небо падает

Я много думаю, святая моя женщина, и прихожу к выводу, что мы безбожны при всём твоём ореоле святости. В этом ни грамма совести, ни капли стыда, я отдаюсь тебе как продажная девка с улицы, и это лучший мой дар. Ну, да, нам немного везёт в бессмертии, но где же в везении этом Бог? Мы пережили его на пару десятков столетий. Ну, кто бы ещё так смог?

Olafur Arnalds — So close The Hat — The Angry River В одно утро, серое и промозглое, дверь в спальню Дагбьерт открывается, и Морион поднимает голову, словно оторвавшись от транса, всматриваясь уставшими глазами в лицо Йонаса. Она и не замечала до этого момента, что стало настолько светло. Он хмурится, и в его чертах Морион пытается узреть свои, чтобы взглянуть на себя со стороны, но они не очень-то похожи на самом деле, разве что хмурое выражение лица у них одинаковое. Её руки измазаны от грифеля, листки с рисунками хаотично разбросаны вокруг неё, а уголок того, над которым она склонилась, сжат под пальцами руки, на которую она опирается. — Эй, Мор, — зовёт Йонас, кивая на беспорядок вокруг неё, — ты что, всю ночь рисовала? Подходит ближе. Его обеспокоенное выражение лица давит на разум, хочется разгладить эту складку между бровей, стереть это замешательство, ну и, конечно, спрятать рисунки. Но об этом поздно думать, ведь он уже наклоняется и берёт один, рассматривая. Хмурится сильнее, всматриваясь, словно пытаясь проглядеть бумагу насквозь. Бросает взгляд на Морион, потом на рисунок, снова на Морион и отдаёт ей. Теперь и она сама разглядывает то, что нарисовала. Изгиб шеи, ключицы, пальцы, трогающие ямочку между ключиц. Он смотрит на неё так долго и пронзительно, что на какой-то миг Морион начинает казаться, что Йонас всё понял. Но ни ядовитых слов, ни презрительного озарения в глазах. Просто Йонас, такой же, какой был до этого. Не в пример ей, отслоившейся от той девочки, лучащейся светом. Раньше ей казалось, что существует два мира: один, которому присущ очаг её дома, люди, которых она любит, свет самой любви, доброта и добродетель, благочестие. И другой, который никак её не касался: наполненный пороками, бедами и отчаянием. Теперь же она сочетает в себе оба, смешивая, множа серость, теперь она воплощает в себе и бога, и дьявола и поклоняется обоим, несмотря на то, что ни один, ни другой в повседневной жизни её не страшат. — Меня всегда поражали детали на твоих картинах, — заговаривает он, усмехаясь по-доброму, — так и сейчас. Этот мотылёк, сидящий на раме, само окно, будто выход в другой мир, другую жизнь. После твоих картин всегда остаются мысли, от которых избавиться очень сложно, пока не проживёшь с ними. Морион склоняет голову, всматриваясь в лицо брата. Неужели он понял, увидел то, что она так тщательно прячет в своих картинах? Смог различить тонкую грань перехода от созревания до гниения, самый зыбкий миг, который можно запечатлеть, находясь самой на этой же грани. Её мотыльки на оконной раме, словно послания, спрятанные на картине для того, кто будет смотреть, но не видеть, а только чувствовать, что всё конечно, за всей красотой в конце всегда стоит смерть. — Ты когда-нибудь думал о том, что искусство на самом деле безнравственно? — спрашивает она, встречая его взгляд, блеснувший на мгновение тем самым огнём, который возникал в них, когда они в детстве и юности принимались со страстью спорить, и в этих спорах выражалось их единство. Ещё тогда, до Дагбьерт. — У искусства нет рамок, нет страха, даже если оно будет непонятым. Это та свобода, которую даже осуждением нельзя усмирить или заглушить. — Хочешь сказать, что любые действия в искусстве, — подхватывает Йонас, садясь рядом с ней, — могут оправдываться свободой воли? То есть то же насилие или грехи на, допустим, холстах теряют тяжесть и предстают как неотъемлемая часть чего-то прекрасного? Морион качает головой: — Нет, не совсем. Я пытаюсь сказать, что художник, перенося свои пороки на картину, показывает истинное лицо, за которое его могут и осудить, и возненавидеть, но которое ему простят, потому что это искусство. Потому что никто не догадается, сколько в его картинах правды. Йонас улыбается и снова смотрит на рисунки. — Это Дагбьерт? — вдруг спрашивает он, но ни удивления, ни тревоги в его голосе нет, напротив, какое-то мягкое спокойствие, словно это самая естественная в мире вещь — видеть на рисунках Морион Дагбьерт. Она напрягается, сжимая пальцы, но тут же бегло улыбается, выходит почти нервно, но он не замечает. — Да, — отзывается Морион, — хотела нарисовать что-нибудь ко дню её рождения. Йонас кладёт руку ей на плечо, похлопывает, а затем поднимается и, глядя на неё сверху вниз, говорит, указывая на тот рисунок, который держал в руках: — Этот, этот лучше всего. Морион останавливает брата у двери. — Каково любить Сольдис? — в её голосе звучит такой надрыв, который ни замолчать, ни объяснить нельзя. Морион просто хочет понять, что чувствуют другие люди, вырваться из своего кокона отчаяния хотя бы на мгновение, чтобы почувствовать, как делают это другие, те, кто не проклят вырывать право на свою любовь и не испытывать боли. — Словно каждое утро узнавать, что выиграл лотерею или в самый неожиданный момент осознать собственное бессмертие, — он улыбается, глядя куда-то в сторону, затем переводит взгляд на Морион и в глазах его плещется сочувствие. Как если бы он вдруг понял, что Морион, чуткая и пылкая, Морион, которой доступны палитры чувств, на самом деле не представляет, что такое любовь, просто потому что не умеет любить. — Ты ведь его не любишь? Морион с какой-то жалкой усмешкой только качает головой, подтверждая его догадки. Больше Йонасу сказать нечего, потому он просто кивает и уходит, хлопнув дверью чуть сильнее, чем рассчитывал. От этого звука Морион вздрагивает, а затем поднимается, оставляя рисунки лежать на полу. В ванной она моет руки с таким остервенелым усилием, словно пытается содрать с них кожу. Рассматривает собственные пальцы, на мгновение возрождая ощущение мягкости и теплоты чужих волос, то, как туго золотистый локон обхватывал палец. Почему-то именно эта картинка, вспыхнув в памяти, тревожит сердце сильнее всего. После горячего душа она снова подходит к зеркалу и впрямь похудевшая, бледная. Отражение размыто, и она проводит рукой по зеркальной глади, надеясь стереть и собственное лицо вместе с паром. Но нет, она по-прежнему смотрит на себя. Из косметички достаёт помаду — бордовая, пахнет карамелью, отвратительный приторный запах. Но она наносит краску на губы толстым слоем. Так ей нравится. ________________________________________________________________ Йонас с отцом снова уезжают, чтобы порыбачить, Брианна, без конца заглядывающая в шкаф посмотреть на платье, уходит на смену в больницу, перед этим несколько раз зайдя к дочери, чтобы спросить, не звонил ли Кристиан. Морион завидует её лёгкости и простоте, в её мире нет смятения и эмоциональных бурь, Брианна в целом довольно необременённая женщина, она не видит плохого, никогда не ищет подвоха, и за это Морион любит её ещё сильнее, и всё же забавно представлять, что она сказала бы, узнай, какие отношения между её крошкой Морион и сестрой её мужа, которую она так обожает. Наверное, она больше не смогла бы говорить, думается Морион. Она бродит по дому бесцельно, не отвечая на звонки, не пытаясь звонить самой. Морион словно выжидает, как если бы знала, что совсем скоро её ожидание закончится. Такое острое, жадное чувство, словно с каждым мгновением натягивается тугая нить, она прочная и потому не рвётся, приближая нечто, к чему прикреплена с другого конца. А потом Морион слышит, как дверь хлопает. Перехватывает дыхание. Дагбьерт, принёсшая прохладу на своей коже, на своей одежде, внутри оказывается горячей. Рот Морион обжигает от прикосновения. От простого и статичного прикосновения. Она обнимает Дагбьерт, прижимаясь к её рту, впитывая это ощущение, впитывая её запах, смешанный с уличной свежестью. Воротник её пальто мокрый от дождя и холодный, но к нему так приятно прикасаться, ощущать этот переход от ткани пальто к её волосам. Таким же прохладным и пахнущим, как старый лондонский лес на рассвете, как небо над Исландией. Пахнущим, как мёрзлая земля и сосновые шишки, с треском падающие прямо с веток. Так много в ней одной, что вспоминаются места, вспоминаются другие времена, но всегда один и тот же человек. — Я тебя рисовала, — шепчет Морион, отстраняясь. Она видит рот Дагбьерт, тёмно-алый от её собственной помады, размазанной чуть дальше нижней губы, видит, какое отчаяние отображено в глазах этой женщины, её женщины. — Я тебя рисовала, как помешанная, всегда только тебя. Её руки гладят холодные щёки, лихорадочно, но нежно, и в каждом движении, в каждом рваном, заглушённом какой-то нечеловеческой нежностью движении, скользит отчаяние. Дагбьерт часто дышит, её губы дрожат, словно от немых слов, ссыпающихся, но не звучащих из-за своей тяжести. Она накрывает руки Морион своими, подносит ко рту и целует, целует эту дрожь, изломавшую пальцы, целует тепло, которым Морион способна распинать, распинать её сердце, душу. Неизбежность. Неизбежность поглощает их, и уже нет ничего более важного, чем снять это чёртово пальто, одежду, чтобы почувствовать кожу, почувствовать тепло, тепла всегда так много, но им так сложно насытиться, словно они оголодали, бесконечно оголодали. Морион тянет Дагбьерт к себе, освобождая от одежды, почти задыхаясь. И нет больше сил, чтобы ступить хотя бы шаг. Они оказываются на полу перед камином, так близко к огню, но что им огонь, когда они сами пламя, страшнее, чем любое другое. И это вспыхивает между ними всё сильнее, отчаяннее, ярость, с которой они касаются друг друга, захлёстывает, опаляет. Нельзя ни вдохнуть, ни выдохнуть, здесь так горячо, нестерпимо горячо, но нужно горячее, нужно глубже, чтобы чувствовать всё до последней частицы души, растирать годы молчания и страха, годы безумия и горечи от слов «нельзя» и «так не должно быть». Растирать меж языков, между пальцами и ладонями, высекать друг друга на коже. Смотреть, как кожа обтягивает рёбра, как движется живот, часто вздымаясь, слушать, как дыхание выбивается сквозь сцепленные зубы, чувствовать, как по телу растекается неразборчивый шёпот. Она здесь, она здесь, эта мысль бьётся в сознании, заставляя сердце разбухать, чтобы оно чувствовалось непомерным. Выламывало рёбра, а под рёбрами её имя. Голод. Морион чувствует неиссякаемый голод, пока Дагбьерт выгибается, пока её руки судорожно сжимают плечи, нечто дикое, животное нарастает внутри, перетекает между ними, словно по одной сущности. И хочется вгрызаться в её плоть, поглощать, насыщаясь и сходя с ума. Ещё немного и сердце Морион просто разорвётся, тогда это всё закончится, цитадель её боли и наслаждения рухнет, оставив лишь пустую оболочку и бесконечный покой. Но ничего не происходит, сердце по-прежнему колотится в груди, а Морион всё с той же дикой нежностью целует подвздошные кости, бока, прячет лицо в изгибе локтей, прикусывая тонкую кожу. И Дагбьерт шипит от боли, от неистового томления, которое вызывает желание почувствовать острее, больнее. Треск поленьев в камине кажется таким громким, он отпечатывается где-то в памяти, пока в груди взрывная волна крушит кости, размалывает сердце. И вот Морион под ней, дрожащая, обнажённая и телом, и душой, слишком большой для неё одной. Морион, чьи волосы разметались по полу, Морион, чьи глаза то пылают под дрожащими веками, то смотрят прямо в глубину души, задевают всё живое и ворошат мёртвое. Дагбьерт думает, что странно испытывать столько всего только от того, что она чувствует, как Морион дышит, она думает об этом и ей кажется, словно тому, что плавится и плещется у неё в груди, нет выражения. Нет названия, нет выхода. Она целует шею Морион, чувствуя её острее, чем когда-либо, словно вся память о первой их ночи стёрлась под силой того, что происходит здесь, прямо на полу, жёстком и скрипучем полу. Целовать её недостаточно, целовать её — ничтожно мало. Дагбьерт кусает, осторожно сжимает плоть в том месте, где шея переходит в плечо, зубами сдавливает, пока не чувствует, как Морион напрягается и начинает дышать чаще, терпя боль. А потом Дагбьерт чувствует руки на своём затылке и то, как Морион прижимает её к себе сильнее. Дагбьерт отстраняется, заглядывая в лицо Морион, её рука внизу, гладит, прикасается, чувствует. Слишком много, слишком глубоко, такое нельзя вынести, но она выносит. — Смотри на меня, — просит она, и Морион открывает глаза. В них всё. В них просто всё. Она дёргается под ней, выталкивая дыхание через дрожащие губы, стиснув зубы с такой силой, что челюсти начинает сводить от боли. Но Морион продолжает смотреть, чувствуя почти звериное неистовство от ощущения тяжести тела Дагбьерт, от того, как её волосы стекают ей на лицо, задевая только щёки, но это ощущение так отчётливо, так же, как там, внизу, где всё становится плотным, заполненным, словно утробу набили мокрыми от дождя цветами, тысячами цветов. Она смотрит на неё. — Ты мягкая и горячая, — шепчет Дагбьерт и закрывает глаза, накрывает рот Морион ладонью и прижимается щекой, продолжая шептать, — словно песок или смола, я не знаю. Мне плохо, Морион, мне плохо от того, насколько мне хорошо. А потом они останавливаются, застывают, глядя друг на друга. Слившись, словно звенья цепи, не разобрать, где заканчивается одна и начинается другая. Горячие тела, обнаженная кожа и тяжесть, тяжесть, от которой хочется быть ещё ближе, чтобы стало ещё тяжелее. — Здесь холодно, — говорит Морион спустя пару часов молчания, бесконечных касаний и ощущений. Она поднимается, за окном уже почти стемнело, всё заволочено плотным серым капроном. Болит шея, на месте укуса уже проявился синяк. Но она улыбается от этой мысли, трогает пальцами, чуть надавливая. Морион думает, что эти метки не имеют смысла, разве можно принадлежать друг другу сильнее, чем быть одной крови? Но ей всё равно нравится. Нравится даже голод, вспыхивающий между ними, он как подтверждение тому, что они не могут насытиться, потому что уже ближе, чем кто-либо из любовников. Дагбьерт одевается медленно, словно каждое её движение увязает в чём-то густом, вязком. В то время как Морион поправляет палас, шкуру, лежащую у камина, там, где они занимались любовью. Поднимает пальто, разглаживая ладонями. — Ты голодна? — спрашивает Морион. — Да, — Дагбьерт наблюдает за ней, словно пытаясь рассмотреть нечто новое. А потом вкладывает руку в раскрытую ладонь. И это так странно, так приятно странно. Их установившееся спокойствие, даже если оно ложное, то прямо сейчас слишком хорошо, чтобы думать об этом. — Я сплю в твоей спальне, — зачем-то говорит Морион, чуть сжимая пальцы Дагбьерт. Та только усмехается. — Ты останешься? — Да, — снова говорит Дагбьерт, чувствуя клёкот внутри от мысли, что не имеет права оставаться, но всё же останется. Дождётся возвращения остальных, чтобы провести выходные в кругу семьи, которую осквернила. — Я схожу в душ. Морион провожает женщину взглядом, отчего-то тяжело выдыхая. Телом владеет слабость, под кожей свербит и будто вибрирует, она проводит рукой по своим бёдрам, рёбрам, трогает выступающие косточки, словно проверяя, она ли это. Но это она и прямо сейчас она хочет приготовить для Дагбьерт ужин и представить, только на один вечер представить, что всё происходящее свершено нормально и её любовь спокойна и светла. Я по тебе голодаю, словно выжившая из ума. Я и есть выжившая из ума. Ты говорила, что однажды мы поплатимся за всё, что сделали, за то, что посмели испытать, и я тебе верила, потому что расплачиваюсь каждый день. Но если и есть бездна, то я её дно, и когда ты будешь падать, обещаю, что ты не разобьёшься. Ибо я тебя сберегу.