Выкиньте прочь, оно бракованное

       — Савада-тян! — громкий крик заставил спокойно клюющих семена голубей ровной стайкой взмыть в небо, оставляя после себя лишь парочку мягких серых перьев — голос был звонким, ещё совсем мальчишеским и едва-едва наливающийся грубоватыми мужскими нотками, что не мешало ему звучать приятно и зычно.       От испуга и удивления девочка, палкой ковыряющая землю, чуть не свалилась в реку — не успев вцепиться руками в торчащий из-под земли корень, она кубарем покатилась вниз, собирая лицом все попутные камушки и земляные комы, однако в то же мгновение затормозила ладонями и остановилась у кромки воды. Острые розовые коленки, как и локти, у неё были напрочь разбиты и небрежно залатаны разного цвета пластырями, будто происходило это лечение в тайне и спешке, юбка задралась и оголила тёмные шортики. Названная Цуной девчонка мигом подскочила, словно это не она только что была в опасной близости от реки, отряхнула ладошки от грязи и, пыхтя и подпрыгивая, спешно взобралась по лесенке, после чего полной грудью облегчённо вдохнула воздух, забавно фырча носом. Пахло кисло, но свежо — пресной водой и прибившейся к берегу пеной, в которой запутались водоросли.        — Рё-чан! — Цуна широко улыбнулась, бесстрашно демонстрируя белозубую улыбку — между двумя передними зубами была внушительная щербинка, а на парочке других ярко светились разноцветные пломбы, будто бы кричащие: «посмотрите, сколько эта обжора слопала конфет, теперь мы страдаем из-за неё!».       За радостным мальчиком трусила худенькая низкорослая девочка, на её голове от бега судорожно болтались рыжие пушистые хвостики и бренчали маленькие колокольчики на резинках, создавая весьма надоедливый звук — от этого хотелось до скрипа и зубной боли сжать челюсти, однако пломбы нельзя было тревожить. Глаза она распахнула так, словно увидела призрака, выглядя при этом ничуть не испуганной, и едва поспевала за чужими широкими шагами:        — Цуна-сан!       Девочку звали довольно-таки символично: Кёко. Выглядела она, под стать своему имени, чисто и невинно, словно пыталась поставить себя в противовес мальчикоподобной Саваде, и, будто натасканный щенок-поводырь, везде болталась за своим братцем — будь то обычная игровая площадка и любимые Цуной витиеватые высокие горки, которые спешно нагревались от палящего солнца и обжигали кожу, что делало поездку ещё задорнее, или даже, что было весьма комично, туалет. Савада даже много раз шутила про то, что у Рёхея вырос хвост — но тот такие шутки пресекал на корню, скрывая собственное недовольство смущением и словами, которые бы защитили Кёко от таких «нападок». Рядом с собой маленькую Сасагаву Цуна держала истинно потому, что та мёртвой хваткой вцепилась в своего брата и отпускать не желала — образно, конечно, но Савада не удивилась бы такому раскладу, если бы маленькую прилипалу попытались ненадолго разлучить с Рёхеем. Та была младше ковыряющей соломинкой в запломбированном зубе Цуны всего лишь на парочку месяцев или около того, но казалась ей гораздо младше своего возраста — столько щенячьей наивности было в огромных канареечных глазах, сколько и в пушистых рыжих хвостиках, стянутых по бокам её головы яркими резиночками, которые надоедливо бренчали маленькими бубенчиками при каждом кивке. Волосы у Кёко на ощупь были жесткие, будто солома старая или закаменелое тесто продающихся неподалёку боацзы не первой свежести (мясо в них было кислое и на вкус иногда отдавало землёй, но мать упорно тащила её в дорогую китайскую забегаловку, желая привить Цуне чувство «прекрасного» и развить её разносторонность — как в выборе пищи, так и, оказалось, друзей. Цуна в этих баоцзы видела Сасагаву-младшую-называй-меня-по-имени-Цуна-сан: та была такой же очаровательной на вид, а внутри сплошная кислота), пусть и выглядели так, будто являлись самой приятной на свете вещью, в то время как пряди маленькой Савады, даже если они казались грубыми и колючими, можно было сравнить с хлопком или нежной шёрсткой недельного котёнка, который оглушительно пах молоком и носа не казал из-под тёплого бока матери.        — Цуна-сан, — доверчиво хлопая глазёнками, заискивающе заулыбалась Кёко и обняла девочку руками вокруг пояса, не желая отпускать — вот уж действительно прилипала. Но девочке это придавало только больше очаровательности и своеобразного шарма, ведь со стороны это выглядело как минимум мило. — А мы сегодня пойдём туда, куда ты обещала? — шепнула Сасагава загадочно и тихо, словно боясь того, что кто-то поблизости услышит её слова, и приподнялась на носочках, старательно заглядывая в ореховые Цунины глаза, после чего повторила: — Ты же обещала!       Цуна мягко улыбнулась, потрепала хлопнувшую пышными длинными ресницами Кёко по пушистым рыжим прядям, и воинственно сжала гладкую палку в ладонях:        — Я когда-нибудь вас обманывала? — на хохот Рёхея она только показательно прикусила язык и неловко зашипела через зубы, уличённая в небольшой лжи. — Ладно, было, — Цунаёши широко ухмыльнулась, зажмуривая медные глазки-пожары, словно извиняясь, после чего выкинула палку и хлопнула себя по бёдрам, будто пытаясь придать своим словам ещё большую таинственность. — Там такой красивый закат, вы умрёте от шока — зуб даю! — словно в подтверждение своим словам, девочка покачала пальцем шатающийся клычок, и выдала звонкое «хых!».        — Я не хочу умирать, — тут же заканючила Кёко.       Цуна недовольно замычала что-то нечленораздельное, и Рёхей едва сдержал звонкий хохот.        — Не умрёшь, глупышка! — Савада легко щёлкнула её двумя пальцами, наблюдая за тем, как девочка морщит миниатюрный курносый носик, который принял на себя весь удар, и быстро моргает, словно пытаясь сориентироваться. — Ну как, малышня, готовы? — не слушая причитаний по поводу того, что Рёхей её, вообще-то, старше, Савада бодро двинулась в сторону тропинки — многолетние множественные лисьи следы красиво выделялись на земле, словно были оставлены совсем недавно, а земля казалась совсем сухой и бледной. В стороне леса же было темно, а природа словно вымерла.       Цуна хотела было что-то сказать — даже рот распахнула широко-широко, чтобы набрать побольше воздуха в грудь — однако резкий и громкий смех прервал её. Савада захлопала глазами и заозиралась по сторонам, проверяя, кому из детей он мог принадлежать, однако те стояли на своих местах с такими же озадаченными выражениями лица. Хохот был… чужим.

***

      …Но чудо, конечно же, не случилось.       Цуна спешно полетела вниз, словно выброшенный из материнского гнезда трёхдневный птенец с мягким пушком детских пёрышек, и шумно стукнулась головой об пол, не успевая подставить для предотвращения падения узкие изрезанные ладошки, после чего болезненно зашипела, тряся головой — в ушах гремела кипящая кровь и гудели посторонние шумы внешнего мира. Но, несмотря на боль, в голове у Цуны происходила бурная деятельность: шестерёнки скрипели, мысли иногда мешались в густую кашу, но тут же распутывались, словно пушистые шерстяные нити. События детства для Цуны были подобны цунами — воспоминания от них нахлынывали не степенно, а резко и неожиданно, словно бурные чёрные волны в погожий денёк. От них хотелось поскорее избавиться и не вспоминать больше, ведь несли они… мягко сказать, неприятные и смешанные чувства.       Она с трудом подняла ощущающуюся чугунной голову и стрельнула обиженным взглядом в Верде — ничуть не испуганного (в отличие от переволновавшегося Реборна, руки которого предательски дрогнули), но в меру выглядящего виноватым, словно придавивший скулящей собаке хвост хозяин. Мужчина тяжело вздохнул, словно это он только что навернулся с инвалидной коляски, и протянул лежащей Саваде руку помощи, после чего поинтересовался с чисто ученым видом:       — Ноги болят? — и взгляд, и даже поза не выражали и капли сожаления о содеянном — наоборот, Верде будто был доволен результатом. — Давай, помогу.       Цуна звонко шлёпнула его по вытянутой вперёд ладони и окрысилась, после чего огрызнулась:        — Не болели бы, не заставь ты меня летать, — девушка ловко подтянулась на едва заметно дрожащих руках поближе к инвалидному креслу, с силой впиваясь пальцами в острые подлокотники, и спешно залезла в коляску, даже не запыхавшись. На деле же, лёгкие у Цуны горели огнём — в них словно залили горячий пластик, который теперь спешно оседал на стенках и твердел, причиняя неимоверную боль, однако… чего ещё не сделаешь, чтобы не показаться беспомощной? Словно почувствовав, что Савада всё-таки не справится, подоспевший Реборн аккуратно приподнял её за шиворот майки (благо, та была крепкой и от такого не порвалась сразу же), будто шкодливого котёнка, и усадил в кресле, уворачиваясь от шлепка уже в свою сторону.       Всё-таки, отбросив шутки, Реборн наклонился и начал ощупывать её ноги, будто проверяя на целостность — действовал мужчина осторожно, словно действительно пытался доломать окончательно или сделать только хуже, после чего повторил чужой вопрос:        — Болит?       Цуна отпихнула его лицо ладонью подальше от себя. Улыбающийся Реборн кивнул сам себе. Если у девчонки есть силы на то, чтобы так легко отпихивать его взмахом узкой ладошки, то она уже более, чем в порядке. Однако то, как Савада пытается скрыть свою слабость и неспособность даже спокойно залезть в инвалидное кресло, действительно настораживало: а сколько раз она так же делала вид, что всё в порядке, в это же время буквально задыхаясь от бессилия и тяжести своей «ноши»? И… чем ей это вообще помогает? Никто, кто находится в этом доме (или был когда-нибудь) не посмеет посмеяться над её беспомощностью. Всё-таки, тут Цуна, как человек, заслуживает большего уважения: большую половину жизни она прожила взаперти дома и помогать ей было некому, а она мало того, что жива осталась, так ещё и неординарную компашку вокруг себя собрала.        — Нет. Скорее, словно током прошибает — легко ответила она, наконец, отдышавшись. Словно ничего и не было — ни минутной слабости, ни предыдущей вереницы действий, приведших к её падению — Цуна спокойно продолжила описывать свои ощущения: — И ожоги покалывает, словно ногтем скребешь. Но… Так постоянно происходит, в принципе, поэтому в этом нет ничего удивительного. А почему…        — Ты уверена, что твой позвоночник сломан? — вдруг грубо перебил девушку Верде, прекращая заламывать до мерзкого, долбящего по ушным перепонкам хруста пальцы, и поднял взгляд на неё — в ответ та лишь ошеломлённо моргнула, после чего вскинула тонкие светлые брови и чуть приподняла левый уголок губ в снисходительной полуулыбке, мол, «да нет, я просто так тут сижу, сейчас встану и чаю себе сделаю».        — М-м… Нет? То есть, да? Уверена.        — Ты действительно не уверена или притворяешься? — Верде, не находя себе удобного места, просто упёрся локтем в колено и поскрёб пальцем щетинистую щёку. — Тогда, как ты получила эти ожоги? Они как-то связаны с тем, что ты вдруг резко присела в инвалидное кресло?        — В тебе действительно нет чувства такта или ты притворяешься? — парировала Савада, длинным указательным пальцем описывая около своего виска круг — Верде, то ли не поняв намёка, то ли просто его проигнорировав, моргнул и приглашающе махнул ладонью, призывая продолжить словоизлияние.       Сидящий до этого спокойно Хаято вскинулся, передал непонимающе хлопнувшую огромными глазёнками Юни подоспевшему Реборну и, резко поведя головой и хрустнув шеей (Цуне хотелось смеяться — ну что за пафос!), направился в их сторону. Выглядя как-то по-дурацки — с десятком маленьких хвостиков на голове, которые были туго связаны разноцветными резиночками, и неброским макияжем, который, кстати, неплохо подчёркивал его выразительные глаза и острые скулы — он всё равно сохранял серьёзное выражение лица и даже не думал смущаться своего внешнего вида.        — Верде-сан… Мне кажется, Цуна права. Это сугубо личное дело самой Савады, и, если она не хочет рассказывать причину, то она уйдет с ней в могилу.        — Если поменьше пафоса в речи, то да, в принципе, я согласна, — девушка в ожидании уставилась на мужчину, которого они тут вдвоём попытались пристыдить, и сложила руки на уровне груди, якобы говоря: «ну, и что ты скажешь теперь?».       Несмотря на слова про пафос, Гокудера тоже выглядел в своём роде гордо — всё-таки, он не побоялся и встал на защиту подруги! На защиту против кого? Аркобалено Грозы! Такое и детям можно будет пересказывать… Если после такого смелого поступка у него будет возможность их сделать, конечно (а во вседозволенности он сильно сомневался, и за такое может последовать наказание за своеобразную грубость. Во-первых, он влез в чужой разговор, во-вторых, вообще перебил взрослого человека).       Верде тяжело вздохнул, медленно откинул голову назад, безболезненно ударяясь затылком об мягкую спинку дивана, и поправил двумя пальцами соскальзывающие с переносицы очки, которые неспешно передвигались куда-то на лоб — кровь тут же прилила к глазам, и капилляры, словно от сильного напряжения, угрожающе покраснели.        — Я понимаю, что выгляжу так, словно сошел со страниц комикса про какого-нибудь злобного учёного, — мужчина щёлкнул пальцами, мол, ну, вы поняли, что я имею ввиду, и продолжил: — но, Цуна, если я буду знать больше, то, возможно, смогу тебе помочь.       Повисла густая тишина — её можно было черпнуть ложкой и попробовать (вот только она дико горчила на кончике языка), — которая тут же была нарушена упавшими с крана каплями воды. В звенящей могильной тишине Хаято невольно вздрогнул, Реборн же еле удержался от того, чтобы повести плечом, а ничего не понимающая Юни завертела головой в разные стороны, стремясь найти источник чужого страха.       В доме так давно не было тихо, что он как-то подзабыл насчёт капающего крана…        — Мне кажется, — подал голос недовольный Реборн, однако тут же прервался, стоило девушке цокнуть языком и решительно фыркнуть.        — Слова про притворство явно были лишними, — всё-таки буркнула Цуна спустя довольно-таки продолжительную паузу. — Ладно, прекрасно. Мне было лет… семь? Не помню точно.       Рассказывала Савада сухо — даже третьеклассник парочку хокку Басё и Надзавы Сэцуко (а те были, по мнению Реборна, максимально нудными) прочитает с большей выразительностью и эмоциональностью. А тут… Разве можно историю своей же жизни таким мёртвым тоном? Реборн же, впервые услышавший полную версию произошедших в ту ночь событий, даже как-то подобрался — словно хищная кошка перед стремительным прыжком — и, несмотря на полную незаинтересованность самой девчонки в рассказе, слушал внимательно и пытался подметить каждую деталь.        — Прекрасно… Нет, хреново, — Верде окончательно снял запотевшие очки и потёр глаза пальцами, словно пытаясь снять с себя какое-то наваждение. — Позвоночник — серьёзная штука, это тебе не вывихнутая лодыжка или выбитый сустав. Даже если треснет бедренная кость или коленная чашечка, то и это будет не так страшно — такие кости легко восстановить, о мышцах и речи нет. Но позвоночник ответственен за, мало того, что обе ноги в целом, так от него зависит способность передвигаться и даже совершать обычные движения, вроде поворота туловища. Мне нужно осмотреть твои ноги, но… — мужчина вдруг резко хлопнул в ладоши, заставляя вслушивающихся в его слова подростков подскочить на своих местах, а мрачного Реборна скрипнуть зубами. — Выключите чайник! Он свистит надоедливее Скалла, у меня мозги плавятся от этого звука.       Реборн молча поднялся, закатывая глаза, и бросил что-то вроде «кофе». Юни и Хаято, словно два непослушных котёнка, следящих за крошечной красной точкой, которая бегала по стенам и постоянно пряталась от загребущих лап, уставились на равнодушную к осмотру Цуну и полностью ушедшего в свои мысли Верде. Маленькая хулиганка выглядела так, словно готова была прямо сейчас сорваться с места и на своей спине утащить Саваду подальше отсюда, Хаято, в противовес огорчённой Юни, с наслаждением следил за тем, как они перебрасываются разными фразами и иногда выходят на осмысленные диалоги.       Непродолжительную тишину вдруг прорезал вдумчивый голос:        — Верде, а ты когда-нибудь… целовался? — Цуна облокотилась о спинку инвалидного кресла и по-собачьи склонила голову вбок, не испытывая никакого смущения и тем самым пытаясь добиться правдивого ответа. На самом деле, Саваду больше интересовало то, какая у человека должна быть реакция на поцелуи, а не их количество у Верде, однако подвести разговор к этому надо было осторожно, дабы не вызвать лишних подозрений. Но все же Цуна сетовала на глупость своего вопроса: ну, конечно же, Верде целовался! Насчёт «опытности» в таких делах самого мужчины она нисколько не сомневалась. Сколько ему? Если он так же ста… немолод, как и Реборн, то неудивительно, что количество перевалит за тысячу. Это вам не глупышка-инвалид, просидевшая пол жизни взаперти своего дома. Не успела девушка усмехнуться и извиниться за свою вопиющую бестактность (сама ведь Верде недавно обвиняла в этом!), как со стороны занятого мужчины вылетело категоричное:        — Нет.       Савада удивлённо вскинула тонкие брови и подпёрла щёку кулаком, упираясь локтем в острый подлокотник инвалидного кресла и не испытывая от этого какого-нибудь дискомфорта, привыкла уже, всё-таки. Чужой ответ получился быстрым и резким, но тон, которым было произнесено хлёсткое «нет», явно был не шуточный — да и зачем мужчине врать насчёт таких вещей? Обычно хвастаются своей закалённостью в подобных «боях». Гокудера оживлённо следил за развернувшимся разговором.        — В смысле? Ты врёшь, — словно уличив мужчину во лжи, добавила Цуна. Верде, наконец, отвлёкся и поднял голову — в саркастичном взгляде тёмных-тёмных зелёных глаз можно было прочесть ещё одно «нет». — Серьёзно? А…       Хаято схватил брыкающуюся Юни и, удовлетворённо хмыкнув, мягко похлопал её по голове, игнорируя чужое возмущение, которое увидеть можно было даже по глазам — те буквально метали молнии и грозились разорвать тут всё на части. Оставив перебрасывающихся колкими фразами Саваду и мужчину в одиночестве, дети буквально клубком закатились на кухню.       Как некстати заскрипели половицы под чужими ногами, и Юни вспомнила про Реборна, не обращающего внимания на царивший вокруг бардак, который неспешно, глоток за глотком, цедил горячий кофе (у них даже на секунду дыхание перехватило — от кружки шёл густой пар).        — Дядюшка! — всё-таки пискнула девочка, несильно куснув Гокудеру за ладонь, и улыбнулась. — Цуна тебя звала!       Верде в это же время аккуратно провёл пальцем по худой ноге, после чего начал аккуратно массировать икры, сжимая и разжимая ладони, повертел ступни туда-сюда, словно проверял работоспособность, и болезненно ущипнул за бледную кожу — Цуна даже не вскрикнула и не поморщилась, только интуитивно потянулась к месту щипка и почесала ноготком.       Мужчина задумчиво прикусил щёку изнутри и, словно вновь пытаясь убедиться в прочности, провёл рукой по ноге, покрытой уродливыми бурыми ожогами.        — Цуна, ты бреешься? — серьёзно спросил Верде, не отводя тёмных болотных глаз, и выжидающе уставился в её, Цуны, ореховые глаза, которые вмиг вспыхнули тяжёлым медным цветом, а зрачки опасно сузились до небольших чёрных точек.        — Т-ты… — Савада едва подавила желание оттолкнуть от себя наглеца. «Извращенец» повисло в воздухе, словно сгустившийся у земли туман, да так и осталось невысказанным — всё-таки девушка понимала, что мужчина перед ней прежде всего врач, а тем робость и застенчивость не по статусу. Но… что ж, будь на её месте другая японская школьница — та же Кёко, чёрти её дери, Сасагава, — то давно бы вытолкала Верде из дома.       Хотя, если бы здесь сидела не Цуна, то и в дом его бы точно никто не впустил. Ни его, ни Реборна с большеглазой малышкой Юни, которая в некоторые моменты была чересчур проницательна и совсем не по-детски серьёзна, ни грустного Такеши, готового лучше умереть с улыбкой на лице, чем снять маску (за маской скрывался обиженный жизнью подросток с синдромом главного героя юмористической манги и хронической депрессией, смотрящий на мир грустными собачьими глазами), ни верного Хаято, который свою даже мало-мальскую симпатию скрывает за агрессией и ехидностью, ни, тем более, Рокудо Мукуро. На секундочку, опасного преступника, который дурил Реборна, сношал ему мозг в течении недели так точно и убивал не единожды. Но именно из-за первого пункта Савада подпустила парня ближе — и, если честно, не пожалела. Рокудо оказался таким же, как и Такеши — умело играющим свою роль, обычным ребёнком, которому в детстве игрушки к полу прибивали. Если у Такеши свербило шило в одном месте и не давало ему спокойно усидеть на месте, то у Мукуро всё было в точности наоборот — если бывает синдром героя, то есть и синдром злодея, верно? Но подпускать этих двух ещё ближе Цуна не собиралась. Если ей нужны будут «Хранители», о которых так много болтали Реборн с Гокудерой, то Савада с радостью откроет двери в свой дом и встретит гостей с хлебом-солью, продолжая криво и лицемерно улыбаться, однако парни и так знают: они лишние.        Будем честны: нормальная на такое не пошла бы. Цуна же… Цуна сама в рамки «нормального» не вписывалась, поэтому имела полное право собирать вокруг себя таких же странных личностей. После чего всё же взяла себя в руки и максимально равнодушно бросила, стараясь прикрыть неожиданное смущение в голосе привычно меланхолией:        — Волос на ногах нет. И, предвидя твой вопрос, отвечу: да, из-за пожара. Обгорели у меня ноги полностью, кожа была просто в мясо. Самые живучие куски сейчас покрыты ожогами, а то, что не сохранилось, отросло заново, — Цуна провела ноготком по бледно-молочной коже и чуть надавила на бурый ожог. — Руки тоже обгорели полностью, но там были ожоги средней степени, за исключением вот этих вот, самых сильных — это не просто ожоги от огня, а отметины от углей. У меня, вроде, даже подозрение на заражение крови было? От уколов всё ещё фантомной болью задницу сводит, — Савада хмыкнула. — В общем, это странно, когда все женские особи твоего возраста жалуются на такие вещи, а ты даже не заморачиваешься по этому поводу.        — Это нормально, конечно, — мужчина облокотился локтями на собственные колени и упёрся кулакими в щёки, наблюдая за говорящей, а Цуна повела округлыми плечиками, мол, не моё это дело. — Ожог — дело серьёзное, в большинстве случаев он сильно влияет на рост волос: повреждаются волосяные луковицы и слои кожи, впоследствии чего образуется ожоги. Но, как и любому легчайшему процессу в теле человека — например, росту клеток, — им свойственно восстанавливаться. Это происходит очень медленно, но действенно, особенно, в молодом организме. В твоём же случае…       Верде снова потянулся к её ногам, словно пытаясь убедить и себя, и саму Цуну в своих ногах, однако пронзительно скрипнули половицы и глубокий голос недовольно процедил:        — Что тут происходит?       Выглядело это, конечно, комично. Картина маслом: муж вернулся с работы пораньше и застал в своей кровати жену с любовником.       Цуне стало настолько смешно от этой мысли, что она едва сдержала кривую ухмылку и скрыла смешок за глухим покашливанием — стенки горла болезненно царапнуло, и симуляция мигом превратилась в реальный надрывный и лающий кашель. Ага, давай, смейся теперь дальше.        — Осмотр, — словно ни в чем не бывало, бросил Верде и с трудом поднялся — Савада отчётливо расслышала, как коленные чашечки звонко хрустнули, — который ты прервал. — не успел Реборн холодно осадить его, мол, а у нас тут не поликлиника, как мужчина тут же махнул ладонью, наглядно показывая, насколько это было неважно. — Хорошо, я лгу, мы уже закончили. Если тебя интересуют результаты… Они, кстати говоря, так себе. Ожоги не свести даже с помощью твоего Пламени — оно отвечает за регенерацию, а там она уже давно окончена. Цуне придётся всю оставшуюся жизнь ходить с этими отметинами. Кстати, про ходить…       На улице звонко залаяла собака, словно предчувствуя неладное, потом послышалась громкая ругань — кажется, чихуа-хуа соседки вновь перегрызла собственный ошейник и пустилась вскачь, легко преодолев преграду в виде тонких прутьев железного забора.        — Цуна, — Верде постучал ухоженными ногтями (даже у Цуны руки были менее женственными — скорее, мальчишескими и совсем детскими. Запястья у неё были худые и бледные настолько, что сети голубых вен можно было увидеть, даже не всматриваясь, а ладошки узкие и изрезанные, покрытые многолетними шрамами, до которых исцеляющий канареечный огонёк Реборна не добрался, и ногти едва-едва подросли после последнего уничтожения путем сгрызания) по оправе своих очков и резко сорвал их, и без того болтающихся на переносице, будто не желая и дальше скрывать взгляд за стёклами — у мужчины глаза были красивого болотного оттенка, чуть мутноватые, словно затянутые непроглядной поволокой, и ближе к зрачку становились вовсе двумя бездонными омутами оттенка красного моря. Цуна настолько засмотрелась, что даже не заметила, как он цепко схватил её за подбородок под разгневанный рык Реборна, который от неожиданности пролил кофе на собственные же брюки и сейчас разрывался между желанием оттаскать мужчину за жёсткие зелёные пряди и возможностью спешно оттереть мокрое пятно, но Верде это вовсе не волновало. Губы у него были узкими и бледными, сухими — можно даже сказать, что обветренными и обкусанными. Сразу видно было, кто совсем не следит за своим здоровьем и находится в постоянно явно несытом состоянии: только при таких условиях мужчина мог постоянно облизывать сухие губы, смачивая их голодной слюной, и даже не замечать того, как чувствительная кожа шелушится. Цуне, если честно, впервые выдалась возможность рассмотреть его настолько близко, и она внимательно подмечала каждую деталь, не упуская даже почти бесцветных веснушек под левым глазом — шутка ли, вот это было апофеозом цуниного терпения в чаше, которая сдерживала её от смешка. Смущения она не испытывала даже тогда, когда между их лицами оказалось меньше десяти сантиметров, а чужое размеренное дыхание щекотало её скулы — вот только в голову полезла накануне запечатленная в разуме сцена, похожая содержанием и разительно отличающаяся испытываемыми чувствами. Сердце её обдало жаром, который тут же перекинулся на щёки и кончики ушей — Верде, посчитав, что стал причиной её смущения, сам как-то оробел и прищурил глаза, показательно отводя взгляд, после чего отодвинулся от неё. Но своего словно бы праздничного возбуждения мужчина так и не растерял, поэтому просто подскочил, начиная наворачивать круги вокруг её инвалидного кресла, и с блестящими лихорадочным блеском какой-то победы глазами заявил: — Ты сможешь ходить.        — …Что?