небо падает

Max Richter — November Max Richter -Something Under Her Skin podval capella — nofear Для снега слишком рано, и всё же он падает, кружится. Хрупкие белоснежные крупицы, цепляясь друг за друга, образуют ровное полотно буквально за пару часов. Этот снег словно погрешность природы, сбой, символизирующий то, что сделали они. Морион кружится перед зеркалом в свадебном платье жемчужного цвета, белый ей не нравится, она презирает белый. Она улыбается своему отражению, а осколки внутри неё проворачиваются в ранах, и кажется, что нет большей боли, но Дагбьерт сидит позади неё в кресле, с журналом невест, и смотрит на неё исподлобья, Дагбьерт выглядит раненой, и от этого Морион хочется разбить своё отражение на тысячи мелких зеркал и набить свою грудную клетку. Утром Дагбьерт просто оделась, дождалась, пока соберётся Морион, и сказала, что они поедут за платьем. У этого открытая спина, видны лопатки и поясница. Дагбьерт помогает его снять, касаясь обнажённой кожи холодными пальцами. Морион наблюдает за ней в зеркало, рассматривает её нахмуренное лицо, опущенные глаза, чуть приоткрытые губы. А вокруг них суетятся, подносят то фату, то перчатки, суетятся и не знают, что накануне она спала со своей тёткой и вся она принадлежала ей, и было не о чем говорить, потому что оставались только прикосновения. Оставалось то, на что они не имеют право. Но есть ли смысл думать об этом? Есть ли в этом всём смысл, если за одним пороком непременно последует другой, новый, и каждое действие Морион: выбор свадебного платья, улыбки консультанткам, семейные встречи, объятия Кристиана — ложь, под эгидой которой она будет носить рок, сокровенную тайну, что ей предстоит скрывать от каждого. Морион хочет то платье, которое мерила последним. Ей, по большому счёту, безразлично, но оно простое и хорошо сидит. Никаких других аксессуаров она брать не соглашается. Это всё мишура, на ней и так в тот день будет достаточно. — Надеюсь, ты ничего не выкинешь во время свадьбы, — говорит Дагбьерт, когда они едут в Далаледу. Она ведёт нервно, пальцы крепко сжимают руль, смотрит прямо, боясь шевельнуться, будто стоит ей дёрнуться и взгляд упрётся в Морион, чьё свадебное платье лежит на заднем сидении, чья свадьба, оказывается, уже так скоро. Почему-то само собой разумеется то, что даже после стольких событий эта дата осталась неподвижной, неизменной. Установленный факт, затягивающий петлю на их шеях. Пусть одна из них этого не хочет признавать, пусть лжёт себе, будто это хорошо, что Морион выходит замуж и остаётся с Кристианом в Исландии. Дагбьерт почему-то свято верит, что кольцо удержит племянницу. Ей нужно цепляться за эту мысль. И не допускать других. — Имеешь в виду, не попытаюсь ли я себя убить? Это тебя всё ещё пугает? — она смеется почти оскорбительно, словно все слова Дагбьерт звучат, как полная чушь, и у неё никогда не было повода подозревать что-нибудь подобное тому, о чём она говорит. Морион поворачивается к ней, взгляд пристальный, на губах ухмылка, — брось, Дагбьерт, кто к тридцати годам не убивал себя раз-другой хотя бы мысленно? — немного подумав, Морион спрашивает: — Почему ты думаешь, что это конец? Дагбьерт хмурится и перебирает пальцами по рулю. Наконец, вздыхает и отзывается: — Не знаю. Падает снег, падает небо, Морион рассматривает снежинки, прилипшие к стеклу, словно пытается ухватиться за хрупкие ледяные края. Это жестокий сентябрь, который скоро сменится октябрём, вырывает всё человеческое из-под ребра, оставляет только прах на языке и невозможность избавиться от этого привкуса. Дикий зверь в груди мечется, ревёт, раздирает нутро. Не для свободы, не для того, чтобы выбраться, просто по-другому не может. Помнит, каково быть ближе, чем дозволено, какая Дагбьерт внутри — как воск, плавящийся воск, в то время как сердце её каменно. Но на деле оно двулико. Где-то под слоем базальта есть мягкость первых весенних трав и облаков, нанизанных на верхушки скал. От этой мысли перехватывает дыхание. — Останови, — произносит Морион охрипшим голосом, и машина останавливается на обочине пустой дороги. Серый асфальт, блестящий от тающего снега, сливается с небом, и всё на этой дороге пустынно, словно жизнь была стёрта, и только ветер бьётся в окна машины, внутри которой тепло, будто это совсем другой мир.  — Иди сюда, — просит она, когда Дагбьерт поворачивается к ней, вопросительно глядя, глядя нехотя. Но склоняется, закрывая глаза, потому что не может смотреть на неё, и не может не слышать. Морион обхватывает её лицо горячими ладонями и прижимается ко рту, трогает верхнюю губу, затем нижнюю, и замирает, ощущая, что женщина дрожит. И дыхание такое тёплое, одно на двоих, и мягкость языка выбивает воздух из лёгких. Слишком медленно, слишком глубоко, мучительно глубоко. Морион гладит её шею, забираясь под воротник пальто, а затем отстраняется и ждёт, пока Дагбьерт откроет глаза. Веки её дрожат, словно она прямо сейчас видит тревожные сны, и Морион целует её в лоб, между бровей, и вновь отстраняется, и тогда смотрит в карие глаза, охваченная блаженной немотой. — Я буду так делать, — говорит Морион, — и ты не посмеешь жалеть ни о чём из того, что случилось. — Это обещание? — спрашивает Дагбьерт, и от её шёпота тишина трескается, роняет все звуки, что таились в ней веками, от них так дурманится разум. — Да, — отзывается Морион, в чьих глазах и небо, и пропасть, и счастье, и скорбь. Морион, которую любить страшно, но неизбежно. — Это обещание. ________________________________________________________________________ Пока домашние обсуждают платье и говорят о церемонии, Морион уходит в свою спальню, не желая слушать радостных планов, эти разговоры утомляют точно так же, как само предстоящее торжество. Её вновь нагоняют бурлящие потоки чувств, от которых так сложно защититься, они подхватывают её и несут по течению, и вот уже кажется, что воздуха не хватает, она глотает эту грязную воду, которая отравляет всё, что есть в ней живого, если ещё есть. Но на самом деле Морион знает, что у неё уже должен быть иммунитет, что яд ей не страшен, что ни холере, ни мору не взять её, потому что есть нечто более ужасающее и чудовищное в своей силе. Есть Дагбьерт. И только это одно выплавляет из неё другие беды. Из юдоли своего проклятья она пытается выбраться, всеми силами устремляясь туда, где была счастлива бесконечное множество раз, но оказывается, что убежать она пытается из того же места, к которому стремится. Это откровение перед самой собой разит с беспощадной силой, хотя бы потому, что никакое это не откровение, а установленный факт, выбитый на её костях, как клеймо. Переодевшись и избегая смотреть на себя в зеркало, Морион возвращается в оживлённую гостиную, где пахнет чаем с бергамотом и пирогом с клюквой, рябиной и орехами. Терпкий кисло-сладкий вкус моментально оседает на языке, стоит только попробовать лакомство, и Морион улыбается, радуясь такой простой вещи, как выпечка. Радуясь чему-то, что вызывает в ней не болезненное чувство, подкреплённое старыми желаниями и присыпанное исполнением порока, а незамутнённую, витиеватую эмоцию, которую так приятно баюкать внутри себя. — Эйнар смастерит арку и алтарь на заднем дворе, — увлечённо рассказывает Брианна, то и дело заливаясь смехом, счастье выбивается из неё толчками, живое, заразительное, ему невозможно не поддаться и оно оплетает каждого, кто присутствует в комнате. — Хорошо бы достать цветочных гирлянд, но с этим придётся заморочиться. Что думаешь, солнышко? — Брианна обращается к Морион, которая, резко вынырнув из собственных мыслей, вздрагивает. — Будет ведь ещё холоднее, — отзывается она, отставляя полупустую кружку. — Почему бы нам просто не провести всё в старой церкви? — она опускает слово «свадьба», ей вообще не хочется говорить об этом, но все смотрят на неё и ждут, видимо, что она скажет что-нибудь ещё. — Ну, ты могла бы проявить немного больше заинтересованности в предстоящем торжестве, — мягко, но с укором говорит мать. Её руки сложены так, что одна ладонь держит другую, и это почему-то выглядит комично, в то время как сама Брианна считает, будто это положение придаёт ей внушительности. Морион полушутя вскидывает руками, на притворство уходит много сил, но она смотрит на Дагбьерт, чей взгляд подобен прикосновению раскалённого прута, и это почему-то придаёт ей некого озорства. Совсем уж глупо — чувствовать себя именно так в этой ситуации. — Ну, я всего лишь пытаюсь не доставлять больших хлопот, — говорит она, пожимая плечами и ухмыляясь, — к тому же ты торопишь события. Впереди ещё масса времени. И решать что-либо без Кристиана как минимум невежливо. Это заверение действительно работает, и мать усмиряет энтузиазм, отчего, кажется, всем становится легче дышать. Проходит ещё немного времени, прежде чем Дагбьерт поднимается из кресла, поправляет волосы, зачесав их назад, и сообщает, что ей уже пора ехать. Почему-то это повергает Морион в своего рода шок, словно она никогда прежде даже мысли не допускала, что Дагбьерт может уйти. Её не удивляет, что она думает именно об этом, а не о том, что ещё несколько часов назад делила с ней постель, и вот теперь они сидят здесь в окружении семьи, которая даже не подозревает, что возможно что-нибудь подобное тому, чем они занимались с Дагбьерт. Не удивляет, но рождает нелепый, слепой восторг, приятную тяжесть внутри, где-то у солнечного сплетения. Она быстро одёргивает себя, поднимаясь тоже. — Я провожу, — говорит Морион, игнорируя взгляд Дагбьерт, которым та награждает её. Может и следовало остановиться, но уже слишком поздно, слишком поздно поворачивать назад, теперь нужно следовать только вперёд, словно сорвавшийся с тормозов поезд. — Не уезжай, — просит она, когда они выходят в коридор, где по ногам бьёт прохладный воздух, — почему ты уезжаешь? Дагбьерт молчит, продолжая одеваться: шарф, пальто, чёртовы пуговицы, которые так трудно застегнуть. — У меня завтра важная встреча, — бросает она, не поворачиваясь и продолжая застёгивать пальто дрожащими пальцами. Невыносимо находиться здесь, только не сейчас, нужно бежать, прочь, прочь. Она не выдержит ни мгновения, слишком жарко, удушающе жарко. Эти стены, эти люди — её люди, всё это невыносимо, только не теперь, не сейчас, да кто придумал эти грёбаные пуговицы! Она собирается выйти. Но у дверей Морион хватает Дагбьерт за руку. Сильно, крепко, так, что женщина шипит от боли, но не вырывается, а только сталкивается с потемневшим взглядом. И это немое сражение продолжается, кажется, вечность, жестокое, величественное, оно растекается по их жилам и свербит под кожей. Морион сжимает пальцы сильнее, ей впервые не страшно сделать Дагбьерт больно, только не сейчас, когда лицо её кажется таким: ни женским, ни мужским, не старым и не молодым, оно выглядит тысячелетним или даже вневременным, словно присыпанное вечной пылью звёзд, отчеканенным иными веками, чем тот, который протекает подобно лаве теперь. Так могла выглядеть земля или звёзды, или деревья, самые первые, прорвавшиеся сквозь молодую землю. Но лицо это было красивым, вероломно красивым, и вся она острая, пылкая, разящая, она ошеломляла всегда и ошеломляет теперь, когда Морион прижимает её к себе и целует ожесточённо, целует с яростью, так как могут лишь ненасытные существа, древние и голодные, готовые поглотить даже солнце со всем его жаром. То, как Дагбьерт вбирает воздух — резко, шумно, как будто от неожиданности, от той самой, с какой Морион позволила себе целовать её в этом доме, в те мгновения, когда вся их семья в нескольких комнатах от них, несведущая, чистая, не представляющая, что им следует скорбеть. То, как она вдруг отзывается на этот поцелуй, словно у неё нет выбора, но правда в том, что она не хочет выбирать, она хочет брать. То, как тесно становится в груди, вызывает у Морион ощущение разорвавшегося снаряда, мира, планеты, всех солнц, Морион не знает, как это бывает, но верит, что именно так это и было бы. Руки притягивают ближе, плотнее, чтобы почувствовать, как это горячо, как это пылает между ними, как бывает, когда тело прижато к телу, чтобы чувствовать каждой своей частью и дыхание, и линию тела, и дрожь, пробирающую плоть. Слушать, как дыхание прорывается между поцелуев, шумно, обжигающе, чтобы от этого звука сводило внутренности, как если бы падать вниз и останавливаться у самого дна бездны, так и не разбившись. Морион чувствует плеск безумия в крови, она слышит себя, будто обратилась в одно сплошное эхо, пульсирующее, живое. Дарящее сладостный трепет, как те прогулки по тёмным улицам, бой часов и острые шпили лондонских башен, в которых ещё прячутся больные и надменные призраки. Но Дагбьерт отстраняется, отшатывается, будто ужаленная змеёй. Отступает назад, а потом едва сдерживает крик, когда позади Морион вдруг появляется Эйнар. Одно мгновение, одно мгновение отделило их от пропасти. — У вас тут всё хорошо? — спрашивает он, доставая сигареты из кармана. — Да, — говорит Дагбьерт и, коротко улыбнувшись, выходит, оставляя после себя запах полыни, мёда и пепла. Сегодня она пахнет как сгоревшее поле. Три дня Дагбьерт не отвечает на звонки и сообщения, не звонит сама. Её словно не существует, и Морион постоянно мечется, словно одержимая в поисках её следов. Её спальня в этом доме хранит тень её присутствия, но этого мало, Морион нужно то, чего можно коснуться руками. Она приходит спать в эту комнату, когда ночь растекается смолой, густым смогом, когда ночь заполняет каждую трещину в стенах её дома. Ложится в её постель, вбирая запах волос, которым пропитана подушка, чувствуя себя абсолютно сумасшедшей, но нет ничего абсолютного, потому что бесконечность всегда больше, всегда длиннее, а значит, у неё нет рамок, нет меры, а абсолют — это ограничение, что-то, чем можно измерять. Морион дрожит в её постели, тщетно пытаясь согреться, и вспоминает о том времени, когда точно такое же бессилие порождало в ней муку, когда нельзя было дышать, зная, что Дагбьерт где-то в чужом доме, в чужой постели, в чужих руках. Морион вспоминает о том дне, когда собственный дом был пуст, должен был быть. О том, как вернулась раньше, решив отменить ночёвку у подруги. Тогда солнце светило особенно ярко и было беспощадно холодным. В её память врезался вид разбросанных вещей: бордовая блузка Дагбьерт из тонкого шёлка, пояс от её юбки и пепельница, полная с несколькими окурками, один из которых продолжал дымиться, остальное будто не имело значения, оно стёрлось, вымылось потоком страшных мыслей. Её сердце рвалось из груди, нутро протестовало, ненавидело каждый её шаг, но Морион уверенно шла, хотя тогда ей казалось, будто она ползёт в изнеможении к тому месту, куда ей было нельзя. На которое она не имела права. Ей запомнилась шершавость стен, по которым она вела руками, то по одной, то по другой. Она вошла, когда он уже одевался, а Дагбьерт полусидела на ворохе подушек и одеял. Дверь была не закрыта, и Морион ещё долго терзалась мыслью о том, что если бы дверь была хотя бы закрыта, если бы она, чёрт возьми, была закрыта. Может, это остановило бы её, но, возможно, думать о том, что она могла остановиться, было легче, она за это цеплялась. Он кивнул ей и ушёл, словно всё это было совершенно нормально. Но наверное это и было нормально, ведь в конечном итоге это просто действие, привычное действие. Взгляд Дагбьерт не был испуганным, но виноватым. Эта её вина сочилась через край, изливаясь тёмными потоками из её глаз, таких же тёмных, как та ненависть, которую чувствовала Морион. Нет, она ненавидела не Дагбьерт. Совсем не Дагбьерт. — Прости, девочка, — проговорила Дагбьерт и потянулась за бутылкой вина, которую так и не раскрыли. Край её рубашки обнажил бедро, и Морион быстро отвела взгляд. — Я не думала, что кто-нибудь вернётся так рано. Она откупорила бутылку и разлила рубиновую жидкость по нетронутым бокалам. Один протянула Морион, и та молча приняла его, тут же делая глоток. Теплота разлилась по рту, заиграла фруктовыми нотами на кончике языка. Лучше ей не стало. Напротив, теперь у её беды, у её памяти об этом появился вкус. Дагбьерт, ищущая Дагбьерт, пытающаяся заполнить себя хоть чем-то, что заглушит её боль. А Морион боялась, что она так и останется непресыщенной, что не найдёт искомого. И продолжала пить. — Только не говори родителям, — Дагбьерт кивнула на бокал и налила ещё, а Морион вдруг усмехнулась — Тебя больше беспокоит то, что они узнают, что ты меня напоила, а не, — она запнулась и махнула рукой, — произошедшее здесь. — Произошедшее здесь, — спокойно отозвалась Дагбьерт, переложив ногу на одеяло так, что вторая осталась зажата под ним, — их не касается. — Справедливо, — кивнула Морион, а в груди по-прежнему жгло и давило, словно вся та винная теплота испарилась, оставив после себя щёлочь. Дагбьерт отвернулась так, что был виден только её профиль. Она смотрела в окно, на небо, ставшее сизым. И Морион не знала, как справиться с этим, но куда больше её пугало то, что она видела в самой Дагбьерт. То, что она делала — не помогало. Она оставалась ещё более разбитой, чем была, словно доламывала себя. И виделась Морион такой хрупкой, что стоило бы шевельнуться и она могла исчезнуть, как призрак. — Это не помогает, — то ли спрашивала, то ли утверждала Морион, и в голосе её натянутой струной звучало отчаяние. Дагбьерт удивлённо посмотрела на неё, будто впервые увидев в ней равную. А потом так, словно это испугало её. Она пожала плечами и ещё долго молчала, пока Морион умирала на краю её постели, всё ещё хранившей память о чужом мужчине. Вырвавшись из плена собственных мыслей, Морион выбирается из постели, достаёт карандаши и краски, зачем-то берёт целый ворох кистей, много белой бумаги, пахнущей, как только может пахнуть новая бумага. И садится прямо на пол, лихорадочно рисуя, вынимая из себя смолянистую тьму, забившую грудную клетку и горло. Морион рисует по памяти, руки, ключицы, рисует пальцы, сплетённые с другими, рисует смятые простыни, разметавшиеся волосы. И на краткий миг, только на один краткий миг ей становится легче. Я видела твоих мужчин и твоё отчаяние, ты говорила, что это пройдёт со временем, но ты не верила ни во время, ни в избавление, моя неукротимая и ненасытная, порочная женщина, ты ни во что не верила, потому пустила меня так близко. Я видела твоё искаженное отражение в каждом сне и целовала его в пропитавшейся муками памяти. Ты говорила, что боли нужно пристанище, и была колыбелью боли — своей, моей. Я становилась безумнее, омытая твоими волнами, море, стихийное бедствие. Я становилась всем тем, что ты никогда не хотела бы видеть, но ты говорила, ты так много говорила, моя порочная, моя святая женщина, что я верила за нас двоих. Но не могла спасти.