небо падает

Старые-старые механические девочки кружатся музыке в такт, ты раз за разом раскручиваешь чёртов ключик, никак не можешь перестать. Эти девочки со ржой на теле такие звонкие, что в пору зажать свой слух в ладони или подсечь под корень, если совсем уже невмоготу. Кто их придумал, кому они верят, чего они ждут? Ведь ты приходишь всегда с востока, в руке зажимаешь ключ, заводишь уставших красавиц с выгнившей сердцевиной. Будь ты хоть столько же так невинна, стояла бы среди них.

Ólafur arnalds — himininn er að hrynja, en stjörnurnar fara þér vel Ólafur Arnalds — Hratt Ólafur Arnalds — So close Ólafur Arnalds — Allt var? hljott Земля мёрзлая, она трогает её руками. Странное движение, будто механическое, но нежность в нём, рваная и оголённая, придаёт ему искру жизни. Она и сама не понимает, зачем касается земли, тонких травинок, покрытых инеем. Серебристо-синяя изморозь, серебристо-синяя изморозь. Морион смотрит на свои пальцы — она касалась ими земли. Она касалась ими Дагбьерт. Память вибрирует на кончиках, зудит под холодной кожей. Морион смотрит в небо, там, в бархате тьмы, где сияют серебристые дыры, вдруг возникают все Морион, в которых она могла бы превратиться на протяжении всей жизни. Все Морион, трогающие землю, танцующие стремительной вереницей, лечащие раны, Морион, не умеющие рисовать, не знающие исландского. Морион, не умеющие говорить, слепые Морион. Морион, пекущие пироги и рожающие детей, такие счастливые и нелепые в своей простоте и незнании. Почему она стала именной той Морион, которая несчастная в своём счастье? Почему эта Морион не что иное, как прекрасный сверкающий осколок, волей судьбы или чего там ещё, поднятый с морских глубин на тот же берег, где уже плещется тоска-Дагбьерт, море-Дагбьерт. Морион знает, что те, другие, не выжили бы. Они не были бы Морион без Дагбьерт. Мои кости, словно хворост для костра, под твоим согревающим дыханием. Мои кости такие тяжелые под твоими поцелуями. Смотри, мои кости — железо и фосфор, они сияют внутри меня. И всё сияет, теперь всё сияет, разве ты не видишь? Если море не выпустит меня, если оставит на дне своём, ты увидишь путь ко мне по моим сияющим костям. В доме бушует жар. Жар радости, жар веселья, почему они так счастливы, в то время как морозная тишина укутывает Морион, как кожура и мякоть физалиса укрывают свою косточку? Она улыбается своим мыслям, поднимаясь с земли, отряхивая ткань длинного платья, скрывающего наготу, всё ещё стоящую в её глазах. Кто-то выходит на порог и зовёт её, но Морион ощущает только вибрации, словно нет больше звуков. Есть только колебания. Она оборачивается и смотрит на Кристиана, склонив голову, будто удивлена его появлением. Идёт к нему и улыбается, сколько там осталось этих дней до свадьбы, которая не состоится? — Ты почему раздетой вышла? — он протягивает ей тёплый шарф, и она берёт его в руки и закутывается в него. И перед глазами у неё тот же шарф на обнажённом теле Дагбьерт. Его тёмные края создают контраст цвета на фоне её молочной кожи, провести по ней рукой — и пойдет рябь. Но Кристиан ничего не знает. Он обнимает её за плечи, утомлённый разлукой, он тянет её к себе, но тянется она не к нему. — Мне очень жарко, — наконец отзывается Морион. Голова её касается его плеча, когда они входят в комнату, наполненную людьми. Громко, шумно, жар поглощает всё. Дагбьерт смотрит на них, и пальцы её белы, как если бы бокал в них был тяжелее тех скал, что стоят в воде. Но затем она ухмыляется и отставляет бокал, и не смотрит на них больше. Во всей этой суете и бесконечных разговорах она единственная знает, что нет здесь никакого Кристиана. Его не существует и никогда не существовало, он всего лишь погрешность чьей-то искажённой реальности. Его прикосновения не имеют значения, кожа Морион покрыта её следами, она горит красным, она отливает золотыми всполохами её прикосновений. И если в груди вдруг возникает мимолётное отвращение к самой себе, горячность стыда, который может быть и настигнет её целиком однажды, то исчезает оно так же быстро, и всё, что Дагбьерт ощущает — безграничное удовольствие от свершаемого порока, от заскорузлой боли. Пусть плещется, пусть обагряет её изнутри, пусть плавит её, как пальцы Морион, как язык Морион, как Морион. Брианна разносит бокалы, суетится, чтобы те были полны, словно тосты — самое главное, что должно происходить сегодня. Она без конца говорит о предстоящем торжестве, о внуках. Не будет у тебя никаких внуков, глупая женщина, ты даже не видишь, что творится у тебя под носом. Только посмотри на свою дочь, на ней же места живого нет, она вся в отметинах, она вся моя: кровь моя, плоть моя. Дагбьерт тоже произносит тост, не слыша собственных слов, надеясь только, что не говорит о том, как этим утром распинала Морион в своей постели, прямо в этом доме, пока все они спали, пока видели сны, пока были невинны. До самого приезда Кристиана. Но все присутствующие улыбаются, кивая и салютуя своими бокалами, а в бокалах — шампанское, обезумевшие пузырьки, рвущиеся вверх, лопающиеся на языках. Она дарит Морион широкий золотой браслет с подвесками, и на её тонкой руке, на этом беззащитном мраморном запястье, он выглядит криком безумия, жестокости, которой нет предела между ними, и красоты, какую не воспоют ни в одном романе. Морион обнимает её крепко, а потом в общей суете они выходят в сумрачную кухню, освещённую лишь уличным фонарём, чтобы среди пряных запахов готовящегося десерта, среди жара, идущего от закрытой духовки, целоваться до одури. У единственной стены, хранящей влажную прохладу, Морион прижимает Дагбьерт, до спёртого дыхания, до остроты, пульсирующей под лопатками и в животе, прямо под солнечным сплетением. Прижимает крепко, забираясь руками, дрожа от вязкого знания, что каждое мгновение сюда могут войти, обличить каждое движение внутри Дагбьерт, под бедром, под горячей тканью её юбки, но не кроется ли в этом безумии самое острое, самое яркое счастье? Морион задыхается, поглощенная ощущениями, полная до краёв, она хочет ощутить ещё больше. Дагбьерт нащупывает её руку, обхватывая запястье и затрудняя движение. Холод золота, ритмично касавшегося разгорячённой кожи при движении, исчезает. Её сорванное дыхание, вспыхивающее в шершавой тишине кухни, ударяется о шею Морион, которая замирает и отстраняется, чтобы посмотреть женщине в глаза. Она дожидается ответного взгляда и размыкает губы, чтобы спросить, в чём дело, но обе вздрагивают, услышав приближающиеся шаги. Они смотрят друг на друга, словно желая столкнуться с приближающейся катастрофой, ведь юбка Дагбьерт всё ещё задрана, а рука Морион всё так же зажата не то браслетом, не то длинными пальцами. Несколько чудовищных, бесконечных секунд и они всё-таки отстраняются друг от друга с колотящимися сердцами. Морион ждёт, заворожённая мыслью о том, кого увидит прямо сейчас, словно одичавший голодный зверь, почуявший добычу. Она подаётся вперёд, забыв обо всём, и резко выдыхает, когда вспыхивает свет и входит её мать, а за ней Кристиан. Брианна быстрым шагом направляется к духовке, а Кристиан, улыбаясь, приближается к ней. Этот момент Морион видит, будто со стороны: его протянутую руку между нею и Дагбьерт, то, как он обхватывает её талию и притягивает к себе, чтобы поцеловать. Слепой мальчик, не чувствующий под своими губами след чужой слюны, смешанной с помадой, чуть смазавшей края губ. Но он отстраняется, как если бы всё же учуял что-то странное, неправильное. Как если бы ощущение в его груди вдруг стало таким, какое возникает, когда блаженство и ужас смешиваются, когда поцелуй кажется богослужением и в такой же мере преступным деянием. Он смотрит сначала на Морион, на её губы, словно проведением какой-то силы, жаждущей дать подсказку, смотрит на Дагбьерт, словно замершую у стены, единственной стены, которая остаётся всегда холодной. Они обе вдруг кажутся ему разорванными частями целого, и от этой мысли замирают все эмоции, и если бы кто-то смеялся, в тот же миг перестал бы, учуяв что-то глубоко скрытое, извращенное, то, что ощущается всеми, но никем не признаётся. Он чувствует уродство, нарушение привычной ему гармонии. Оттого и хочется отступить. — Мы говорили о тебе, — Морион улыбается, произнося эти слова, — о том, как тебя недоставало в этом доме. Брианна вынимает противень с апельсиновыми печеньями, щедро присыпанными корицей и сахарной пудрой. Глупое сочетание. — Может, ты и думала обо мне, пока меня не было? — он ухмыляется, и кажется, что всё снова в порядке, никаких примесей в его восприятии, никакой опасности, только игривость и неожиданная радость, потому что Морион отзывается легко и охотно. — Временами, — говорит она, переводя взгляд на тётку. Сладкий и сочный запах горячей выпечки обволакивает всё вокруг, Морион и самой себе кажется выпеченной, словно они и сами пряничные. Так легко лгать ему, сладость лжи ложится на язык вместе с запахом апельсинового печенья, её любимого. Брианна одобрительно посматривает на дочь и будущего зятя, привычно не беря в расчёт присутствие ещё одного человека. Никогда не брала. Брианна тоже слепа. — Дагбьерт, дорогая, — зовёт женщина, разложив печенье на тарелках, — ты не поможешь мне отнести это гостям? Дагбьерт молча подаётся вперёд, делает шаг, но Морион с силой хватает её за руку, совсем как ещё недавно делала сама Дагбьерт. Хватает и тянет к себе резким и уверенным движением, обнимая со спины и удерживая. — Кристиан поможет, — со смехом говорит Морион, выглядывая из-за плеча Дагбьерт, на которое кладёт подбородок. — Мы не закончили. Под её ладонями волны дыхания, глубокое и мерное вздымание. Никакой дрожи, никакого страха. Только такое же балансирование на краю. И они остаются одни, снова. Плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Это моё лицо, это мои руки, это мои зубы и нёбо. Кровь от крови моей, если ты — это я, то разве преступники мы? Разве есть различие между чистой, святой любовью и той, что проросла в нас? Плоть от плоти моей, я — есть реки внутри тебя. Это моё лицо, это мои бёдра, это чрево моё — пристанище всех грехов и искуплений. Давай же достанем нашу связь на свет, как новорожденное дитя достают из материнской утробы, омоем её, как крещёное дитя, опущенное в чан. Плоть-плоть-плоть. Кровь-кровь-кровь… — Я снова думаю, — заговаривает Морион, когда Дагбьерт отстраняется и разворачивается в её руках. В глазах её и ярость, и похоть, и презрение, в глазах её всё, чего следовало бы избегать, ибо нет ничего более манящего, чем то, от чего следует бежать. Потому Морион всматривается пристальнее, глубже, словно желая проникнуть внутрь, в красную и бордовую сердцевину, в рдяное, пылающее, туда, где всё становится багровым и алым, и всеми оттенками красного. — Что будет, если я подойду к тебе на виду у всех, минуя их недоумение. И поцелую тебя так глубоко и пошло, как развратную женщину, как свою женщину. Морион покачивается, а потом вдруг останавливается и протягивает руки к шее Дагбьерт, обхватывает пальцами и чуть надавливает, отчего та откидывает голову назад, с какой-то остервенелой жестокостью следя за тем, что же будет дальше.  — Что они сделают, что почувствуют, увидев, как я тебя люблю и что могу сделать с тобой? — она облизывает губы, на мгновение прикрывает глаза от неожиданно саднящей боли — лопнула губа, с краешку. — Но каждый раз, когда ты целуешь меня в темноте или в тесной кухне, стоит моей матери выйти на пару мгновений, когда я чувствую тяжесть твоего тела, в то время как за стеной мой брат рассказывает моему будущему мужу о том, что лучше всего рыболовные крючки из меди, я думаю о том, что это самые лучшие моменты. Наш мир, куда никому нет входа, нечто сокровенное, о чём знаем только ты и я, моменты, когда мы порочнее всего. И если я сделаю так, — она подаётся вперёд и медленно приближается к открытой шее, раскрывая рот, обнажая зубы. Кожа под языком горячая и гладкая, её так приятно сжимать, водить языком бесконечное количество раз. — То никто даже не узнает, что принадлежит мне. Насколько велико моё богатство и моё превосходство над ними. — Ты сумасшедшая, — шепчет Дагбьерт, когда Морион обхватывает её затылок, вынуждая отклониться, чтобы поцеловать плавный изгиб шеи. Она закрывает глаза, вновь отдаваясь ощущению близости, не знающая и не чувствующая, что чужие глаза остаются видящими. Что окно, увешанное темнотой, не защищает их наготы. ____________________________________________________ Свет уличного фонаря, почему-то единственного горящего во дворе в эту ночь, лежит на земле оранжевым кругом, в который Дагбьерт хочется войти, но на деле же она остаётся стоять под покровом тьмы, едва ли веря в её защиту. Когда Йонас подошёл к ней, игнорируя очередной тост за приезд Кристиана и скорую свадьбу, она напряглась. Это произошло непроизвольно, словно тело само отреагировало на что-то, что сознанию всё ещё было недоступным. Он попросил её выйти на улицу, чтобы они могли поговорить вдали от шума и суеты. С Йонасом они никогда не были близки, он никогда не искал её общества, однако отношения были тёплыми и равными. И всё же было в нём нечто такое, что вызывало чувство настороженности, может, оттого, что его природная проницательность рождала потребность спрятаться от его взгляда, от его мыслей. И вот теперь он спускается по ступенькам: одна — вторая — третья. Шаг его твёрд. — О чём ты хотел поговорить? — спрашивает Дагбьерт, хватаясь пальцами за края шали и тем самым перетягивая их через живот. Она поджимает губы, отчего-то раздражённая его медлительностью. — Чем, по-твоему, это всё закончится? — задаёт он свой вопрос, становясь перед ней прямо в круг света. — Йонас, что за ребусы? — она бросает на него взгляд, усмехается, а затем вдруг разворачивается, чтобы уйти, но он грубо хватает её чуть выше запястья и заставляет снова повернуться к себе. Не ожидая такого исхода, Дагбьерт оступается и едва не падает. Волосы ударяют в лицо, взметнувшись от резкости движения, кажется, даже свет фонаря дрогнул. Его лицо близко, и ярость, исказившая его черты, вызывает дикую тревогу, словно в нутро насадили пчелиный рой, и он беснуется, впиваясь своими жалами. — Какого чёрта?! — рычит Дагбьерт, отдёргивая руку, но он держит крепко, как жаль, что теперь это ничем не поможет, теперь уже поздно. — Ты должна уехать и больше никогда не приближаться к Морион, — зло шипит он и неожиданно победно улыбается, видя распахнутые в ужасе глаза, видя, что она поняла. Его накрывает волной отвращения так, что Йонас едва не разжимает пальцы.  — Как ты могла? — он качает головой, словно пытаясь отогнать от себя все эти мысли, развеять это знание. Не дать простой истине войти в его разум, но без толку. Теперь он чувствует себя прозревшим. — Всё это время дело было в тебе! — сокрушённо произносит он, не давая ей вставить даже слова и дёргая за руку. Ярость, исходящую от него, и презрение невозможно описать, столь сильны они.  — Все эти годы я никак не мог понять, почему она так изломана, найти причину её состояния, — потрясение кружит в его голосе, сбивая на странные ноты, словно сами слова ему чужды, — ты уже тогда делала это с ней? Наконец, Дагбьерт вырывается, сбрасывая его горячую руку, и пятится назад. — Между нами никогда ничего не было! — выкрикивает она и, осознав, что её могли услышать, озирается по сторонам. Кровь пульсирует, в висках стучит, жар, необъяснимый и неприятный охватывает всё тело от дикой мысли, что её связь с племянницей вышла за пределы их постели, что кто-то ещё знает, Йонас знает. Это случилось. — Я видел, как она целовала тебя, — выплёвывает Йонас, скривившись, он надвигается снова, качая головой, — как ты посмела, Дагбьерт, как ты допустила это? Кто-то приближается стремительным шагом, тяжёлым шагом, кто-то такой же неизбежный, как волна, идущая к берегу. Морион вырастает между ними, дикая, бесстрашная. Смотрит враждебно. Грудная клетка быстро вздымается, будто ей не хватает воздуха, она никак не может надышаться. Они смотрят друг на друга. Брат и сестра. Долгий молчаливый взгляд, затянувшееся сражение. Морион чуть разводит руки, будто пытаясь скрыть Дагбьерт за своей спиной. Она выглядит так, словно готова к броску, готова ужалить и всё же выжидает, будто нарочно давая увидеть себя, всю себя до конца. Йонас знает, она видит это тоже. Так пусть смотрит. Словно небо, тысячелетиями вбиравшее звёзды, копившее звёзды, лопнуло, разошлось по краям, и посыпались звёзды. Морион чувствует это, каждое колебание времени, острота её восприятия становится запредельной. Тогда она размыкает губы и выталкивает угрожающее, но равнодушное: — Не смей никогда к ней прикасаться снова, — она чувствует, что Дагбьерт тянет её назад, чувствует дрожь в её руках и как они тяжелы. — Как ты будешь с этим жить? — Йонас вздёргивает подбородок, и во взгляде его плещется жалость, омерзительная жалость, оскорбительная жалость. Он жалеет не тех. — Морион, это ненормально… — И что следует из этого? — она вдруг смеётся, всплёскивая руками, — ну что дальше? Я похожа на идиотку, Йонас? Ты, верно, думал, что я несчастная жертва, да? — она выходит вперёд и упирается обеими ладонями ему в грудь, глядя в глаза. Он отшатывается на месте, пытаясь удержать равновесие. — Я была тем, кто сломил её сопротивление. Я хотела её, а потом брала её, потому что могла. Их лица так близко, что темнота между ними стачивает черты. Глаза его кажутся бездонными впадинами, чёрными пустотами, и Морион отталкивает брата, усмехаясь. — Что ты сам понимаешь? Какое тебе дело? — она поворачивается к Дагбьерт, стоящей, словно каменное изваяние, и бледной, как морская пена. И только теперь чувствует, что болезненные удары в груди — это сердце, сердце, взбешённое от страха и радости, от боли и того, что зовут любовью, но Морион не знает, как можно называть это любовью. Слишком простое слово, слишком блёклое. В нём ничего нет. А внутри горячо. Ветер треплет волосы, бросает их то на лицо, то из стороны в сторону, и кажется, бесконечное количество запахов, несущих тысячи воспоминаний, проносятся перед глазами, проходят через её грудь, когда она смотрит на Дагбьерт, облеплённую ночным сиянием, какое обычно бывает у звезд или у луны, проглядывающей сквозь облако. Разве это можно вынести? Вот стоит она, пропасть, облачённая в плоть, и хочется раскинуть руки и ступить вперёд, устремиться к падению. Никогда я не достигну дна, никогда. Она подходит к Дагбьерт, и та не отступает, она позволяет Морион обвить шею руками и прижаться, ухватиться за неё, как за спасительный плот. И неважно, что он перевёрнут. И сама она обхватывает её руками, вдыхая свежесть её запаха, вдыхая тепло, текущее из-под ткани её одежды. И Йонас смотрит на них, видя совершенно новое существо. Дикое, омерзительное, существо, чья природа непростительна. Он проходит мимо, огибая их, словно страшась задеть это невообразимое строение из одной плоти и крови. Ему не разрушить этой стены, не взять этой крепости, слишком камни её крепки. — Мы должны остановиться, — шепчет Дагбьерт, и слова её цепляются за потоки холодного воздуха, воскружившего над ними. Она говорит это и сжимает Морион крепче, сжимает почти до боли, как если бы жаждала сломать её. Зачем она это говорит, чего хочет добиться, что вообще ей нужно? Дагбьерт держит Морион в своих руках, намереваясь отпустить. Она говорит, что нужно остановиться, но не разжимает объятий, словно веря, что Морион просто согласится и сама разомкнёт кольцо рук. Но ветер становится сильнее, а они всё стоят, будто окаменев. — Мы никому ничего не должны, Дагбьерт, — отзывается Морион. Её голос кажется безжизненным, выцветшим. Она словно механическая девочка, заведённая ключом и хрупкая от своей шарнирности. — Пусть он знает, пусть они все знают. Никто не отберёт этого у меня. Морион чуть отстраняется, чтобы посмотреть Дагбьерт в глаза. — Я отдала так много, что теперь не способна утолить ни голода, ни жажды, — лихорадочно шепчет она и улыбается искренне и так, словно после долгих, беспрерывных ночей, окутанных непроглядной тьмой, впервые вышло солнце. — Никто не посмеет нас остановить, даже мы сами. Она морщится, делая рваный вдох, будто поразившись холодному воздуху. Дрожь, подчинившая её тело, не умолкает ни на мгновение, пробирая всё сильнее. Она смотрит на Дагбьерт, пытаясь вдохнуть как можно глубже. Нечто необъяснимое клокочет внутри, прокатывается по утробе с треском, и кажется, даже кости, её кости дробятся на мелкие кусочки, она разрушается от чудовищной силы чувства, владеющего ею. Она смотрит на Дагбьерт, она тянется к Дагбьерт, неспособная устоять ни мгновения, но не чувствует ни поцелуя, ни того, что от крепости объятия становится почти невозможно дышать. Так много внутри, так много, почему же так больно, Господи? Кто-то зовёт её по имени, и имя её звучит искажённо, страшно, оно звучит, как приговор, как название всем сквернам. А на губах ещё живо тепло прерванного поцелуя, и в груди всё ещё мечется то самое, чудовищное, от чего никогда нельзя было спрятаться или спастись. Кристиан тяжело дышит, а сама она только теперь понимает, что держится за горящую щёку. Оглушение сходит, оставляя лишь привкус горечи и какого-то низменного удовлетворения. Дагбьерт стоит между ними, и это вконец отрезвляет, сбрасывает с неё эту тугую пелену, застлавшую рассудок на несколько судьбоносных моментов. Разве не об этом она думала до того? Морион выходит из-за спины Дагбьерт, опуская её руки, не дающие ей пройти. Кристиан молчаливо дёргается, но его со спины хватает Йонас, удерживая. Больше всего пугает это тяжёлое сопение, ни слов, ни криков, только затруднённое дыхание и клочки пара изо рта. Кристиан делает несколько рывков, но Йонас крупнее и крепче, освободиться не удаётся и тогда, Кристиан, наконец, кричит. Долго и протяжно, больше похоже на вой. И вдруг сбивается на шёпот: — Что ты наделала? Что, чёрт возьми, ты наделала? — он смотрит на неё, но глаза остекленевшие, невидящие. Такого поражения Морион не видела даже в собственном зеркале. Но ни жалости, ни вины она больше не чувствует, стоящая с открытой раной среди всех, от кого зажимала её. — Это ради неё всё? — спрашивает Кристиан, переводя взгляд на Дагбьерт, он словно всматривается в каждую черту её лица, пытаясь понять, почему же именно она и почему именно так. Снова смотрит на Морион и рвётся к ней, забыв о крепких руках, сковывающих его движения. — Поэтому ты дала себя выскоблить, ради неё? — последние слова он кричит, и Морион вздрагивает, видя, как они растворяются в облачках пара. Слыша, как они шумят в её кровотоке. Должно быть, так и рушатся небеса, и земля раскалывается, должно быть, так приходит последний день жизни, с треском и леденящей немотой одновременно. И густота, заполняющая трещины, холодная, с металлическим привкусом, подступает к её ногам. Она словно посреди мира, словно вокруг только небо и море, и нет никакой твёрдой почвы под ногами, сплошная бесконечность всего. И слова, слова, слова. — Что значит — выскоблила? Кажется, это испуганный голос матери, стоящей чуть поодаль от них со всеми, кто до этого был в доме. Морион смотрит на неё и усмехается, видя её руки, прикрывающие рот в ужасе. Она всё и без объяснений поняла, но разве может Брианна не уточнить? — Она была беременна, — сокрушённо произносит Кристиан, и в его глазах, налитых кровью, мелькает искра радости, словно он только и ждал момента, когда сможет рассказать им, её семье, всё, что болело в нём. — А потом перестала, — резко выплевывает Кристиан. Он как-то обмякает, покачиваясь, и медленно поворачивается. С жестокой усмешкой, жестокой скорее к самому себе, он выталкивает фразу, надолго зазвеневшую в воздухе: — Чтобы ничто не мешало ей развлекаться с тёткой. Они смотрят на неё, все. После раздавшегося раската грома отовсюду исчезает свет. Но даже во тьме она чувствует все их взгляды, обращённые к ней. В темноте Морион подбирается ближе и находит ладонь Дагбьерт, беря её в свою обжигающую. Только бы она не отняла руки теперь. Теперь, когда правда сочится открыто и без препятствий. — Ты была беременна? — Брианна словно не слышала самого важного, словно отказывается слышать. — То есть ты прервала беременность? Я не понимаю, — она качает головой, словно не давая сути проникнуть в разум, — почему ты так поступила? Тёмный силуэт начинает движение. И все присутствующие, оглушённые то ли раскатом грома, то ли истиной, вышедшей наружу, следят за этим немым передвижением, позабыв о Кристиане, притихшем и даже едва дышащем. Брианна приближается к дочери, но останавливается рядом с Дагбьерт, внимательно смотрит ей в глаза. И это мучительное мгновение отпечатывается у Морион в памяти подобно клейму, въевшемуся в кожу. Она могла бы разложить посекундно то, как сначала лицо её матери искажается, а затем она замахивается и отвешивает Дагбьерт звонкую пощёчину. Морион только вздрагивает, не издав ни звука. Вообще, всё происходит в какой-то странной тишине, нарушаемой только шорохами и дыханием. Дагбьерт отшатывается, держась за щёку, в то время как Морион инстинктивно, словно отмерев, прижимает её к себе. Когда к ним подходит Эйнар, её отец, то на мгновение ей кажется, что и он хочет нанести удар, но он только обхватывает жену за плечи и смотрит сначала на дочь, затем на сестру. — Когда ты появилась в моём доме, — говорит он, и в голосе его такая сухость, что кажется, будто у Морион начинает першить в горле. — Я принял тебя. Я впустил тебя в свою семью, я тебе поверил, когда ты прибилась к моему порогу, несчастная и скорбящая. А ты совратила мою дочь, сделала её такой же, как ты сама. Убирайся, — шипит он, подавшись вперёд. Ненависть и презрение в его глазах заставили бы отступить любого. Его слова утопают в плаче Брианны, которая утыкается лицом в грудь мужа, словно это способно избавить её от ужасного знания. Всю жизнь она видела эту связь между своей дочерью и этой проклятой женщиной, считая, что их близость чиста. Разве она посмела бы усомниться в этом? Но слова будущего зятя своей остротой вспороли пелену неведения, и всё вдруг заиграло в новых красках, отвратительных красках, траурных красках. После многих лет терзаний Морион, после всех её срывов и нездоровой привязанности к тётке, слова Кристиана вдруг сорвали покров, обнажили дикость той правды, что в них скрывалась, и ни один из присутствующих не усомнился ни на йоту в том, что это именно так.  — И если ты хоть однажды приблизишься к моей семье, — снова заговаривает Эйнар, — я убью тебя. Клянусь, Дагбьерт, я тебя убью. — Хватит! — голос Морион звучит с силой, так ярко и звонко, что Брианна перестаёт всхлипывать и поворачивается к дочери, оглядывая её бледное лицо, — это тебя не касается. Ни одного из вас. Ты не можешь обвинять Дагбьерт, не зная, что делала я и какие принимала решения. В вашем убогом мирке нет места даже для мысли о том, что дело только во мне? Дагбьерт сжимает её руку, до боли, и Морион не знает, что выражает этот жест, к чему он призывает, остановиться или говорить дальше, что в нём заложено, ведь сама Дагбьерт молчит, испуганная, разорённая. Она стоит здесь, но находится ли рядом? — Хочешь, я скажу тебе, отец, как было? — Морион усмехается, окидывая взглядом свою семью, расколотую её деяниями. — Хочешь, я назову тебе причину? Я её люблю. Поражённые возгласы прямо как в дешёвых мелодрамах волной вспыхивают над головами. И Морион едва удерживается от смеха, колющегося в грудной клетке. — Всегда любила, с самого первого дня, как она переступила этот порог, — Морион разжимает пальцы и выходит вперёд, рассматривая каждого, кто здесь стоит. — Знаешь, скольких мужиков я перепробовала, просто чтобы не думать о ней? И всё равно думала, пропуская через свою постель вереницу мужчин и женщин. — Замолчи! — он взмахивает дрожащей рукой, но так и замирает, не смея дойти до конца. — Ну, ударь, — просит Морион, стоя перед ним и глядя в глаза, — ты не сделаешь ничего из того, что я не делала бы с собой сама, — она переводит взгляд на мать. — Я извела бы всё своё потомство хотя бы за одну мысль быть с ней. Никто никогда не был мне нужен, никто другой. И ты тоже, — произносит Морион, всплёскивая руками и повернувшись к Кристиану. — Мне жаль, что именно тебе досталась я. Но уже ничего нельзя сделать. — У меня больше нет дочери, — дрожащим голосом произносит Эйнар. По щекам катятся слёзы, одна за другой, и Морион больше всего на свете прямо сейчас хочется прижаться к нему, пожалеть его и защитить от того, что он знает теперь. Но она знала, что рано или поздно это произойдёт. — Ты не останешься в этом доме. Морион только усмехается, чувствуя, как рёв в грудной клетке становится сильнее, как тысячи раскалённых жал вонзаются в плоть. Она бросает мимолётный взгляд на Йонаса, у чьих ног уже сидит раздавленный Кристиан, и кивает, поджав губы. — Ты думаешь, — говорит Кристиан, не поворачиваясь и глядя впереди себя, — что останешься с ней. Но нужно ли ей это так же, как тебе, Мор? Хватит ли смелости ей? — он начинает смеяться, и этот звук больше напоминает воронье карканье. Кристиан хватается за последнюю возможность выжить или хотя бы не сойти с ума, он пытается подорвать её уверенность, ужалить, но жало его сломано и яда в нём больше нет. Крупные холодные капли с шелестом падают на землю, но никто будто бы не замечает дождя. Морион стоит в окружении сломленных людей, слёзы неба разбиваются о её горячую кожу, она ловит взгляд Дагбьерт, чей образ расслаивается перед ней, будто огромные пласты спадают и рассыпаются прахом. И вот она, совершенно беззащитная, раздавленная разоблачением, которого так страшилась, которое так страстно отвергала. Но что это значит? Чем это является для неё? Морион никогда не спрашивала, важна ли ей её репутация, та жизнь, которую она ведёт в городе, этот дом, ставший приютом её порокам и печалям, но ставший и её опорой в тёмное время. Морион забрала это всё у неё, отчаянно нуждаясь в избавлении, Морион лишила её выбора, не боясь терять, и потеряла самое главное — свободу Дагбьерт. Морион оказывается рядом с ней, то тянет за руку, то принимается гладить её лицо ладонями, пока все смотрят. Пока ненавидят её и ненавидят Дагбьерт, пусть, это всё, на что они способны. Это ничего не значит. Она любит их, любила, но есть Дагбьерт, плоть от плоти её, кровь от крови её, душа, жажда которой привела всех к гибели. А потому всё, что было до этого, всё, что было кроме неё — обесценено. — Ничего не бойся, — шепчет Морион, — мы уедем отсюда, у тебя будет всё, что захочешь, — её бьет дрожь, но она, словно обезумевшая, продолжает шептать, продолжает умолять, — я обещаю, только давай прямо сейчас уйдём отсюда. Спасать больше нечего, они всё знают, и пусть, Дагбьерт, теперь ничто не держит нас. — И что дальше? — Дагбьерт перехватывает её руки, смотрит на них, словно тяжесть их непосильна. Она ощущает себя так, словно с неё сняли кожу и заставили остальных смотреть, какая она под этой тонкой оболочкой, не удержавшей ни греха, ни добродетели. — Будем притворяться, что мы обычные женщины? Что мы одни в этом мире? Что будет с тобой, девочка? Это твой дом, твоя семья, они примут тебя даже такой, они захотят тебя даже порченной, и твой мужчина позволит тебе приблизиться к нему снова, после меня, после всех, кто был в тебе и с тобой. Без меня ты выживешь, и я без тебя тоже. А без них… — Не смей, — шипит Морион, заглядывая в карие глаза, в отблеске луны они черны, в них нет ни дна, ни правды. Она делает это для неё, пытается сохранить мир Морион, семью Морион. Она забирает у Морион себя, но благо ли это? — Не смей отступаться от меня. Ты не такая. Пожалуйста, борись за меня, даже если это значит лишить меня дома. Дагбьерт, без тебя я выживу. Но они — нет. Дагбьерт чувствует, как боль становится сильнее, она видит то, что Морион выпустит, если она уйдёт сейчас. Она видит ту грань, над которой уже занесена нога для шага. И она позволит еще хотя бы на несколько недолгих мгновений поверить, будто это именно то решение, которое нужно им обеим. — Хорошо, — соглашается она, — но сейчас я должна уйти. И отчего-то Морион так тяжело выпустить её руки, отстраниться, перестать смотреть на неё, внутри словно всё обожжено. И хочет поцеловать её прямо сейчас, почувствовать под губами мягкость этого рта, плотность её губ и языка. И всё равно, что они не одни, всё равно, что посреди страшной разрухи Морион думает о том, чтобы целовать Дагбьерт. Но она только коротко кивает, будто приняв какое-то решение, и напоследок, сжав чужие руки чуть сильнее, отпускает, смотря, как Дагбьерт проходит мимо её родителей, её брата, её несостоявшегося жениха. Родственников, расступающихся, словно она прокажённая. ________________________________________________________________________ Машина Дагбьерт отъезжает от дома. Морион, вымокшая и продрогшая, торопливо собирает вещи в мертвенной тишине, пока в её спину упираются взгляды отца и брата. Кристиан всё ещё остается на улице, где-то под разыгравшимся дождём, но это словно выпадает из их реальности, перестаёт иметь значение. Все они слишком раздавлены, чтобы думать о ком-то ещё. Никому не хочется оставаться в этом доме, и всё же они остаются. Брианна несколько раз встаёт с постели, чтобы постоять на пороге комнаты дочери, но, так и не сказав ни слова, в конечном итоге уходит. Наутро, вероятнее всего, вся Далаледа будет гудеть о том, что произошло в доме Эйнара Круммиссона. Но ранним утром, после беспокойной и немой ночи, курьер доставляет письмо для Морион. В доме всё ещё полно людей, которые стараются жить дальше, несмотря на то, что пришлось узнать, старающихся вернуться к нормальной, привычной жизни. И все они, встрепенувшись, следят за Морион. Игнорировав её всё утро, теперь они обращают внимание на каждый её шаг. На то, как лихорадочно она раскурочивает конверт, будто уже наказывая его за содержимое. Как со срывающимся дыханием она читает письмо, и лицо её становится не просто бледным, а почти прозрачным, да так, что видны венки на висках и на лбу. Она тяжело дышит, и вдруг ей становится страшно, что из-за того, с какой силой стучит её сердце, она не удержится и упадёт. Будто это худшее, что может приключиться. Тонкий лист бумаги тихонько опускается на пол. Она поднимает голову и смотрит на собравшихся вокруг неё членов семьи, на их лицах застыла маска ужаса, видимо, отражающая то, что вспыхнуло на её собственном лице. Морион улыбается, чувствуя, как нутро заполняет всё та же густая и холодная субстанция, как она обволакивает органы и утяжеляет их. Она скребёт по шее пальцами, ниже, по грудной клетке, словно пытаясь оттянуть невидимую ткань, плотно обмотавшую тело. Её взгляд блуждает от одного к другому, и все они молчат, ожидая, когда можно будет отмереть, когда она даст им знак, но она только рассматривает их, кружась вокруг себя самой. В голове не туман — смог и гул, от которого не слышен звон колоколов, бьющих в старой церкви. Кристиан стоит среди них и с какой-то дикой горечью взирает на неё, жалеет её, и от жалости его становится тошно. На Морион свободное теплое платье практически в пол, а ноги босые, и она мелко перебирает ими, вдруг двигаясь куда-то в сторону, минуя остальных. И вот она уже бежит к выходу, бежит за ворота. Босая. Раня ноги, вдыхая холодный влажный воздух, от которого в лёгких начинается резь, Морион слушает молоточки, стучащие внутри неё. Не барабанная дробь, не ритмичный ряд, нет, беспорядочные мелкие удары, от которых по всему телу распространяется острая боль. Но она бежит, будто подхваченная ветром. Небо над ней серое и растрескавшееся, как могильная плита. Сейчас станет легче, всё закончится. Прекратится вереница кадров её памяти, смолкнут все звуки, исчезнут все запахи. Полёт принесёт ей спасение, долгожданный полёт. Ей просто нужно взлететь. На утёсе Йонас нагоняет её, сбивает с ног и валит на землю. Он удерживает её, пока она истошно кричит и умоляет его отпустить. Она просто хочет полетать, всего лишь полетать. Но Йонас, словно камень, накрывший её собой, не двигается с места, не даёт ей вдохнуть. Он прижимает её к земле, словно взбесившуюся птицу, отчаянно бьющую крыльями, и она неожиданно стихает. Устав вырываться, устав от земной тяжести, она устремляется к небу. Морион летит. Оставив маленькую, хрупкую, испорченную Морион на земле, где траву колышет ветер, где запах полыни въедается в одежду и кожу. Когда Йонас, наконец, сдвигается, ослабляя хватку, она по-прежнему лежит на земле, он переворачивает её, но Морион и после этого остаётся неподвижной, устремив лишь в небо застывший взгляд. Она мелко и часто дышит, застыв в одной позе, и всё продолжает смотреть в небо. — Морион, — зовёт Йонас. Тревога, звучащая в его голосе, заполняет пространство, — ты слышишь меня? Мор, посмотри на меня. Не следует никакой реакции. Он бьёт её по щекам, встряхивает за плечи, он говорит ей ужасные вещи, в надежде, что она посмотрит на него и заставит замолчать. Но она, словно живой труп, остаётся в одном положении. И только частое, болезненное дыхание выдаёт в ней признаки жизни. Когда он приносит её домой, отсутствующую и холодную, мать бросается к ней со слезами, умоляя отозваться. Все суетятся, охваченные страхом, ужаленные её видом. И только Кристиан ещё долго стоит у порога, сжимая в руках письмо. Возможно, ты будешь ненавидеть меня. После всего, что мы сделали и через что прошли, ты имеешь право смело ненавидеть меня. Но я знаю, что ты не сможешь, и прошу за это прощения. Будь у тебя хотя бы ненависть, всё было бы честно и гораздо легче. Но правда в том, что легче нам не станет никогда, моя девочка. Нам следовало оставаться за той чертой недосягаемости и мучиться несбывшимся, а не пожинать плоды собственной необратимости. Нет ничего хуже необратимости, Морион, ты это знаешь не хуже меня. Дом твоего отца стал пристанищем для меня в самый чёрный час. Я бежала от боли и скорби, бежала в попытке пережить потерю своей семьи, хотела вытравить свое прошлое и залечить раны, но нанесла только новые и искалечила твою жизнь. Ты сейчас, должно быть, лихорадочно протестуешь, но это действительно так. Я тебя сломила и покалечила. Когда ты вошла вслед за своей матерью в комнату и посмотрела на меня, уже тогда я почувствовала, что придёт время, когда ты будешь разбита на сотни кусков, но не знала, что по моей вине. Закрывая глаза, я вижу тебя у обрыва, всегда почему-то именно у обрыва. Может, потому что земля никогда не держала тебя и в любой момент ты могла воспарить… Но ты всегда только падала. Так глупо писать эти слова, в то время как ты где-то там мечешься на своей постели в ожидании утра, в ожидании меня. Так страшно осознавать, что я делаю и что будет с тобой завтра. Но это правильно. Да, мы снова вернулись к понятиям, что правильно, а что нет. Мы и без того слишком долго жили в иллюзорном мире, считая, что наша связь выше всего существующего. Это не так, девочка, мы не одни в этом мире и никогда не были. Но, пока у тебя есть доступ ко мне, пока ты знаешь, что я где-то поблизости, а я знаю, что есть ты, мы всегда будем мучиться и переступать границы, пока однажды их не останется совсем и мы не превратимся в чудовищ, пожирающих свою плоть. Потому я уеду прямо ранним утром, в надежде, что ничто не остановит меня, даже я сама. Я постараюсь исчезнуть так далеко и бесследно, чтобы даже мысленно ты не могла меня отыскать. В своей жизни я сделала множество ужасных вещей, неправильных выборов, я брала, не задумываясь и не считая нужным давать что-либо в ответ. Я отталкивала тебя и мучительно молила, чтобы ты не поддалась, и ты никогда не поддавалась. Всё, что произошло, было мною желанно, но простить этого я не могу ни себе, ни тебе. Любила ли я тебя с первых дней нашей встречи? Нет, я училась любить тебя постепенно, я была очарована тобой и твоей мудрой молодостью, потому что, клянусь, ты была подобна древнему старцу, знающему все ответы. И в то же время напоминала цветок, за чьей распустившейся однажды нежностью оказалось жало. То, как ты смотрела на меня — будоражило и пугало. Но я, подобно мотыльку, приближалась к самой сердцевине пламени, играя с тобой, с собой и с Богом. Со всеми богами разом. Твоя хрупкость выбивала почву из-под моих ног, и в то же время, я знала, что ты страшнее любого разрушения и сильнее всего, что существует в этом мире. Когда ты вернулась, когда ты села у моих ног, я поняла, что всё, от чего бежала ты, нагнало тебя в тот же миг, как ты ступила на исландскую землю. Ты не представляешь, какое это бремя — быть для кого-то всем, для кого-то, кто не должен хотеть тебя, не должен любить тебя, но вопреки всему именно это и чувствует, и что страшнее — делает. Вчера ты пообещала, что у меня будет всё, о чём я только пожелаю, и я надеюсь, что ты сдержишь своё обещание, потому что я хочу, чтобы ты жила дальше. Я желаю свободы для тебя, которая сейчас, конечно же, кажется тебе невозможной. Но однажды она настигнет тебя и ты примешь её, как избавление от боли и того ужасного и раздирающего чувства, которое называть любовью просто кощунство, ибо нет такого слова, что вместило бы в себя хотя бы сотую долю значения того, что ты чувствуешь. Ты, наверное, спрашиваешь, почему я не говорю о себе? Я не хочу говорить тебе о своей любви, потому что это отрежет пути к новой жизни, оставив тебя в этой вязкой паутине. Я не стану давать тебе того, за что ты уцепишься. Возможно, ты знаешь даже больше моего, но покуда это не облечено в слова, у него нет силы ни над тобой, ни надо мной. Я верю, что однажды ты вспомнишь обо мне без боли и с надеждой, которую я оставляю тебе, Морион. Не люби, пожалуйста, никого больше так не люби. Пусть сердце твоё остаётся целым, но способным на жизнь. Сейчас я даю тебе то единственное, что могу дать — свободу. Я отпускаю тебя, девочка, чтобы, взлетев, ты больше не падала. Я буду помнить о тебе, где бы ни оказалась. Я буду представлять тебя счастливой и свободной. Помни же и ты обо мне как о том, что смогла пережить. Твоя Дагбьерт. Истинно твоя. Весна приходит в Исландию поздно и нехотя. Дни становятся длиннее, но не приносят желанной радости. Даже море, бьющееся о скалы, выглядит тоскливым, но Йонас всё равно привозит на берег кресло, оставляя его совсем близко к воде, чтобы холодные брызги попадали на кожу. Он делал так и раньше, когда она была маленькой и заливисто смеялась, ощущая морскую воду на ладонях, на щеках. Мама всегда ругала их за мокрую одежду после таких прогулок. Сегодня Морион не произносит и звука, объятая немотой и забвением, из которого её всё ещё пытаются выманить. Йонас поправляет плед на её ногах, говорит о том, что совсем скоро он станет отцом. Растирает ей руки и поправляет шарф. Ему всё равно, что Морион, возможно, давно его не слышит, он просто надеется, что однажды она зацепится за какое-то слово и вынырнет из своего мира. Посмотрит на него и скажет, что он, в общем-то, самый настоящий кретин, раз считает, будто возить её к холодной, бушующей воде в такое время года — хорошая идея. Он продолжает смотреть на неё, всё ещё надеясь, что и она взглянет на него в ответ, но взор Морион, как и прежде, устремлён куда-то то ли вдаль, то ли в небо. Она по-прежнему парит среди облаков, давно позабыв, что же именно так долго удерживало её на земле. И её не нужно тревожить, потому что она делает это ради них всех. И небо не падает. Морион ему не даёт упасть.