***
— Так кем, говорите, вы работаете? — дёрнувшись от внезапного воспоминания, улыбнулась Цунаёши приторно-приторно и помешала ложечкой сахар на дне кружки. Верде еле отвёл взгляд от её тонких и хрупких пальчиков, которые вяло держали десертную ложку, движения по дну которой отдавались противным скрипом посуды об прибор, и поднял глаза на безрадостное лицо Савады, вроде даже и не желающей слушать ответ. Она раздражённо сыпнула в чай ещё горсточку сахара (кажется, это была где-то шестая ложка) и закатила глаза. — Работа. Где или просто кем работаете? — Работаю я там, где хочу и когда захочу. У меня, так сказать, довольно-таки свободный график. Что же насчёт работы… Я… учёный, — обворожительно улыбнулся Верде, оголяя ряд белоснежных и идеально ровных зубов (Цуна ему очень сильно завидовала — у неё небольшая щербинка между двух передних зубов, глупые выделяющиеся острые клыки и всё ещё держащаяся голубая пломба на зубе мудрости, которая, стоило ей раскрыть рот, сильно выделялась на фоне белизны и бледности). Цуна поэтому с самого детства не любила смеяться широко и открыто — раньше, когда она была ребёнком, все вокруг были просто в восторге и от клычков, и от щербинки, которая была редкостью среди дворовых детей, потому что передние зубы у всех были выбиты, и от цветных пломб, которые в те времена даже в темноте светились, однако лет в одиннадцать, когда она начинала говорить что-то слишком громко, то люди просто-напросто насмешливо косились на её зубы и начинали перешептываться. И даже сейчас Реборн несколько раз делал ей замечания: хватит прикрывать рот ладонью или прятать нижнюю часть лица, когда говоришь, это некрасиво и так далее, но… Легче сказать, чем сделать? Она не была зависима от мнения общественности, однако самое страшное для Цуны — это повышенное внимание к себе. Особенно к своей внешности, ведь нет ничего страшнее и отвратительнее, чем скользкий людской взгляд, который подмечает каждую веснушку на лице и каждый шрамик на коже. — Безумный, надеюсь? — искренне улыбается Цуна уголками губ кривовато и неумело, однако так живо, что у Реборна замирает сердце, и Верде опять подхватывает её улыбку. Если честно, то Реборн пребывал в смешанных чувствах. Цуна болтает без умолку (это её собственный способ приветствия гостей?), несёт полную чушь, кажется, снова про проваленные попытки самоубийства, показывает чистые запястья, которые раньше были вдоль и поперек испещрены уродливыми шрамами, лопочет про магию и регенерацию… Но выглядит абсолютно нераздраженной присутствием нового человека и, возможно, даже… счастливой? Пф. Бред какой-то. Но всё-таки стоит признать, что Цуна словно… ожила? Чёрт, да, это звучит глупо, и он это понимает, но Реборн чувствует это лучше всех. Могло ли случиться что-то, пока его не было, что заставило Саваду чуть измениться? Могла ли она… … Нет, он опять думает про какую-то чушь. И, кстати, ему нужно прекратить пялиться на Саваду, если он не хочет, чтобы она заметила это. — Что-то случилось? — непонимающе бурчит Цуна и чуть склоняет голову на плечо в птичьем жесте, а Реборна словно по голове обухом ударяет, что да, шпион из него очень даже хреновый. Руки Савады, что до этого лежали на коленях, потянулись к его лицу — Реборн даже успел вздрогнуть и напрячься, но маленькая ладошка всего лишь поправила вьющиеся бакенбарды, к которым сама Цуна и до этого была неравнодушна, и вернулась на своё законное место. — Ты выглядишь как-то убито. Хотя да, точно, возраст, всё такое, — Савада глупо и изломанно захихикала, зажмурившись и прикрыв ладонью рот, словно нашла свою отдушину в этих шутках про его возраст, после чего всё-таки успокаивается и извиняюще чуть улыбается уголками губ. — Или что-то всё же случилось? Да ладно тебе, Реборн, я же просто шучу. Реборн окинул её мрачным взглядом и, чуть помедлив, сухо спросил: — А ты в курсе, что Верде того же возраста, что и я? Цуна сначала не поняла, а потом еле сдержалась от того, чтобы не захихикать — её губы растянулись в улыбке, некогда пустые глаза засверкали живыми искрами, а потом она уточнила: — Ты же понимаешь, что он просто отошел в туалет, да? Ты сейчас начнешь все его секреты рассказывать? — когда выражение его лица не изменилось, Савада поняла, что он, вообще-то, не шутит. — Ну и что? — Ты флиртуешь с ним. — Что? Нет! Это глупо, не считаешь? — Это не вопрос. — Пустой разговор, синьор Серьёзность. Или… Погоди, тебе обидно, что вы одного возраста, но «флиртую» я только с ним? — Савада непонимающе приподнимает бровь, а Реборн, спешно подрываясь с места, только судорожно выдохнул и пробормотал что-то про «глупость» и «срочный звонок», после чего скрылся где-то в коридоре. Цуна смотрела ему вслед буквально пару мгновений, пока её собственное лицо не вспыхнуло от осознания своих собственных слов, а к ушам и щекам не прилил жар.***
— Цуна-нэ! — радостным колокольчиком трезвонит чей-то приятный голос, и Цуна замирает на месте. Ну, как на месте, замирает она на своём футоне, потому что время на часах показывает где-то… пять утра? Да, пять утра, а в это время она, вообще-то, привыкла спать и видеть девятый сон. — Доброе утро, Цуна-нэ! В последний раз её так звали… Оу, да никогда. Но это, в принципе, было приятно. — Это Юни, — кивает Реборн и треплет девчушку по волосам. Юни бесстрашно улыбается белозубой яркой и открытой улыбкой с щербинкой и парочкой разноцветных пломб, и у Цуны окончательно оттаивает сердце.