Выкиньте прочь, оно бракованное

       — Рёхей! — Кёко захлебывалась в слезах. Савада видела ее детское, пухлое лицо так, будто вглядывалась в четкую фотографию в дорогой рамочке, которую повесили на стену, словно в напоминание об определённом дне, и слышала незнакомое имя — оно крутилось на кончике языка, обожжённого накануне съеденным горячим баоцзы из лавки напротив дома, и никак не хотело уходить из ума, крутясь там, словно спираль и сгребая все мысли, будто листья осенью, в одну большую пёструю кучу.       Цуна оглянулась по сторонам и сжала ладони в кулаки — руки отозвались слабостью, а кисти и вовсе оказались орошены запекшейся кровью, которая не давала разлепить пальцы и тянулась вязкой патокой, стоило ей попытаться разжать ладошки. На ней не было никаких сильных увечий, кроме болящего виска и содранных коленок, поэтому кровь явно была чужой. Девочка вновь покрутилась и словила на себе взгляд огромных испуганных глаз, которые отливали на солнце золотисто-яичным цветом.       Рыжеволосая девчонка обрадованно (несмотря на залитые кровью рукава её длинного жёлтого платья и заплаканные глаза, капилляры в которых давным-давно полопались и выглядели не то, что страшно — даже как-то угрожающе) всхлипнула и потянулась к ней маленькими окровавленными ладошками, и для Савады это послужило неким триггером — она едва подавила вскрик и желание зажать рот руками, пальцы на которых подрагивали. У неё немного болела голова от удара в висок, и она, скорее всего, потеряла сознание, но в этом не было ничьей вины — лишь её собственная, ведь ударилась она сама, когда запнулась и упала. И ей невдомёк, что именно произошло за то время, которое она прибывала в темноте, поэтому произошедшее здесь казалось ей какой-то глупой сценкой из театра, что любили ставить в детском саду воспитатели.        — Цуна-сан, — плакала Кёко, вытирая ладошками едва ли не ручьем текущие по щекам слёзы. Наверняка забыв о том, что её руки не чистые, она сделала ещё хуже — теперь её лицо оказалось замазано кровью, словно она только что воевала за свою жизнь с вампиром или сама им была. — Цуна-сан, сделай хоть что-нибудь! Ведь… это ведь ты виновата, Цуна-сан, помоги…       Маленькая Цуна испуганно отшатнулась от лужицы крови, растекающейся под телом блондина, и запачкавшейся в ней Кёко и, нервно нахмурившись, быстро развернулась на пятках, после чего убежала. Напоминанием о том, что она когда-то была здесь, служили громкие, захлебывающиеся крики рыжей девочки и заколка в форме пылающего в рыжем пламени единорога, которую ей подарил дедушка (стоило ей слететь с волос — по телу Савады пробежалась дрожь, а дышать стало легче).       И, наверное, им всем показалось, что глаза у Цуны после этого стали яркого медного цвета. Мама, заметив это, погладила её по щеке и спросила, что она будет на ужин — поэтому волноваться о неожиданной смене оттенка она даже не собиралась.       Ту ночь маленькой Цуне не спалось — ей было очень жарко, волосы прилипали к мокрому лбу, а удушливый запах пота забивал ноздри. Проснувшись, она завизжала: её одеяло было охвачено ярким пламенем, а чёрный дым клубился под потолком.

***

      Цуна подскочила на кровати, столкнувшись лбом со склонившемся над ней Реборном, и злобно зашипела — который раз это уже повторяется? С тех пор, как Савада стала видеть кошмары, мужчина неизменно приходил и будил её, либо просто полночи держал ладонь на её лбу — видимо, так действовало его пламя, потому что сны тут же обрывались, стоило Аркобалено попасть в её комнату.       И, естественно, несколько раз случались казусы — то Цуна неожиданно подскочит, самостоятельно просыпаясь, и ударится об Реборна, то сам мужчина наклонится слишком низко, что брыкавшаяся во сне девушка причиняла боль им обоим, сама того не осознавая. Поэтому просыпаться и биться об Реборна стало уже некой традицией. Вина в этом лежала исключительно… на них обоих, но разве Цунаёши могла упустить возможность повозмущаться и обвинить в этом кого-то, помимо себя? Естественно, она не была святой и пыталась скинуть с себя вину даже за такой мелкий проступок на других.        — Реборн! — возмущённо фыркнула она, потирая покрасневший лоб. На том месте у неё давно уже должна была образоваться шишка. — Сколько можно?       Мужчина отшатнулся, едва не заваливаясь набок, и рассержено скривился, парируя:        — Сколько можно будить весь дом криками? Ты что, ребёнок? — но, едва успев разозлиться на его слова, Савада тут же осадила себя — пусть и слова обидно полоснули её по груди, она не могла не понять Реборна — тот сам не спал уже парочку ночей, а когда проваливался в дрёму и более-менее успокаивался, она будила его своим громким плачем. Цуна не могла спать одна, поэтому ему приходилось наведываться к её кровати каждую ночь. Честно говоря, она и сама бы злилась на человека, который лишает её сна…       Ну, на себя она злится и без того, отбросим эту тему.        — Ребёнок? Действительно, ведь каждый человек, переступивший порог совершеннолетия, прекращает видеть кошмары, — всё же не удержалась она, пусть и сказала это совсем тихо — словно пробурчала себе под нос, однако мужчина всё равно её услышал и лишь обречённо вздохнул, и лишь тогда Цуна смогла заметить, насколько он выглядел плохо. Тёмные круги под глазами, всклоченные волосы и убитый внешний вид в общем — начиная от неглаженной рубашки, заканчивая тем, что он умудрился перепутать парочку пуговиц, будто одевался в спешке.       Реборн медленно провел рукой по своим волосам, ероша их ещё больше, чем вообще мог — торчащие в разные стороны чёрные пряди стали ещё более неопрятными — и накрыл ладонями лицо, все же окончательно устав с ней спорить:        — Buonanotte al secchio, — Цуна мигом остановила свой нескончаемый словесный разнос. Реборн не так часто говорил на своём родном языке, а если и применял его в споре — то это и вовсе могло значить, что мужчина либо разозлился настолько, что готов стрелять сразу в лоб своему собеседнику, либо уже не видит в перепалке никакой выгоды для себя. Смысл сказанной им фразы дошёл до Савады не сразу — изначально она вообще хотела разъяриться, возмутившись тому, что она не ведро и никаких добрых ночей ей желать не надо, но после вспомнила, что у коренного населения Италия это фраза значит «закончили, хватит», когда ситуация уже совершенно безысходна и проще закрыть тему, чем что-то объяснять собеседнику.       Цуна безоружно подняла руки перед собой, как бы признавая своё поражение или просто не желая развивать конфликт до точки кипения, о которой они бы пожалели уже оба.        — Но что мы будем делать с этим? Тебе надо спать. Мне тоже. Я слушаю твои предложения.        — Значит, я изначально буду ложиться с тобой, — огрызнулся мужчина.       Савада не дала своим щекам вспыхнуть предательским румянцем, потому что мгновенно оценила предложение и выгоду, которая из него получится — она будет спокойно спать, не мучаясь воспоминаниями-кошмарами, Реборн не будет ходить весь день злым, значит, у неё есть больше шансов дожить до Конфликта Колец… Девушка заставила робость при мысли о том, что ей придётся делить кровать с мужчиной, утонуть где-то в груди, после чего серьёзно кивнула, заставляя Аркобалено вскинуть тёмные брови и неловко моргнуть.        — Серьёзно?       Цуна закатила глаза, мол, нет, конечно, я же шутница, после чего приподнялась на руках и чуть подвинулась к стене, едва не перекатившись, словно колобок или калач из завёрнутых одеял. Благо, кровать у неё была большая — двухместная, что было удобно для инвалида-колясочника, ведь всё свободное пространство можно было заполнить подушками и не бояться упасть с неё ночью. Сейчас же эти подушки послужили баррикадой, которую Савада возвела, прежде чем освободить место рядом с собой.        — Начинай. Если я начну толкаться, не вини в этом меня, — бросив колкую фразу, Цуна тут же повернулась к мужчине спиной, после чего почувствовала, что вторая половина кровати чуть опустилась под его весом, и, немного позевав, подумала, что мужчина уснул.       Но он не уснул. Это девушка поняла уже спустя минут пять — всё это время Реборн возился так, словно заснул на муравьиной куче летом и близ реки: снизу его жалили муравьи, а сверху одолевали комары и исходящий от воды холод. То перевернётся, то немного спустит одеяло, то обратно натянет по самый нос.       Цуна от злости готова была съесть собственное инвалидное кресло.        — Сколько можно возиться?! — всё-таки не выдержала она, и Реборн тут же недовольно отозвался:        — Была бы кровать удобной, то я и не возился бы. Как ты вообще спишь? Будто на гвоздях. Тот, кто выбирал эту кровать, должно быть, желал тебе смерти.       Глаза Цуны опасно блеснули в темноте янтарно-рыжим — Реборн это зрелище впитал до последней капли, а потом и вовсе постарался не дышать слишком громко, вслушиваясь в холодный девичий голос:        — Ещё слово — и…        — Вы охренели? — грубо произнёс Верде, заходя в комнату Цуны, крики которой перебудили весь дом с десяток минут назад, а теперь последние остатки дрёмы согнал громкий бубнёж и брань. — Вы видели, сколько… — его взгляд скользнул по представившейся картине, и он повторил спокойно, но голос его сочился ядом, а в глазах металось холодное бешенство и ярость. — Ты охренел? Цуна, столкни его со своей кровати.       Савада, не раздумывая, толкнула рукой Реборна, и тот с громким стуком свалился на пол, едва успев подставить ладони.        — Стоп, погоди, ты не понял, — тут же попыталась оправдаться Цуна, после чего поняла, что, в принципе, не должна этого делать. Верде приходился ей никем, так же, как и Реборн, так почему же она пытается выгородить себя и второго мужчину, словно муж застукал её за изменой с любовником?       Но если кто-то готов добровольно отдать последнюю рубаху, чтобы кому-то помочь, то Цуна отдала бы её, лишь бы выиграть в споре, поэтому вскинула подбородок и нагло фыркнула.        — А что?       Верде закатил глаза и сонно, как-то машинально поправил очки двумя пальцами, словно это движение выходило у него механически, даже если они не сползали с переносицы.        — Да ничего, просто знаешь, что делают Вендиче с педофилами?       Цуна вскинула бровь:        — Мне почти семнадцать.        — Да не волнует. Не двадцать один ведь, верно?       Цуна отодвинулась от Реборна ещё дальше — то ли для того, чтобы не прикасаться к мужчине вовсе, то ли для того, чтобы освободить ещё больше места — и, обрывая все мысли присутствующих мужчин, спокойно предложила:        — Если хочешь убедиться в моей искренности, ложись тоже. Я не могу спать одна, меня мучают кошмары, поэтому дедушка Реборн великодушно согласился мне помочь.       Услышав подобное обращение, Реборн сжал челюсти так, что его зубы звонко скрипнули, едва не стирая эмаль, а Верде весело подобрался, хотя по нему это было сложно сказать — всё тот же строгий взгляд из-под тёмных ресниц, тот же усталый и сонный вид. Но Цуна, по жизни не умеющая правильно выражать свои собственные эмоции, давно научилась читать чужие по глазам и жестам, поэтому сразу заметила, как морщинки в уголках его глаз разгладились, губы перестали походить на белую полосу, а плечи расслабленно опустились.       Верде ревновал? И как кого? Как потенциальную жертву для опытов к потенциальной жертве для опытов? Цуна усмехнулась собственным мыслям и закатила глаза.        — Возможно, я согласился бы, не будь рядом этого дедушки, — будь мужчина Чеширском котом, его ядовитая ухмылка растянулась бы не только до самых ушей, но и поветрием пошла бы по всему телу. — Но вынужден отказаться, вдруг мои волосы поседеют, если я буду долго находиться рядом с ним? — Верде язвительно фыркнул и развернулся было, чтобы уйти восвояси, но всё же бросил быстрый, резкий взгляд через плечо и сказал тихо: — Реборн.       И даже через просто произнесённое имя угроза дошла даже до Савады, заставив её поежиться. Через несколько секунд до Цуны начало доходить, что вполне возможно, что Верде волновался о Реборне, ведь они, кажется, работали вместе довольно-таки долгое время. Признаваться в том, что, когда мужчины обменивались ударами и грязными трюками, никаким волнением и не пахло, Савада не стала — себе дороже, только нервы сбережёт.       Напоследок Верде фыркнул и, развернувшись на пятках, вышел из комнаты, громко хлопнув дверью — но так и её не закрыв. Этим он походил на ребёнка, у которого забрали конфету и сразу же объяснили, что за неё нельзя драться с другим ребёнком, поэтому ему оставалось только показывать свое несогласие ближним. Конфетки у Верде не было, но оттого сравнение не становилось менее забавным, поэтому Цуна всё же смогла позволить себе глухой смешок.        — Ну, и чего ты смеешься? — устало спросил Реборн, который, видимо, только-только задремал, а резкий звук со стороны его соседки по кровати вновь выдернул его из сладкого плена сна.       Его преследовало раздражение с того самого момента, как на пороге дома комнаты Цуны появился Верде, а то, как он с ней заигрывал или угрожал ему, Реборну? Сейчас же Цунаёши била все рекорды в возможности его вывести из себя.        — Да так. Представила тебя в кандалах, — и пусть Цуна солгала, образ заточённого в кандалы Реборна мигом проник в её голову и засел там прочно, словно клещ на теле бродячей собаки, шерсть которой свалялась в колтуны, а клеща нельзя было отличить от глаза. И правда: выглядело весьма забавно, поэтому Савада вновь сцедила смешок в кулак, не сдержавшись, и хохотнула.        — Если ты не замолчишь, мне придётся заткнуть тебя.       Цуна оживилась и перевернулась набок, чтобы лучше наблюдать за озлобленным выражением лица Реборна:        — О, и как же? Украдёшь мой нос? Или, может быть, вновь потычешь холодным дулом пистолета у виска? Так я не против, ты мне таким образом снижаешь давление, поэтому пора бы тебе придумать что-то нов…       Голос Цуны замолк так же резко, как и раздался в ночи — и, если бы Реборн не был виновником внезапного молчания девушки, то успел бы испугаться. Но он знал, почему Савада замолчала — сложно произносить что-либо, когда когда к твоим губам прижимаются чужие, верно?       Лицо Цуны обдало жаром. Савада почувствовала, что их носы мягко соприкасались, а губы, пышущие жаром, находились в нескольких жалких сантиметрах друг от друга, поэтому ощущала горячее дыхание с горьким вкусом кофе и мяты — то была, скорее всего, зубная паста. Без лишних слов он сократил баснословное расстояние — и её губы обожгло что-то горячее и до одури мягкое, будто лепестки надоедливой сакуры.       Цуна никогда в жизни не целовалась, а Реборн это делал умело, словно уже не в третий и даже не в десятый раз, поэтому от такого не только лицо, но и кончики ушей девушки покрылись позорным румянцем. Наконец, очнувшись, девушка оттолкнула его от себя, возмущённо укусив за кончик языка.       На него уставились удивлённые глаза обычно мягкого рыжего цвета, которые теперь были залиты медью. Лишь спустя парочку секунд мужчина и сам понял, что переступил рамки дозволенного — с иронией думать об этом ещё можно было, но вот так резко, не предупреждая и всё ещё находясь с Цуной в отношениях «учитель-ученица», да ещё и уверенный в том, что девчонка не чувствует то же самое, что и он… Реборн почувствовал, как его ноги подкосились, хотя он и сидел. Цуна тут же отползла от него, опираясь на руки, и склонила голову вниз, позволяя чёлке скользнуть на глаза, пряча стыдливый взгляд.       Это было ненормально. Если не говорить о разнице в возрасте, то просто начнём с того, что они были связаны узами ученичества. Другого объяснения он придумать не мог, всё же возвращаясь к тому варианту, что во всем виноват всё же возраст.        — Ты… Покиньте мою комнату, Реборн-сан, — попросила Цуна, всё ещё не поднимая на него глаз.       Реборн беспомощно поморщился, не успев даже начать оправдываться:        — Цуна…        — Реборн-сан, покиньте мою комнату. Будет ещё лучше, если вы покинете этот дом… но этого я допустить не могу, ведь Вонгола не посылала мне запасного репетитора. Поэтому, пожалуйста, уйдите из этой комнаты.       Мужчина поднялся и поспешил последовать совету Наследницы. Лишь выйдя за дверь и плотно её захлопнув, Реборн позволил себе сползти вниз и громко удариться головой об стену, надеясь хоть так вправить себе мозги.       Понимание того, что он испортил всё сам, грызло его изнутри, словно черви — только начавший разлагаться труп. Он глянул в окно и подавил желание вновь приложиться затылком: на улице уже занимался рассвет, а вместе с ним вступало в действие отведённое Варией время на поиск и обучение Хранителей для Десятой Вонголы.