небо падает

Нет, вам не снится, и нет, я не сошла с ума (спорный факт, конечно), но пришло время для другого финала, для финала правильного. Надеюсь, вы, дорогие читатели, будете рады этому внезапному продолжению так же, как и я. И обязательно поделитесь своими чувствами. Будет ещё одна глава, заключительная, где всё встанет на свои места. Я прекрасно понимаю, что история спорная и, возможно, совсем не так хороша, как нам хотелось, ну, мне точно хотелось, и всё же, ещё мне хочется узнать, что вы чувствуете — гнев, ярость, радость или печаль, я буду рада любой эмоции. Поговорите со мной. Max Richter — Three Worlds: Music From Woolf Works / Orlando — Transformation Max Richter — Last Days В плотной, вязкой тьме ей тепло и уютно, туда не достаёт ни свет, ни боль, ни голод, ни жажда. Во тьме всего вдоволь, чтобы она оставалась недвижимой и глухой ко внешнему миру. Но лишь до тех пор, пока обрывки имени, заклеймившего её когда-то давно, может быть, даже ещё у истоков времён, когда молодой была даже вечность, не прорываются в её тёмный кокон. Острые края взрезают полотно, и линии света, обращаясь в реки, устремляются к ней, подхватывают и вымывают на поверхность. И вот она падает на берег, расшибает колени, и чувство до того знакомое, что она кричит от неожиданности. Они все здесь — разъярённый рой, заточивший жала. Они ждали её так долго, и теперь она перед ними — чувства, от которых её сокрыла тьма. Кто-то подхватывает её под руки, поднимает, как тряпичную куклу, будто она даже веса не имеет, мир кружится, расплывается, растекается на смазанные линии — причудливая акварель. Это Йонас, это он звал, он посыпал всё вокруг осколками из её имени, словами из её письма. Он держит её теперь так же крепко, как держала тьма, что-то бормочет, о чём-то просит, Морион тяжело вздыхает, привыкая к миру вокруг. Как давно её не было здесь?  Соль оседает на губах, на коже, соль здесь повсюду, и даже если раскрыть ей грудную клетку, на рёбрах будет солёный слой, но в сердце, в сердце, полном соляных кристаллов, найдётся кое-что ещё, Морион сжимает пальцы, тянется к груди, руки холодные, но так приятно окунать их в тепло собственной кожи. Йонас прижимает её к себе, гладит по голове и удерживает на ногах, словно она не способна удержать себя на земле. Но она и впрямь невесома, это почти страшно, и быть человеком страшно тоже, всё живое и яркое, так много шума внутри неё и за её пределами, так много света. И он всё льётся, не останавливается, и она не может остановиться тоже, словно внутри завёл кто-то водяную мельницу, и колесо крутится, переливая не воду, но свет, и он разбивается о рёбра, об органы подводными камнями.  Рубашка Йонаса, пропитанная теплом и запахом моря, прячет её всхлипы. Она не плачет, но всхлипывает, потому что кажется, что воздух, поглощаемый ею, превращается в холодную воду. Она вот-вот захлебнётся. Они стоят на берегу, среди камней и пены, брат держит её, боясь, что она вновь исчезнет внутри себя, под ногами лежит письмо, призвавшее её на этот берег. Морион всё больше раскаляется внутри, и эта горячность вперемешку с болью, уже узнанной, истосковавшейся, наполняет её тело тяжестью, Морион будто переживает бесконечное перерождение. Она упирается руками в грудь брата и отстраняется, делая осторожный шаг, словно пытаясь прощупать твёрдость под ногами, и когда она не проваливается, когда над головой больше нет черноты, Морион наклоняется, чтобы подобрать намокшее по краям письмо с нетронутой сердцевиной.  — И как долго ты мне его читаешь? — спрашивает она с усмешкой, от которой голос кажется ещё более скрипучим, будто шестерёнки голосовых связок, пересохшие без масла, вновь приходят в движение.  Странное чувство, как если бы её снова включили, добавляется к уже имеющимся и пылающим как адово пламя. И речь кажется ей странной тоже, нелепой и чужой.  Йонас кривится, передёргивает плечами, ему теперь наверное стыдно за свои действия, но имеет ли это значение, если подсознание Морион ухватилось за то, чем она дорожила больше всего на свете до того, как сорвалась в свою пропасть. Пусть это нечто омерзительное и грязное, пусть это сотни и тысячи раз неправильно, пелена забвения спала, вернув её к той точке катастрофы, с которой она сошла, погрузившись в себя. И кто теперь перед ним, тоже, пожалуй, перестало иметь значение, разрушитель, обломок целого или же все десять казней разом, кто перед ним теперь, после того, как хаос, замкнутый на дне забвения, вновь свободен. Что она сделает? Неважно, потому что она на самом деле здесь, она смотрит на него и видит по-настоящему. Разве можно не любить уродливое и дефективное существо с самым настоящим чистилищем внутри, разве можно не любить его, когда оно твоё? Йонас принимает её со всеми подлыми и жестокими демонами, прячущимися за её грудной клеткой, за её бледным лицом. Она теперь и на себя-то не похожа, худая и угловатая, словно дерево с переломанными ветвями. Она спрашивает его, как долго он расковыривал рану, чтобы выманить зверя из его логова. А он и впрямь пытался, даже ценою безопасности, он дразнил и искушал в надежде, что она выберется и нападёт.  — Уже несколько дней, — отзывается он с кривой улыбкой, хотя улыбаться ему не хочется совершенно, — стоило догадаться раньше. Во всём мире нет ничего, что могло бы задеть тебя сильнее.  Так глупо и неловко. Разве это уже та стадия, когда можно делать вид, что всё пережито и теперь об этом можно шутить? И всё же Морион улыбается, возвращаясь к хорошо знакомой игре — делать вид, что всё уже в прошлом или перестало иметь значение, или никогда его не имело. В этом она хороша, пожалуй, лучше, чем кто-либо ещё.  — Я не хочу идти домой, — говорит она, наконец понимая причину взвившейся тревоги.  Йонас опускает голову и пинает ногой камень. Тот подскакивает и плюхается в прибывшую волну. Плотный и глухой звук, остающийся в памяти ещё на несколько мгновений. С таким же звуком он ходит по рукам у собственных мыслей, не желая задерживаться на одной.  — Тебе придётся, Мор, — говорит он тихо, потому что знает, что таится за этими словами, но не знает, как с этим справиться. Ему страшно тоже и, быть может, он жалеет, что ему удалось достучаться до неё, хотя, едва ли на самом деле это был он. — Все переживали, — добавляет он, — это были дико тяжёлые два месяца. Она кивает, обнимая себя руками, и бросает взгляд за плечо, точно не зная, что надеется увидеть. Ведь там ничего нет. Письмо в руках обжигает пальцы, но Морион держит крепко, отпускать ещё не время. — Иди, — вдруг говорит она, умоляюще глядя на брата, — я приду позже. — Морион… — начинает Йонас, делая шаг вперёд, но она останавливает его, кладя свободную ладонь на плечо и заглядывая в глаза. — Я ничего не сделаю, — говорит она, приподнимая уголки рта в подобие улыбки. Он ждёт чего-то, смотрит в ответ, Йонас знает, что она может сказать так, что он поверит, поверит, когда верить нельзя. Но подчиняется. Он забирает коляску, плед и останавливается, снова возвращаясь к ней взглядом. Морион неподвижна, прямая, словно струна, и хрупкая, как хрусталь, но за хрупкой оболочкой скрывается жёсткость, Йонас знает. И что бы она ни сделала с этой жёсткостью, он уже ни на что не сможет повлиять. Морион возвращалась по кускам, каждый из дней, что он говорил с ней, говорил о Дагбьерт, читал её письмо, он видел короткие вспышки в глазах Морион, видел, как напрягаются её плечи и как кривится лицо в отблесках эмоций или чего-то похожего на них. Он сделал всё, что мог, чтобы пустая и безразличная ко всему оболочка вновь наполнилась. Ибо пустой по-настоящему она никогда не была. И теперь он смотрит на неё, как на старое видение, сошедшее с давно пожелтевших плёнок с серыми вкраплениями. Он даже слышит этот треск проигрывателя, идущий будто бы прямо из неё. А она всё стоит, глядя вдаль, будто стояла здесь всегда — каменный истукан. Морион ждёт, когда он уйдёт, а после опускается на землю, на холодные камни, потому что внутри неё всё горит и плавится, и если она ляжет на эти камни, то зашипит и растрескается, и вытечет из её вен лава. Но нет ни лавы, ни утраченного покоя. Она садится, не волнуясь о том, что одежда напитывается влагой и холодом. Камни гладкие и тяжёлые, она складывает их в подол шерстяного платья. Они забавно постукивают друг о друга, от этого звука что-то стучит и внутри, будто перекатываются камни внутренние. Взгляд Морион устремлён вдаль, к малиновой полосе, разделившей воду и небо. Впервые за долгое время она это замечает. Тяжесть на ногах приятна и будто удерживает её на земле: держись, Морион, поют камни, только держись. И Морион, чувствуя себя всё ещё невесомой, держится, хоть и боится ветра. Волны бьют о берег, холодные брызги покрывают кожу рук и лица, и ей снова хочется бежать прочь, но на коленях камни и она перебирает их руками. На них соль. И повсюду соль, Морион и сама просолела. Потому так жаждет отделиться, быть Морион, а не одной из этих камней. Она читает письмо сама, его расплывшиеся строки исчезают в памяти, обволочённые дымкой отчаяния, которое бумага впитала. Гладит пальцами свинцовые буквы, глубоко вдыхает, на мгновение прикрыв глаза, а затем заворачивает один из камней в письмо. Поднимается и со всего размаху, на который только способна, бросает его в воду. И как только она слышит, как он идёт ко дну, как только вода охватывает его, из груди, словно стаей птиц, вырывается боль. В шуме волн ей слышится дыхание Дагбьерт, нарастающее сладостной истомой, так она дышала, когда отдавалась Морион, когда между её широко разведённых бёдер обречённость выходила соком раздавленных плодов и распадалась на чужом языке. Морион вздрагивает от волны нахлынувших чувств, будто снова оказавшись в той горячей густоте, когда даже воздух можно было рвать в клочья. Но на деле это лишь волны, бьющие о берег, и ничего, кроме шума, в них нет. Вот и осталась лишь память, милая, ты говорила, что у свободы сладкий вкус, но на языке полынь и в груди полынь. Ты бежала так отчаянно, что, даже оглянувшись, не смогла бы увидеть, каких разрушений стоило твоё бегство. Я не свободна, от свободы во мне лишь память о том, каково тебя распинать по собственной плоти. Нещадно мало. Ты обещала, что я сумею тебя пережить, но ты осталась во мне кровотоком и течёшь у меня по жилам. А море осиротело. Море отныне мой лютый враг. Оно будет гнаться за мной, куда бы я ни держала путь. Но и я отправляюсь в погоню. До дома она добирается, не разбирая дороги. Поднимается ветер, грозящий сорвать её с земли, но она больше не хрупкая ветвь, она дерево с корнями, такими крепкими и острыми, что вспахивают землю до самой сердцевины. Порог она переступает смело, чувствуя внутри странную смесь чувств, будто ей всё по плечу, и одновременно страшную усталость. В доме суматоха, она не отвыкла, просто теперь даже это выглядит иначе, они ведь знают… Мать видит её первой и бросается в то же мгновение, захватывая в объятия, словно после долгого отсутствия. И боль в рёбрах вспыхивает мелкими очагами, и дышать труднее, но Морион всё стоит, принимая объятия и тепло. Тяжёлый взгляд блуждает по её лицу, по закрытым глазам, она знает, что отец так и сидит неподвижно в своём кресле, рассматривая её, будто чужестранку, забредшую на огонь. У неё и впрямь должно быть другое лицо, чтобы никто больше не обжёгся, чтобы порок был виден сразу. Но она всего лишь человек, тот же, что и до этого. Глаза Морион открывает, лишь когда слышит или скорее чувствует, как отец всё же встаёт и направляется к ней. Мать отходит в сторону, прикрывая пальцами рот, глаза блестят от слёз, Морион мягко улыбается ей и смотрит на отца, затем на брата, молчание, повисшее между ними, гнетёт, но она терпит, она даёт ему возможность самому принять решение. Он по-прежнему разглядывает её, выискивая дефект, но его нет, на самом деле его ведь нет. А затем Эйнар осторожно протягивает руку, чтобы коснуться спутавшихся волос дочери. У него в глазах всё, что он мог бы сказать, но никогда не станет, больше нет. Ему достаточно, что всё осталось в прошлом. Ведь слишком много пришлось перенести. И тогда он прижимает дочь к себе, на несколько коротких мгновений, но прижимает. И слышит тихий всхлип Брианны. Облегчение или что-то близкое к тому разгоняет тяжесть молчания. Внезапно Морион накрывает таким жгучим желанием почувствовать вкус, что она резко дёргается, едва не растратив равновесие и не упав. — До ужаса хочется чая с мятой, — говорит она как-то нелепо, будто больше говорить не о чем. И эта фраза приводит всё вокруг в движение. И нужно бы сказать всё сразу, разъяснить, прервать любые возражения, потому что они будут, возможно, даже скандалы, быть может, ей придётся срываться с места прямо посреди грядущей ночи, но вместо этого в руках чашка с обжигающе горячим чаем, и она держит её с наслаждением, и дышит с наслаждением тоже. Она делает первый глоток, чувствуя, как тепло моментально распространяется внутри, затем ещё и ещё, а потом говорит то, чего от неё ждали, но чего подсознательно боялись, в надежде, что она всё же не решится. Но если бы кто-нибудь спросил Йонаса, спросил её родителей, то они ответили бы, что это витало в воздухе с того самого момента, как она вошла в этот дом, ибо оно вошло вместе с ней. — Я хочу уехать, — как только слова срываются с губ, любой намёк на страх и скованность улетучивается, — и не буду скрывать, что еду я за Дагбьерт. Эти слова звучат громовым откликом между стен, задевают каждого в комнате, и даже огонь в камине трещит, кажется, сильнее. На лицо отца наползает тень, и Морион ощущает укол совести за странное злорадство, захватившее её от мысли, что она говорит об этом с ними, что ей не нужно скрывать ни мотивов своих, ни любви. Йонас качает головой и тяжело выдыхает, но сказать ему нечего. Никому из них. И потому все делают вид, будто ничего не знают, ничего из того, что Морион сказала, не случалось. И время после начинает свой ускоренный бег, как полноводная река перед грозой. Морион почти не покидает своей комнаты, за исключением тех случаев, когда встречается с психотерапевтом. Разговоры ни к чему не приводят, но эта женщина так напоминает Дагбьерт, что Морион готова открыть ей всё, лишь бы посмотреть ещё немного на неё, послушать, а после нарисовать. Легче ей не становится, её окутывает шелестящая пустота, но мир вокруг выцветает не впервые, потому она просто ждёт, когда это закончится, когда краски и чувства, цвета и звуки ворвутся к ней, как было сразу после возвращения на поверхность. Нервный срыв она предпочитает называть погружением, не потому что стыдится или ей страшно об этом говорить, а потому что ни на что другое это похоже не было. Морион спускалась на дно, чтобы сохранить и разум, и душу, а затем вынырнула, чтобы вернуть себе своё. Об этом она тоже говорит, даже когда не спрашивают. Когда не остается тайн, то некое ощущение свободы или хотя бы расправленных плеч вызывает приятное ощущение. Дни сменяют друг друга, а Морион всё ждёт чего-то, знака или намёка, но знает, что нужно ждать. Она прячет картины Дагбьерт и те, что рисовала с той женщины, имя Морион отделила от неё, потому что в нём не было ни грамма смысла или нужды. Она смотрела на неё, думая о том, смогла бы любить её, не будь Дагбьерт в её жизни? И ответа не находилось, потому что жизни без Дагбьерт не было даже теперь. Дома она проводит и зиму, и весну, и лето, и в последний августовский вечер Морион всюду преследует запах переспелых яблок, будто она бродит среди яблочного сада, наступая на фрукты. Сердце ноет в предвкушении, странном и объёмном, от него в груди тяжело, и сложно оставаться на месте, потому она мечется. Бродит по Далаледе до самой полуночи, освящённая тусклым светом фонарей и луны, сливающейся с небом так, словно она в него вплавлена. Морион вся замершая, статичная, ждущая, она идёт мимо церкви с её остроконечными башенками и шпилями, стремящимися в небо, витражные стёкла отбивают лунные лучи и красиво мерцают приглушённым сиянием. А воздух холодный и солёный, пропитанный запахом трав и камня, обволакивает и играет с обонянием. Морион вспоминает, как Дагбьерт сидела рядом, и как она потом уходила, сокрушённая словами Морион, словами нечестивыми, потому что тогда нечестивым было всё, что срывалось с её языка. Морион мечтала о том, как могла бы взять Дагбьерт прямо на полу церкви, среди десятков прихожан, под осуждающими и печальными взглядами святых. И ладан, расплавленный вместе с воском, стекал бы между них, по бёдрам, по самой сердцевине, горящей от желания и прикосновений. Но Дагбьерт ушла, и Морион отправилась следом, потому что так было всегда. И так было правильно. В кармане вибрирует мобильный телефон, и Морион подпрыгивает на месте, словно разбуженная от грёз. Номер на экране незнакомый, но она всё же берёт трубку, преисполненная странной смеси из надежды и отчаяния. — Мне сказал Йонас, — голос на том конце связи уставший, чужой, но она узнаёт его, и становится холоднее, — он позвонил мне в тот же день, как ты пришла в себя. Ничего не говори, — добавляет он поспешно, словно боясь услышать звук её голоса. — Она нашла меня здесь, в городе, и оставила кое-что. Думаю, тебе это нужно. У Морион холодеет внутри, словно стужа струится по венам вместо крови, она замечает не сразу, но замечает, что кусает мизинец от напряжения, и ей кажется, что проходит целая вечность, прежде чем Кристиан выдыхает и говорит. — Это её адрес, — он называет его дважды, думая, что она записывает. Но ей не нужно, эти слова въедаются в её подсознание, в кожу, в кости, она теперь надёжно хранит каждую букву. — Почему? — шепчет Морион, и сама не в силах вынести собственного голоса, — почему она оставила его тебе? — Потому что знала: у меня ты никогда не спросишь. Он немного молчит вместе с ней, словно прислушиваясь ко звукам вокруг неё, а затем добавляет. — Я говорю тебе об этом лишь потому, что она просила этого не делать, — он усмехается, — это и не для тебя тоже. Он кладёт трубку прежде, чем Морион успевает что-нибудь ответить, и пусть. Ей всё равно, потому что никакой ценности он больше не представляет. Птиц внутри несчётное множество, они бьют крыльями, и она чувствует каждый взмах, а воздуха всё не хватает, Морион срывается с места, понимая, что это то, чего она ждала. Всё было правильно. ____________________________________________________ Перед отъездом отец говорит ей, что если она уедет сейчас, то больше никогда не вернётся. Он не позволит. И Морион соглашается. И все принимают это, лелея каждый свою скорбь, но нет ни слёз, ни уговоров, они будут оплакивать её после, в конечном итоге, её с ними уже давно нет. Когда дерево болеет, от него отрезают больные ветви. Ветвь Морион давно мертва. Париж встречает её солнцем и музыкой. Из всех городов Дагбьерт выбрала самый банальный. Хотя это довольно забавно, думается Морион, и она усмехается, вздёргивая подбородок и продолжая идти к нужному адресу. По сторонам она не смотрит, не обращает внимания на зазывал, на художников, говорящих, что она идеальна для их холстов. Ни красота вокруг не влечёт её, ни люди, её путь будто намечен. В горле пересыхает — до того часто Морион дышит. Время летело с такой скоростью до самого этого момента, а теперь тянется, словно смола. Прежде чем добраться, она немного плутает, и приходится спросить у прохожих, как найти нужно место, которым оказывается кофейня на углу за площадью Сакре-Кёр. «О, та славная исландка?» — спрашивает пожилой мужчина, которого она остановила. На нём шляпа и новый кардиган, он улыбается ей, хотя во взгляде читается лёгкое подозрение. Но потом он забывает о настороженности и показывает, как пройти лучше всего. «Там лучшая вишнёвая помадка, которую я пробовал», — кричит он вослед Морион. Запахи миндаля и тыквенного пирога, витающие вокруг, приводят Морион прямо к двери. Вывеска небольшая, и потому она замечает, только подойдя вплотную. «Морион» На зелёной вывеске белыми буквами выведено её имя, то, что Дагбьерт оставила себе. Морион дышит тяжело, будто бежала целую вечность, в груди плавится и разливается что-то неведомое, новое, дыхание перехватывает, ей кажется, она может захлебнуться внутри себя, захлебнуться собой. У двери по обе стороны стоят мандариновые деревца в старых глиняных горшках. Она переводит на них взгляд и медленно, будто во сне, движется к двери. Её приход возвещают звонкие колокольчики над дверью, они не просто звенят, они взрываются, и звук рассыпается повсюду, раскатывается, и на мгновение, на целое мгновение ей кажется, будто она оглушена. Такие маленькие и такие сильные. Внутри другой мир, яркий, расцвеченный бордовым и золотым, здесь царит запах ванили и корицы, мятных леденцов, лёгкой кофейной горечи и свежей выпечки, обязательно лимонной. Целое сладкое королевство, разве сравнить с просолевшим воздухом Исландии, разве сравнить хоть с чем-либо, что было в её жизни до этого? Сердце захватывает от каждого вдоха, каждый раз, как вздымается её грудная клетка, в которой сердцу так тесно, потому что время теперь расчерчено, расписано на мельчайшие мгновения, растянутые донельзя. Она делает шаг, залитая солнечным светом утреннего Парижа, и кажется, будто движется целую вечность. Она видит её в то же мгновение, как поднимает глаза. Её волосы, рассыпанные по спине и плечам, задранный край юбки, конечно же, очень тёплой, она ведь так любит тёплые вещи, даже когда они неуместны, особенно когда они неуместны. Она приподнимается на носочках, чтобы достать пузатую банку с кофе, тянется, словно абрикосовое деревце к небу, и Морион едва не вскрикивает — так сильно ударяет внутри. Она с кем-то говорит и поворачивается, чтобы передать бочонок вышедшей откуда-то из подсобки девушке. Её улыбка озаряет лицо, точнее профиль, который видно Морион. Лёгкая, такая лёгкая и до безумия красивая. Боже, дай мне сил выстоять. Наверное, так и свершаются пророчества, нутро беснуется, утроба трещит от звёзд, от крошева, в которое они превращаются, и множатся, множатся. Солнце заливает пол, стекает с оконных рам, они потонут в золотой смоле, захлебнутся солнечными лучами. Морион тяжело дышит, делая ещё один шаг, почему так медленно? Почему она так медлит? Но что-то переворачивается в пространстве, меняется, как по щелчку. Дагбьерт вдруг вытягивается, как стрела на тетиве. И замирает с рукой, занесённой для движения, которое так и не совершила. И Морион знает, что через секунду это произойдёт, она повернёт голову и увидит её. — Здравствуй, Дагбьерт, — слова срываются с языка, задевая губы, гремя, подобно камням, катящимся с гор. И всё становится золотым, заполненным, всё становится неизбежным. Она поворачивается и смотрит на неё. — Морион, — выдыхает она и выглядит сокрушённой, поверженной, как богиня, утратившая бессмертие. И всё в ней такое зовущее, обещающее, и Морион чувствует, что она ждала, она знала, что однажды это случится. Она будет настигнута. — Здравствуй.