Выкиньте прочь, оно бракованное

      Цуну разбудил треск горящих балок и удушающий запах гари, от которого хотелось по-детски спрятаться под одеялом и зайтись в испуганном плаче, веря, что всё сразу же пройдёт. Но омерзительный чёрный дым столбом валил отовсюду и одновременно с этим из ниоткуда.       Где-то неподалёку с грохотом упала тяжёлая балка и мягко вспыхнула голова плюшевого медведя с очаровательным ядовито-лимонным бантиком на уже обгоревшей шее, после чего колокольчик, висевший на ленточке, медленно покатился по полу, с каждым движением по горящей комнате создавая неприятный тонкий звук. Савада Цунаёши помнила этот сон-воспоминания наизусть от цвета надоевших бледно-розовых штор с какими-то феями до каждой валяющейся детальки конструктора в углу комнаты, словно это происходило не почти десяток лет назад, а прямо сейчас, однако не знала, откуда и из-за чего именно возник пожар — просто однажды её идеальная девичья комната вспыхнула ярким медным пламенем вместе со всем домом. Понять, что именно было источником пожара, не удалось до сих пор. Соседи как один твердили: подожгли, позавидовали прекрасной семье, служащей образцом для всех в округе. Цуна болезненно морщилась, как от пощёчины, скребла ноготком подлокотник инвалидного кресла и никак не могла понять, где глупые старушки и женщины, бережно прижимающие к себе своих перепуганных детей, могли найти образцовую и счастливую семью.       Сон — единственное место, где Цуна могла подумать о том, что же всё-таки произошло тёплой июльской ночью, ведь, стоило ей проснуться, её воспоминания вспыхивали как от огня и выветривались из головы. Врачи говорили, что это из-за детской травмы — может, они были правы, но… Медное, отливающее рыжевизной, пламя было везде. Во сне эти воспоминания были настолько чёткими и ясными, что Цуна могла увидеть каждую и быть уверенной — это не её воображение дополнило фрагменты из памяти для полноты картины. Таким же чётким был искренний ужас перед огнём, который медленно подбирался к ней.       Пахло гарью. Спинка кровати давно полыхала ярким пламенем, которое перекинулось и на рыжие девичьи хвостики — волосы вспыхнули ярким огоньком, и Цуна, завизжав, начала бить ладонью по своей голове, после чего пламя потускнело и потухло. Цуна откинула вспыхнувшее одеяло и… Удивлённо вскрикнула, когда поняла, что она была далеко не ребёнком — ноги, изуродованные омерзительными ожогами, безвольно лежали на кровати. Она не могла нормально встать и бежать, как сделала это когда-то давно, будучи совсем ребёнком — просто не могла. Савада полетела с кровати и, болезненно ударившись об пол, кинула взгляд на облезлую горящую инвалидную коляску.        — Это сон, — прошептала Цуна побледневшими губами и поняла, что видит не свою просторную детскую комнату, увешанную быстро сгорающими плакатами различных аниме-героев, а тёмную одинокую комнатку со старой кроватью и письменным столом без стула, которую стремительно охватывало горящее пламя. — Это сон!       И в противовес своим же словам испуганно вскрикнула, когда в комнату ворвался Реборн — он искал её глазами, пытался своим чёрным пиджаком прикрыться от огня, который старался жадно лизнуть мужчину своим горячим языком. Слёзы брызнули из глаз.        — Цуна, беги! — кричал Реборн, когда его чёрные волосы, вечно торчащие во всё стороны, вспыхнули рыжим пламенем с завидной скоростью, как и цунины минутами ранее, однако потушить их мужчина уже не смог — огонь игриво переполз на его лицо, а после и на всё тело. Жёлтая пустышка с болезненным хрустом лопнула на груди, и для Цуны это словно послужило триггером — она завизжала, срывая горло до хрипа и едва ли не тошноты, а после закашлялась, ощущая на языке горечь дыма.       Горел заживо и катающийся по полу Хаято, пытающийся сбить с себя огонь, да вот только его одежда уже полностью была в огне; полыхал ярким медным пламенем Верде.        — Нет-нет-нет, — сипло шептала Цуна, болезненно закашливаясь, и попыталась доползти до выхода, волоча за собой тряпичные ноги, а после медленно подняла взгляд вверх — балка, почти полностью сгоревшая и превратившаяся в омерзительные чёрные угольки, неспешно и со скрипом отделилась от потолка и полетела прямо вниз, трескучий огонь метнулся за ней. Перед тем, как провалиться в пустоту, Цуна услышала хруст костей и собственный болезненный визг.

***

       — Помогите! — завизжала Цуна, задыхаясь от слёз и в панике широко размахивая руками, и неловко подскочила на кровати, после чего зацепилась за одеяло и полетела вниз — на твёрдый деревянный пол, однако тут же почувствовала чужие тёплые руки, подхватившие её и не давшие упасть. Мужчина встревоженно смотрел на неё тёмными глубокими глазами, на дне которых плескалось что-то жалостливое. На секунду перед её взглядом промелькнула картина из кошмара — горящий в ярком пламени Реборн, с полыхающими чёрными волосами и обгоревшей бурой кожей на лице, и вздрогнула. Цуна оттолкнула его от себя и тут же свалилась на пол, стоило чужим рукам спешно расцепиться, больно приложившись затылком. — Реборн? Что ты здесь делаешь?       В комнату старательно пробивался бледный утренний свет. С кухни доносился горький запах кофе и чего-то сдобного, и не было ничего, что могло походить на дым. Было по-утреннему прохладно. Огнём и углями даже не пахло. Цуна перевела взгляд на тёмный циферблат электронных часов и медленно вздохнула — пять утра. Впрочем, ничего нового. Реборн, спохватившись, подал руку, собираясь помочь ей подняться, но Цуна повела подбородком и, проигнорировав жест помощи, самостоятельно доползла до коляски и привычным движением резко забралась в неё.        — Ты кричала и звала меня во сне, — объяснил мужчина, неспешно поправляя галстук на шее и стряхивая с рубашки крошки от овсяного печенья, которое Цуна купила, вообще-то, для себя.       Савада сощурилась и с силой захлопнула русскую книгу, которую, по собственной глупости, взялась прочитать на ночь. Иван Лукаш, «Пожар Москвы». А потом кто-то что-то говорит о том, что у Цуны высокое iq. Ага, аж два раза.        — Я, более чем уверена, что звала и Гокудеру с Верде, так где они? — холодно отрезала Цуна, фыркая, но после тяжело вздохнула и попыталась неловко перевести тему, не особо желая спорить с мужчиной с самого утра: — Ты пытался связаться с отцом?       Реборн презрительно цыкнул и совсем по-детски сморщил нос, словно при ребёнке упомянули брокколи или, чего хуже, омерзительный рыбий жир.        — Не желает ничего слушать. Как только я попытался объяснить ситуацию, он попытался заявить, что у него всё под контролем. На словах «Цуна не может» он начал истерить и сбросил вызов. Придурок. — Реборн глотнул кофе и скривился — даже на вкус был дешёвым и некачественным. — Что снилось? — чтобы не сидеть в тишине, миролюбиво поинтересовался мужчина, однако Цуна взвилась и резко хлопнула рукой по столу да так, что её завтрак — какой-то сэндвич — неловко подлетел в воздухе и шмякнулся обратно:        — Не твоё дело!       «Гормоны?», — фыркнул мысленно Реборн, моя за собой кружку, а потом, словно что-то вспомнив, закатил глаза и невесело буркнул:        — После обеда зайдёт Верде, очень надеюсь, ты не против?        — Никогда не против, — ухмыльнулась Цуна в попытке на искреннюю улыбку, криво растягивая уголки губ в неумелой гримасе, а после осторожно отодвинула чужие руки, когда Реборн по привычке, стараясь отвлечься, начал расчёсывать её волосы и, ловко работая пальцами, заплетать ровный колосок. — Не надо меня сегодня заплетать, достаточно будет высокого хвоста, который я и сама могу сделать. Мне сегодня после школы нужно будет в парикмахерскую — там и отстригут к чертям собачьим эти надоедливые патлы.        — Не выражайся, — тут же легко шлёпнув её по лбу, отстранённо приказал мужчина, а потом прищурился и, вскинув тонкие тёмные брови, фыркнул: — Я тебя налысо побрею, если ты сюда подстриженная заявишься, — они оба промолчали, зная, почему именно Реборн так цепляется за её пышную шевелюру — волосы Цуны были на удивление мягкими, какими бы ни выглядели со стороны, и превращение этого неуклюжего комка кудрявых прядей в нормальную человеческую причёску доставляло не только эстетическое удовольствие, но и стандартное успокоение самому Реборну. Брюнет неловко пропустил сквозь пальцы парочку выцветших прядей и тихо спросил, словно и не нуждаясь в ответе: — Почему?       Цуна, на удивление спокойно отреагировавшая на вопрос, постучала обломанными ноготками по столу и сверкнула холодными медными глазами, криво и болезненно ухмыляясь:        — Они легко воспламеняются.

***

       — Юни! — радостно вскрикивает Цуна, махая ладонью, и искренне улыбается, смотря на девочку, которая воодушевлённо разглядывала сакуру, которой была усажана вся школьная аллея.       Реборн мягко прикасается к круглому девичью плечику, и малышка, мелко и почти незаметно вздрогнув, оборачивается назад, после чего широко улыбается и, немного радостно потоптавшись на месте, словно ожидая разрешения пойти навстречу девушке, побежала навстречу Цуне.        — Как дела?        — Цуна-нэ! — радостно щебечет девочка, словно не замечая прозвучавшего вопроса. — Тут так красиво! Это же… сакура? Очень красивая!       Цуна отстранённо кивает, моргает и медленно указывает пальцем на собственное ухо, а Юни, спохватившись, по привычке прикасается к ушам, не ощущая там самого нужного.       «Сломался», — показывает девочка, даже не прекращая радостно жмуриться, а после виновато улыбается, будто в этом по-настоящему была её вина. — «Извини».       Юни глухая — точнее, не совсем глухая, но без слухового аппарата она слышать не может вообще. Цуна бы, если честно, сначала даже не заметила этого, если бы Реборн не сказал сразу. Девочка прекрасно выговаривала звуки и строила предложения, и можно было даже не поверить, что до двух лет этот ребёнок не слышал ни звука.       Цуна думает, что отдала бы всё за то, чтобы у девочки было нормальное детство, и, улыбаясь, треплет Юни по волосам.       «Представляешь, — тут же вкрадчиво начал Реборн, а после, кинув взгляд на подозрительную Цуну, которая начала догадываться о теме предстоящего разговора и поглядывала на его пальцы, быстро меняющие движения, отвернулся от неё и продолжил, — «сестрёнка Цуна хочет обстричь свои волосы».        — Цуна-нэ! — возмущённо пискнула Юни, а Цуна спохватывается и щурит глаза, в которых так и плещется обидчивое «предатель!».       Савада одними губами прошептала «тебе конец» и провела большим пальцем по горлу, слушая мягкий и приятный слуху смех девочки, которая заметила этот жест, а Реборн безоружно поднял руки вверх, как бы признавая поражение. Юни радостно что-то лопочет и старательно, но аккуратно пытается сдвинуть коляску с места, чтобы прокатить девушку — Цуна, замечая это, незаметно нажимает на рычажки и крутит колёса, пока малышка восторженно пищит от радости.       А Реборн, наблюдая за заговорщицкими разговорами двух девочек, просто думает, где вселенная дала сбой и почему именно этим светлым детям она сломала судьбы.

***

      Сонный Реборн замер, когда однажды ранним прохладным утром выглянул в окно и оглядел улицу, по которой непроглядными облачками стелились сизые туманы, и едва не выронил кружку с горячим кофе из рук. Около входной двери вертелась, улыбаясь, миловидная женщина со старых фотографий, где Цуна была ещё совсем маленькой и улыбчивой, не прикованной к инвалидному креслу — длинные тёмно-каштановые волосы японки не выросли ни на сантиметр, только в уголках глаз скопились немногочисленные морщинки, что заметить было довольно-таки трудно, особенно с расстояния в почти десяток метров. На пороге дома стояла Савада Нана.       Савада Нана, которая умерла два года назад.