Витражи из крыльев фейри

Иллюзия, что ему будет легче, если он не найдёт Джареда на той развилке, развеялась, когда Дженсен туда приполз. Джареда не было. А кровь была. И крылья, раздавленные и растоптанные, прилипли на кровь здесь же. Впервые за всю взрослую жизнь Дженсен позволил себе разрыдаться. Больно было невыносимо, хоть в поясницу ножом тычь, чтобы перебить это ужасное чувство — что Джареда мучают. И нет у него выхода и надежды, на его глазах Дженсена, единственного кто мог и хотел его спасти, считай, убили. Дженсен прорыдал там полдня, кляня судьбу за жестокость, а себя за глупость. А потом увидел странное. В том пятне, что натекло с его ран, были отпечатки ладоней. Он приложил свои, чтобы сравнить. Перед глазами встало давнее — они с Джаредом сравнивают свои руки, у Дженсена были крепче и ухватистей, с неубираемыми длинными когтями. Пальцы Джареда оказались тоньше и неожиданно длинней. У этих отпечатков пальцы тоже были длиннее и изящнее. Чуть в стороне он нашел полукруглый, как месяц, большой отпечаток. Лица? Принюхался. Здесь всё ещё пахло Джаредом и феромонами арахнидской крови. От понимания у него вибриссы все дыбом встали. Израненного крылатого для пущего унижения в крови его убитой пары умыли. Из горла вырвалось шипение. Твари. Злобные, безмозглые выродки… Дженсен вдруг понял, что вот теперь он сможет заставить их пожалеть обо всём! Да, они знали как его застать врасплох и убить, но они не знали про арахнидов главного. Дженсен об этом даже Джею не рассказал. Не потому что скрывал, а потому что незачем слепому про яркие цвета рассказывать, только дразнить. Нюх арахнидов был острее, чем у любого обитателя Большого Леса. Но, самое главное, запах своей крови они могли учуять через огромные расстояния и спустя большое время. В крови были особые вещества, которые любой из их народа, даже самый старый и увечный, учуял бы хоть сквозь весеннее цветение, хоть через осенние дожди, да и сквозь зимнюю спячку, моментом лишив сна. Однажды он сам из спячки вынырнул, когда папа вернулся домой с зимнего бдения, и от него пахнуло не до конца счищенной кровью. Семья потом долго успокаивалась, а мелкие совсем уснуть не могли, так сильно этот запах их напугал. В ту зиму Дженсен наконец-то понял, почему родители собирают так много запасов на зимнее время, хотя и собираются всю зиму проспать. К весне от многолетних запасов остались жалкие крохи, с перепугу малышня ела как не в себя, сонные взрослые тоже прикладывались к еде, чтобы не уснуть и не оставить мелочи дом на разгромление. Дженсен каждую весну проливал свою кровь на вершине дерева. Надеялся, что кто-нибудь из родни учует. Но только убедился, что штормовой ветер унёс его слишком далеко. Сейчас дерево кровью буквально воняло. Учуять след запаха, шедший от Джареда, нереально. Но Дженсен точно знал, что след этот есть, и как только он восстановится — он пройдёт по нему. И вот тогда дикой жизни крылатых настанет конец. Он ещё раз мысленно поблагодарил отца за науку. Как бы он не отвлекался на уроках, а даже того, что уловил, ему хватило, чтоб выжить. И тогда и сейчас. Зараженную псевдолапку он прогрел над огнём, а потом оставил догорать, прикрыв старым одеялом из листа. Сгорела напрочь. Руки от частого хождения огрубели, когти сточились и стали шире. Торс покрылся плотной чешуйчатой бронёй в ответ на частые повреждения кожи, пока он волочил за собой парализованный зад. Заднюю часть спины Дженсен сейчас раздирал сам, пусть тоже броневую кожу отращивает. За следующую неделю он старательно впихивал в себя еду. И муравьёв, укутанных поздней осенью, выпил, и мушатину подъел, и сухую горькую стрекозятину всю умял. Даже сладкий склад опустошил, хотя тошнило от вкуса и воспоминаний о том, кому эти сладости нравились. Но больше Дженсен себе расслабляться не позволял, никакой памяти, никаких слёз. К концу второй недели от усиленного питания тело начало расти и быстрее восстанавливаться, он начал чувствовать собственный зад. Боли прибавилось, зато к третьей неделе появилась чувствительность в ногах. Ещё немного и Дженсен сможет передвигаться не только на руках, считай, вверх тормашками. Он ел, ставил ловушки на всё что мог приманить и снова ел. Хоть мух, хоть пчёл. Единственный раз поддался жалости, когда поймал что-то похожее на слепыша, только с нормальными крыльями, выпутал из сетей и запустил к своим бескрылым в спальне. И правильно. Оказалось, что у него жили только самки. То ли Дженсен со временем угадал, то ли его жучихи без самца изождались, но маленьких слепышат вывелось так много, что он не знал как расселить их и куда. Зато с их помощью почти вычистил кровь, свою и Джареда, с коры дерева. Потом позволил вылупившимся самцам уволочь мелких самок и расселиться по окрестным деревьям. Всё меньше беспокойства. Оружие он создавал с тем же остервенением, что и пожирал еду. Из муравьиных жвал и веток получились копья, из стрекозиных челюстей вышли удобные боевые серпы. Из вяленной свежей листвы он сплёл себе два щита и учился прикрывать себе спину. В заботах и трудах пропустил момент когда стало плохо. Он привык за это время к боли, путал ту, что шла от тела, с той, что рвала изнутри при любом воспоминании о Джареде. Даже не заметил всех признаков — ломоты в суставах, жжения от солнечного света и дёргающей боли в зубах и жвалах. А ведь отец ему рассказывал, что иногда со взрослыми покалечившимися арахнидами такое бывает, кивал на двухцветного, в огромных рыжих пятнах дядю Эрика, вот, например, с ним было. Но Дженсену в такое не верилось. А теперь сам… Когда скрутило, заполз в ближайший склад, по счастью с мясом, и заперся. Хотелось поспать, вылезти из кожи, а лучше умереть и не чувствовать этого ужасного зуда. Но папа говорил: «Нельзя чесать, а то и правда станешь как дядя Эрик, и вибриссы не вырастут». Нет, Дженсену сейчас этого допустить было нельзя. Он размотал все перевязки на ногах и пальцах, убрал всё неродное с тела. Жвалами сжал кусок копчёной червячатины, в руки попалось что-то похожее, улёгся ровно на живот и стал ждать, терзая несчастное мясо, когда слишком сильно припрёт. Папа рассказывал, что дядю Эрика нашли на вторые сутки. И он сильно испортил дело тем, что весь исчесался, маялся потом неделю. Значит, Дженсен имел все шансы разделаться с линькой за пару-тройку дней. Надо только потерпеть. Он, совсем мелкий, однажды решил посмотреть, как это проходит у настоящих пауков. К его изумлению, крупные пушистые крепыши не всегда могли пережить линьку. Кто-то оставался без ног, кто-то выдирался и рвал неокрепший хитин. В тот раз он дал себе обещание, что никогда себя до такого не доведёт. А сейчас, раз уж влип, то решительно рвал сухую, остро пахнущую костром и землёй червячатину. Кожа на эльфийской половине поднялась воздушными волдырями, на паучьей стала белёсой и страшной. Пострадавшие пальцы и ноги затянуло огромными пузырями, натёкшими из поплывшей сукровицы. Дженсен терпел. Выл, рыдал, ругался, но терпел, грыз припасы, всё что угодно, только бы ни почесаться и ни порвать нарастающий хитин. Ему нельзя стать калекой. Он — последняя надежда для Джареда, он должен его спасти. Сколько он не спал, он не мог осмыслить. Солнца в запертой кладовой было не видно. По ощущениям он валялся на складе дольше, чем вообще смог прожить на этом дереве. Голова кружилась от чесотки по всему телу, от болей, простреливающих то там, то сям. Хотелось есть, спать и обнять своего крылатого, и он снова рвал на клочки безответные мясные куски и рыдал. Сон пришёл как избавление, в какой-то момент Дженсен перестал чувствовать тело и медленно уплыл в темноту.