Выкиньте прочь, оно бракованное

       — Точно вот так руку держать? — издевательски поинтересовалась Цуна, вертя ладонь в разные стороны. — Или, может быть, вот так?        — Я тебя уже ненавижу, — вздохнул Реборн, откидываясь на спинку и сжимая в руках черную фетровую шляпу. Цуна отвлеклась от разглядывания своей ладони, которую, кажется, пыталась загипнотизировать, и насмешливо растянула уголки губ в изломанной улыбке. — В досье твой отец просто указал, что ты не проблемный ребенок.        — О да, я тот ещё киндер сюрприз.       Если Цуна чем-то и больна, мелькает в голове у Реборна, то только этой своей дурью, которую из неё, к сожалению, даже не выбьешь.       В доме у Савады всегда как-то не так… И нет, не возникает того самого чувства «родного и тёплого», не хочется скинуть с себя одежду, с наслаждением засунуть ноги в розовые тапочки и продефилировать голышом до спальни, перед этим выпив кружку крепкого кофе. Это скорее больше похоже на какое-то отторжение этим самым домом, он будто неприязненно осматривает тебя с головы до пят и решает, что ты тут как бы чужой, под обстановку не подходишь, поэтому тебя надо отсюда поскорее выставить. И, наверное, именно из-за этого чувства собственной инородности Реборн ощущал себя внутри довольно неловко — то покажется, что кто-то за ним пристально следит из того угла, то запах машинного масла и чего-то сгоревшего усилится, заставляя буквально задыхаться в этом дыму, то станет настолько холодно, что уже захочется поверх рубашки надеть, мало того, что пиджак, так ещё и на пиджак напялить какой-нибудь тёплый пуховик.       Савада же, напротив, никакого дискомфорта не испытывала — оголяла плечи и ноги, распахивала окна (Реборну даже кажется, что весь воздух вокруг её дома пропитался этим машинным маслом, потому что даже если окна раскрыты настежь, а на улице дует ветер, то этот запах ни черта не выветрится, как бы он ни пытался от него избавиться) и постоянно жаловалась на духоту в доме. Реборн в это время ей дико завидовал, однако упрямо молчал — стучал зубами, кутался в пиджак и пил каждые десять минут горячий кофе, но молчал.       Дом отвратительный, однако пытаться выдавить из этой бракованной Наследницы крупицы пламени на улице, где они и так уже устроили представление, больше походящий на дешёвый спектакль, уже как-то не хотелось.       А вообще… Реборну нравилась Цунаёши. И нет, не в романтическом или, упаси боги, сексуальном плане (и это даже не в том смысле, что Савада как девушка уродлива, нет, просто ему, как и другому нормальному человеку, нужно гораздо большее, чем просто сверкающая обложка, да даже поступки и характер он мог не брать в расчет, а, честно сказать, характер у Цуны был с гнильцой, ему важнее было знать, что человек сможет прикрыть ему спину в какой-нибудь ситуации, а Савада даже открыто заявляла, что делать этого не собирается), а просто так, как человек, а точнее ему нравилась её искренность, пусть она и в будущем может сыграть с ней злую шутку. Цуна никогда ему не врала — язвила, обжигала сарказмом, но врать почему-то даже не думала, даже когда это было неуместно.       «Ты мне доверяешь?» — «Нет».       «Ты веришь, что являешься будущей Донной?» — «Верю, но говорю сразу: у тебя ничерта не выйдет».       Очень, так сказать, неуместно.        — У тебя такой взгляд, будто на твоей ладони уже горит костер из моих надежд и желаний, прекрати, — морщится Реборн, а Цунаёши будто отмирает, встряхивается и обиженно фыркает, словно он действительно прервал какой-то древний ритуал жертвоприношения:        — Даже помечтать не даёте! И почему сразу мечты и надежды? Там ещё и ваши планы на будущее были, и вообще вся спокойная жизнь, — сразу как-то сдувается пигалица, а Реборну второй раз за день хочется бросить вот это вот всё и сбежать хоть куда-нибудь, главное туда, где не будет никак фигурировать фамилия «Савада», потому что, ну, у них вся семейка, похоже, с прибабахом.        — Вот про планы на будущее охотно верю.       Цуна ещё несколько минут буравит свою ладонь каким-то упорным взглядом, а потом устало зевает, словно весь этот день пахала, будто проклятая, разворачивается в противоположную от стола сторону, даже не обращая внимания на вновь не выпитый чай, к которому даже не притронулась, и снова к нему возвращается, ибо заняться в этом доме больше нечем, кроме как тупо сидеть за столом и вперивать взгляд друг в друга.       Реборн смотрит на неё тяжелым взглядом, и Цуна, защищаясь, выставляет перед собой ладони:        — Ну не получается у меня, понимаете? Может, у меня этого пламени вашего вообще нет, вы об этом не задумывались?       «Нет», — хочется честно ответить Реборну, и он конкретно так подвисает.       А что, если у этой девчонки, нескладного подростка с мальчишечьим именем, действительно нет пламени Неба? Что, если Внешний Советник ошибся, и его дочь никакая не Наследница?       «Нет», — снова повторяет себе Реборн, потому что чувствует, что у Цуны есть что-то такое, что притягивает к себе, заставляет смотреть в эти ореховые колдовские глаза, которые время от времени становятся совсем рыжими, слушать этот надломленный голос и надрывный смех, что-то заставляет его возиться с этой глупой девчонкой, и если Емицу думает, что делает он это чисто для того, чтобы выполнить долг, то жестоко ошибается.       И если он путает это «что-то» с харизмой или обаянием, которого у неё, впрочем, не наблюдалась, то будет по праву считаться наиглупейшим человеком в целом мире.       Потому что у этого «чего-то» явно рыжие глаза и огромные планы на него самого.

***

       — Эта юбка мне не идёт, ну блин, — скуксилась Цунаёши, разглаживая складки на юбке, и снова уничтожающе взглянула на проходящих мимо длинноногих школьниц в коротких юбках, которые группами проходили мимо их странной парочки и считали для себя долгом жизни отпустить либо какой-нибудь комментарий, либо жалостливый или превосходительный взгляд. — Реборн, мне школа вообще не идёт, давайте пойдем домой, а?        — Обойдешься, — жестко припечатывает он, ощутимо надавливая на плечи подопечной, хотя и сам желает где-нибудь спрятаться от этих жадных и голодных взглядов малолеток, которые почему-то решили, что он обратит на них внимание, если они все начнут подходить и говорить, насколько им жаль бедную девочку, оказавшуюся в инвалидном кресле. Ему-то, может быть, и ничего, а Цуне наверняка неприятно. Хотя по её скучающему взгляду, которым она одаривает каждую «сердобольную» школьницу, не очень и заметно. — Социализация, слышала о таком?        — Нет, не слышала, давайте мы пойдём домой и там вы мне всё объясните! — вцепилась Цуна в мысль, как в спасительный круг и даже умоляюще впилась своими руками-спичками в его ладони.       Реборн довольно усмехнулся и надвинул подолы черной фетровой шляпы на глаза, стараясь не обращать внимание на томные вздохи школьниц, заметивших этот жест. Савада как-то подозрительно уставилась на его почти радостное лицо и состроила страдающую рожицу.        — Тогда тебе очень повезло, ведь сегодня у нас не теория, а практика, и ты в полной мере можешь узнать, что такое социализация!        — Вот везенье-то привалило, — закатила глаза она и поморщилась, когда над школой раздался первый мелодичный звон. — Ещё не поздно передумать!        — Мне — нет, а вот тебе уже поздно, поверь, — по-доброму засмеялся Реборн и легко толкнул спинку инвалидного кресла, а Цуна, не ожидавшая такого подвоха, сначала дёрнулась вперёд, а потом стукнулась затылком о спинку и злобно стрельнула глазками в его сторону. — Упс?        — Будет вам «упс» в виде слабительного в кофе, — тихо пробурчала Савада себе под нос, а Реборн не захотел её разубеждать в том, что он, во-первых, всё услышал, а во-вторых — ничего из её рук брать как не собирался, так и не будет собираться, и запыхтела, крутя колёса. — Я вам позвоню после уроков, окей? Вы пока там походите по городу, ознакомьтесь с достопримечательностями…        — Почему я не могу вернуться к тебе домой? — удивился Реборн, а Цуна зачем-то начала рыться в карманах.       Савада вдруг оторвалась от своего занятия и пакостливо улыбнулась, тряся перед собой рукой с ключами.       И Реборн, опять же, не стал портить её почти детскую месть, раскрывая то, что дубликат он себе сделал ещё давным-давно.       Боже, какой она всё-таки ребёнок.        — Не забудь: тебе сначала нужно к директору!       Цуна неопределенно повела плечами, будто его не услышала.       …Такой ребёнок.

***

       — Савада Цунаёши, пятнадцать лет, люблю... вам это знать не обязательно, не люблю одного противного мужика, который меня сюда притащил, поклониться не могу, сами понимаете — не то положение, можете не заботиться обо мне, сама прекрасно справляюсь с этой задачей последние лет семь, — класс как-то недоуменно замер, будто действительно никто не понял — к ним это обращалась эта странная девчонка или к вон той птичке за окном, а директор, неловко помявшись, бросил извиняющийся взгляд на классного руководителя и поспешил покинуть класс, в последний раз оглядываясь на скучающую ученицу, которая с независимом видом направилась к пустующей последней парте.        — Чего замерли? Давайте продолжим урок, задавать вопросы Саваде-куну будете потом, — попытался разрядить обстановку мужчина, однако и он сам, и ученики были на сто процентов уверены, что никто к этой Саваде-куну даже не подойдёт. — Ямамото, задача седьмая, к доске!       Цуна поджала губы и громко уронила голову на парту.       Зачем она здесь вообще находится всё ещё никто не понимал.

***

       — Реборн?        — Да?       Цуна поколупала ноготком чёрную краску на ручке инвалидного кресла        — Тут, походу, к вам.        — В смысле?        — Ну, какой-то чувак с длинными серыми патлами, ну как длинными, по плечи, короче, с… — Цуна осеклась, внимательнее пригляделась к подростку, — парень пожевал в зубах сигарету и фыркнул, выпуская табачный дым через нос, и пощупал кончиками пальцев динамитные шашки в руках, будто бы проверяя на прочность — пожевала губами и, будто ей действительно неловко, переспросила:        — У тебя глаза какого цвета?       Парень чуть не поперхнулся сигаретой и удивленно протянул букву «э», непонимающе хмуря светлые брови.        — Чё?        — Реборн, он, похоже, ещё и тупенький, — устало выдохнула Цуна в трубку и почти по слогам повторила:        — Глаза у тебя какого цвета, блондин?        — Зелёные? — неуверенно протянул он, на секунду жалея, что не взял с собой зеркало, а потом встрепенулся, будто понял свою оплошность, но разговор прерывать не стал и продолжил с интересом вслушиваться в сомнительный диалог.        — …глаза, говорит, зелёные, но мне кажется, что он чего-то не договаривает, подозрительный больно.       Реборна Цуна не видела, но была уверена, что у него явно дёрнулась бровь. А, может, и обе.        — Ты чего мелешь?        — Повтори, пожалуйста, что ты там сказал, — прижав ладонь к динамику телефона, тихо попросила Савада, а парень, казалось, до этого потерявший нить разговора, вновь загорелся и уверенно расправил плечи, довольный тем, что ему, наконец, уделили время.        — Ты слишком никчемная для поста Донны Вонголы! Ты видела свои ноги? Ты же не ходишь даже! Я, Гокудера Хаято, с легкостью одолею тебя в бою и стану следующим боссом Вонголы, заняв твоё место! Ха! И что ты на это скажешь?!       Цуна несколько секунд помолчала, поморгала налившимися рыжевизной глазами и, почти полностью отвернувшись от растерявшегося юноши, дёрнула плечами.        — Ага, слышали? Говорю же, что чокнутый.        — Ну тогда, Савада, это не ко мне, а к тебе, — насмешливо фыркнул в трубку Реборн, однако тут же послышалось шуршание одежды, громкий хлопок закрывающийся двери, короткий звон ключей и тяжелые спешные шаги. — Подожди меня, я сейчас буду.       Цуна пожала плечами, бросила короткий взгляд на всё ещё потерянного где-то в пространстве блондина и снова поколупала ногтём чёрную краску на ручке инвалидного кресла.        — Не, я, конечно, не против, но этот чувак… А, ладно. Просто давайте быстрее, окей?       О, Реборн и так быстр.       И, чего уж там скрывать, он почти первый раз в жизни действительно испугался.