Без пульса

       – Кацуки, просыпайся. Кацуки, идём. Кацуки. Назойливый голос пробивался сквозь пленку мутного сна. Кто-то тряс за плечо. Кацуки приоткрыл глаза, но тяжелые веки тут же сомкнулись. С новой силой в голову ударила горячая рыхлая дрёма. По телу пробежала судорога. Совсем не было сил.       – Кацуки, Кацуки! Снова тряхнули за плечи, да так, что в башке зашумело. Кацуки сглотнул горечь и приподнял веки, на этот раз чуть дольше предыдушего. Смазанным взглядом он выцепил бледное лицо, окруженное шапкой черных кудрей. Деку.        – Шинсо! Кацуки не слышит. Мы не можем идти сейчас, давай проедем чуть дальше.        – Дальше только линия перрона, куча легавых и всё, шабаш! Нужно когти рвать отсюда, и как можно скорее. Кацуки слышал болтовню, но не врубался ни в одно слово. Будто бы мозги его превратились в вареный батат. Он пошевелил раненой рукой и застонал от боли.        – Кацуки, ты очнулся! Я так рад.        – Не дождетесь, – не впопад промычал Кацуки, и попытался приподняться. В левое плечо стреляло какой-то дикой, животной болью, аж дух перехватывало. Крехтя, не без помощи Изуку, Кацуки принял сидячее положение.        – Живучий ты пёс, – Шинсо обернулся из-за кресла машиниста и окинул Кацуки насмешливым взглядом. Такое выражение лица знакомо Кацуки с младых ногтей. Так люди с задворок никому ненужной периферии приободряют друг друга. Он почувствовал приятное тепло от воспоминания и оскалился в ответ:        – Еще бы.       – Дед! Хорош угли кидать! Тормози машину! – прокричал Шинсо и потянул за рычаг с черной головкой. Паравоз стал замедляться. Из качегарни выскочил дед Камази. Он был весь черен, даже на усах блестела сажа, спина его, костлявая и потная, от работы выгнулась корамыслом. Теперь дед казался намного меньше и дряхлее, чем пару часов назад.       – Ага! Полун-н-дра! Наша остановочка! – покрикивал дед, пока один за другим выкручивал краны на приборах. – Кха, кха, черти! Он будто бы даже кашлял черной пылью. Салазки* стукнули еще пару раз, и паравоз толкнулся вперед и застыл окончательно.       – Нут-ка, выходи по одному! Дед дернул на себя дверцу и отошел в сторону. Изуку и Шинсо переглянулись.       – Я пойду первым, подстрахую если что, – сказал Шинсо и по-молодецки спрыгнул с лестницы на пологий склон гравийной насыпи. И лучше бы он так не делал. В спину мигом стукнуло, от боли свет в глазах померк, и чудом Шинсо успел ухватиться за нижнюю ступеньку, иначе бы кубарем полетел вниз.       – Шинсо! Ты в порядке?       – Жить буду. Понадеялся, что спина пройдет за час, дурак. Изуку не стал отвечать. Он возился с Кацуки, пытаясь поставить его на ноги. Хоть ему и помогал дедушка, удалось это сделать не с первой попытки, да и окрики Кацуки тормозили:        – Старик, где-ты там меня держишь, а? Пустите, я сам сойду.       – Сам ты только в могилку сойдешь, плутёныш, – дед сверкнул глазами и улыбнулся Изуку. – Что же они такие упрямые у нас, а, малой? Изуку спустился. В подошву врезались острые камни. Даже в ботинках тяжело будет идти, что говорить о Кацуки, чьи ноги просто лихо перебинтованы? Думать было некогда, нужно было принять Кацуки. Тот героически прополз две ступеньки, держась одной рукой за перекладину, но на третьей тело его задрожало, и Изуку поспешил подхватить. Худо бедно, но вскоре троица оказалось на земле. Шинсо уже пришел в норму, и подошел к ступенькам, чтобы помочь деду.       – Давай, старший товарищ машинист, твой черед, – Шинсо протянул руку в ожидании, но старик не двинулся с места. Лицо его напряглось, пошло морщинами, круглый подбородок будто бы поджался к губам.        – Я остаюсь, шкет.       – Где ты там остаешься? Пошли давай, не мешкай! Шинсо не понял, хотел было влезть в кабинку и выпихнуть своенравного деда, но тот щелкнул дверью перед его носом.       – Открой, старый дурак! Шинсо дергал за ручку, но все бесполезно. Котëл снова зашумел, из трубы повалил пар.        – Я обещал Ханами, моей любимой племяшке, что уберегу ее сына. Сам в лепешку расшибусь, а ему жизнь устрою! – старику приходилось кричать, чтобы Шинсо слышал его. – И пусть мы не ближний свет родня, я прикипел к тебе за последние годы, шкет! Идите к моему бывшему околотку, он тут поблизости. А я поеду к мосту и перекрою движение. Подпорчу этим полисменам крови! А дальше... Как-нибудь! Поезд здорово набирал ход. Шинсо уже не мог идти рядом, но и бежать не мог из-за боли. Паравоз всё удалялся, и от бессилия Шинсо взвыл как собака, которую бросили. Хотя так и есть. Единственный родной человек оставил его. Что теперь? Шинсо упал на колени и задрал голову к небу. Низкому, пыльному, равнодушному. Холодные слезы полились в уши.       – Шинсо, мне жаль. И даже сейчас, в его личную тоску, обиду, злость, даже сейчас эта выскочка позволяет всунуть свои пять копеек.       – Да что ты знаешь о жалости, ты, тепличный? Ты никогда не гнул спину на работе, не дышал дерьмом вместо воздуха, не жрал мусор. Ты, слепой городской ушлепок. Решил в героя сыграть со скуки? Спас одного из наших и всё, думаешь, свой? Да что ты понимаешь? Шинсо резко обернулся. В руке у него был камень. И не промахнулся бы, но встретился бешеным от злобы взглядом с глазами Изуку. Темными и спокойными. Ни страха, ни удивления, только понимание и усталость, слово всё равно ему, что острый камень сейчас раздробит его челюсть. И рука Шинсо невольно опустилась.       – Сегодня расстреляли моего отца. Он тоже защищал меня. Так что вставай и иди, и живи дальше с этим. И сделай их жертву не напрасной.       – Ты больной псих, больной, – Шинсо поднялся с камней. Глаза его еще не просохли, но лицо успокоилось, к нему вернулась привычная серьезность. Он обошел Изуку и надежной опорой встал плечом к Кацуки. Так, медленно и молча, они начали спуск с холма.