кажется, старую исландскую колыбельную о женщине, утопившей своё дитя, Морион усмехается с горечью, но смотрит с наслаждением за её действиями. И затаившееся отчуждение на дне её глаз лишь изредка выглядывает, не смея показаться полностью, неоправданное и неуместное после всего. Но это именно из-за него они, подобно двум призракам, мерцают в пространстве, обмениваются взглядами, прожигающими и такими объёмными, что они скорее походят на прикосновения. Из-за него Морион ночью ложится рядом, сворачивается на постели и шумно дышит, будто с трудом. Будто терзаемая лихорадкой. Из-за него Морион вскакивает и принимается мерить шагами комнату под блестящим взглядом Дагбьерт, она садится, обнимает колени и смотрит, как племянница мечется, как останавливается и сталкивает их взгляды. Она говорит, что ей не страшно, что их родство не имеет значения, она пытается вести себя так, словно владеет ситуацией, словно ей не больно, но мечется, всё же мечется, и Дагбьерт не может ничего сделать, ощущая себя бессильной. Они так запутались, что не понимают собственных чувств. Такая стихия, смертоносная, безжалостная, её так много, она обволакивает, стоит стеной вокруг, чёрной дымной завесой, такая порочная, и всё же это зерно, одно маленькое зёрнышко, отравленное заложенным запретом, даёт в ней росток. И вот Морион мечется, не понимая, что заставляет её ходить из стороны в сторону, то вдруг затихать и садиться к ногам, класть голову на край постели, словно несчастному псу. И тогда Дагбьерт понимает, что её гложет то же самое, что пожирает её саму изнутри. Потому она спускается с постели на пол, к Морион, гладит её плечи, смотрит в глаза. А потом медленно тянет к себе, прижимает, чувствуя горячей кожей на своей шее и грудной клетке затихающее дыхание Морион. И долго трогает пальцами её позвонки, осторожно, как-то надрывно. Вот они — причина и следствие собственных бед, за выживанием, за заживанием снова тянутся друг к другу. Ибо где у круга начало, там же и конец. — Спой мне, — просит Морион. — Спой мне ещё. И Дагбьерт поёт. А потом несколько раз с отчаянием звучат слова из песни: — Nú brennur tú í mær.* Морион смотрит на неё, видя эти блестящие карие глаза с печатью сумрака, чувствует, как бьётся её сердце под ладонью, и думает, что и впрямь горит. За окном падает снег. *Nú brennur tú í mær(исл) — Теперь ты горишь во мне.