Des profondeurs de la mer

      Ей казалось, что она летит. Там, в синей, бездонной вышине было светло и безмятежно. Маринетт нежилась в лучах солнца, и те казались ей теплыми руками — лежа в ладонях солнечного гиганта, она чувствовала лишь покой и…       Темнота. Страх. Обжигающая грудь боль… Все это припомнилось так живо, и стало таким неожиданным откровением, что ощущение теплых ладоней вдруг исчезло, а сама она сверзилась с небес куда-то вниз, просто ухнула с головокружительной высоты, только успев подумать, что на небесах она оказаться никак не могла, ведь была она в воде, но потом — уже в полете — вспомнила, что умерла, что на небесах она оказаться вообще-то вполне могла, ведь не грешила так, чтобы очень серьезно, и вообще, старалась жить по совести. Может, этого было бы достаточно, чтобы вечность нежиться в райских кущах?       Но ощущение полета исчезло, осталась боль, дышать было невыносимо тяжело, а тепло рук сменилось холодом и странным шумом.       Маринетт распахнула глаза. Спазмом скрутило грудь. Она закашлялась, выхаркивая воду из легких, а потом, уткнувшись в холодный камень лбом и зажимая рот рукой, пыталась восстановить дыхание. — Ты не должна плавать там одна, — услышала она знакомый шелестящий голос за мгновение до того, как чьи-то руки опустились ей на плечи, переворачивая на спину.       Маринетт увидела, как над ней нависает совершенно спокойное лицо Адриана. Он хотя бы понял, что спас ее? Наверное, нет, потому что как только он осмотрел ее лицо и, видимо убедился, что помирать она не собирается, улыбнулся уголками губ и выпрямился, исчезая из ее поля зрения.       Маринетт сильно зажмурилась. Грудь горела, как и гортань, слезы застилали глаза — так было больно! Захрипев, Маринетт удалось перевернуться на бок, более или менее откашляться, а потом с трудом принять сидячее положение. Адриан все это время сидел рядом и с интересом наблюдал за ней. Так ребенок наблюдает, как акула плавает за стеклом аквариума; так женщины, с таким же вежливым беспокойством, следят, как их мужчины забивают в стену гвоздь: попадает по пальцу или все-таки признает свою полную некомпетентность в этом деле? Вот и Адриан следил за ней, ожидая от нее признания в том, что плавать она не умеет; наверное, он думал, что она перед ним решила покрасоваться, показать, что ей все ни по чем. — Я чуть не умерла… — прошептала Маринетт, с трудом проталкивая живительный кислород в трахею       Адриан нахмурился, видимо, наконец, начиная вспоминать, что Маринетт не рыба и дышать под водой не может.       У нее болела спина от удара об воду, хорошо, что падать было не так, чтобы высоко, и ее не размозжило при ударе. Она пережила так много, а эта глупая рыба, вытащив ее с того света, даже не поняла, от чего спасла ее!       Стало обидно. Нос защипало от подступивших к глазам слез. Осознание того, что она могла умереть еще не пришло, но пережитый страх все еще будоражил, как будоражило ее…       Она огляделась: пустынный пляж — небольшая узкая полоска песка, вокруг скалы и высокая естественная стена-обрыва за спиной; прибой доходил почти до этой стены. Сюда никто не забредал, если только очень долго пробираться через большие скользкие валуны, но кому оно придет в голову? Да и само место находилось сильно в стороне, где проплывала их яхта. Так что здесь ее искать будут в последнюю очередь. Адриан выбрал хорошее место для того, чтобы привести ее в чувство.       Когда Маринетт смогла более или менее отдышаться, она посмотрела на своего спасителя. Адриан полусидел, привалившись плечом к валуну, поросшему водорослями и морским мхом. Внутри застряли ракушки и мелкие рачки, навечно замурованные в твердую породу, возможно, однажды терпеливые волны разрушат камень, дав им свободу, а может, во время шторма, поднимет тяжелую глыбу и швырнет на скалы, разбивая на мелкие кусочки?       А пока волны медленно, будто с ленцой, накатывали на узкую полоску суши, ставшую для Маринетт спасением, касались, будто ласкали ее босые ноги, теплая вода грела слишком холодную кожу, Маринетт казалось, что когда брызги касаются ее мокрого сарафана и он больше липнет к коже, то ее будто обжигает.       Чешуя Адриана слабо поблескивала на солнце, когда его хвост омывали волны этот блеск слегка усиливался. Но Маринетт не была уверена, что это не из-за слез, блестевших в ее глазах. — Ты хоть понимаешь, что спас меня? — без особой надежды получить ответ, подходящий случаю, обратилась она к своему спасителю.       Адриан слегка нахмурился, выглядел задумчиво, а потом он и вовсе взглянул на нее как-то по-другому, как-то обеспокоено что ли?       Маринетт не могла подобрать определение его выражению лица, его фигура вдруг размылась совсем, глаза и нос защипали, и она позорно разревелась.       Ужас и страх, осознание, что накатили на нее, словно волны, ласкавшие ее ноги, охватили все ее существо. И теперь произошедшее вымывалось из нее этим потоком слез. — Что это? — услышала она удивленный, даже слегка растерянный голос Адриана, отдававший хрипотцой. И в следующее мгновение почувствовала как когтистые пальцы поднимают ее голову за волосы. Настойчиво, но осторожно. Маринетт была не столько напугана и возмущена подобной реакцией на свои слезы, скорее, крайне удивлена. Ведь это незыблемое правило мироздания, что, если кто-то плачет в твоем присутствие, то этого кого-то непременно следует утешить. Особенно, когда плачущий — женщина, а роль утешителя выполняет мужчина. Но Адриан не был мужчиной в ее глазах, а она в его, очевидно, женщиной. Им двигал исключительно интерес, что это за реакция такая странная. Маринетт понимала, ей тоже было ужасно интересно узнать о русалках как можно больше. Просто не в данную конкретную секунду. Сейчас ей было необходимо сочувствие, поддержка, но Адриан, очевидно, просто этого не понимал.       Он изучающе смотрел на нее: в глаза, на мокрые щеки, на покрасневший, шмыгающий нос. Маринетт не понимала, чего он хочет от нее, почему так ведет себя, ведь ей казалось, что ее растерянное, немного озадаченное выражение должно было дать понять Адриану, что он делает что-то не то. Но еще большим потрясением для нее стало, когда он вдруг подался вперед, так непозволительно близко, и так бесстыдно провел своим холодным языком по ее щеке к самому глазу. — Солоно, — заключил он, а затем проделал то же самое со второй щекой. — Да, солоно, — подытожил он. — Ты… — Маринетт не нашлась с тем, что ответить. Страх вдруг ушел, забылся, вместо этого осталось только удивление и почему-то бешено стучащее сердце в груди. — Ты… Нельзя так делать! — шумно засопела она, охваченная праведным возмущением. — Почему? Тебе было больно? — тут же отозвался Адриан, с беспокойством взглянув в глаза. Но раскаяния в его взгляде Маринетт так и не разглядела, просто… интерес. И… что-то еще, что-то такое, чему она пока не могла дать определения. Это, как ни странно, не отталкивало, но казалось притягательным, словно магнит. Ей хотелось задержать взгляд подольше, разгадать, что же это за чувство всколыхнулось в ней, когда она разглядела в его взгляде незнакомую эмоцию. — Это неприлично, — буркнула Маринетт, поспешив отвести глаза. Щекам вдруг стало жарко, и пальцы предательски затряслись, словно она вновь стала тринадцатилетней школьницей, пытавшейся заговорить с мальчиком, который нравится. — Что это значит? — поинтересовался русал, а Маринетт была готова застонать. Ну не в состоянии она ему объяснять прописные истины! Она уперлась руками в мокрый песок, принимая более удобное положение, чтобы подползти к Адриану ближе.       Русал с интересом наблюдал за ней, очевидно ожидая устных пояснений, но на его лице появилось легкое удивление, когда, перекинув ногу через его хвост, Маринетт без стеснения уселась на него сверху.       Кожей на внутренних сторонах бедер, не прикрытой мокрой тканью сарафана, чувствовалась только гладкость. Хвост Адриана ощущался совсем не так, как человеческая кожа. Слегка прохладный и гладкий, это не должно было так волновать Маринетт, как вдруг разволновало. Но она была слишком зла на него, чтобы думать сейчас о стеснении. — Что ты чувствуешь? — с легкой усмешкой поинтересовалась она. Ей просто хотелось преподать ему урок, наглядно продемонстрировать, что то, как он ведет себя с ней непозволительно. Маринетт хотелось заставить испытать его такое же смущение, какое только что испытала она.       Адриан опустил взгляд, взглянув на то место, где ее широко разведенные ноги, обхватывали его хвост, затем поднял взгляд, пробежавшись по ее телу. Вставшие от прохлады соски были хорошо видны сквозь мокрую ткань светлого сарафана, Адриан без всякого положенного стеснения, будто так и нужно, коснулся кончиком острого когтя выступающей горошины, задумчиво потеребив. Маринетт дернулась, собираясь вскочить с него; она уже успела пожалеть о своем поступке, но вдруг особенно сильная волна бросила ее вперед, заставив проехаться промежностью по его хвосту вперед, а обратная волна — назад.       Маринетт шумно втянула воздух сквозь сжатые зубы, мысленно сосчитала до трех. Стоит засунуть свою так не вовремя проснувшуюся чувствительность куда подальше. Очевидно, что у этой рыбы нет там ничего, что могло бы реагировать на нее так же, как реагировал бы любой другой нормальный мужчина. Человек. Но взглянув на него, она вдруг увидела, как потемнели его глаза, как он внимательно смотрит на нее. Маринетт ощущала ногами как шевелятся его плавники, по его собственной воле, так отлично от того, если бы их шевелила вода.       Она зачем-то придвинулась ближе, положила руки ему на плечи, не отрывая взгляда от его сузившихся зрачков. — Что ты чувствуешь? — шепотом повторила она уже совсем другим тоном. Голос ее дрогнул от волнения.       Адриан положил руки ей на поясницу и рывком придвинул к себе ближе.       Теперь она была прижата к его телу, а внутренняя сторона бедра так отчетливо ощущала, что ей туда что-то упирается. — Ты очень теплая, — сказал Адриан. — Не такая, как другие самки.       Маринетт не знала зачем она все это делает, что ей двигало, когда она решила усесться на эту рыбу, что-то там решив доказать. Кому она лучше сделала?       Он реагировал на нее, как и она. И более того ей… хотелось, чтобы то, что упиралось в ее бедро оказалось внутри.       Маринетт быстро вскочила, напуганная последней мыслью, но запнувшись о собственную ногу, растянулась рядом. Ноги все еще плохо слушались и сил выпрямиться, убежать у нее не было. Да, и куда она побежит, опять в море?       Маринетт судорожно закусила губу, загребя пальцами мокрый песок, она старалась игнорировать бешенный стук сердца внутри и вдруг охватившее ее чувство стыда. Влажные волосы закрывали обзор, свисали по бокам головы. Маринетт не торопилась убирать их, она боялась взглянуть на Адриана, увидеть то, что могло предстать ее взгляду. Она еще не была к этому готова. — Прости, — едва слышно выдохнула она, но звук потерялся в шуме работающих лопастей. Маринетт вскинула голову, наблюдая как на горизонте из-за скал появляется вертолет. — Уходи! — тут же бросилась она к Адриану. Схватила за руку, потянув в сторону воды. И будто забыла, что совершенно обессилена, что просто встать на ноги сейчас для нее непосильная задачка. — Странная птица, — задумчиво произнес Адриан, тоже посмотрев наверх и будто не замечал всех усилий своей знакомой затолкать его обратно в море. Для человека… существа, он выглядел слишком спокойным, беря во внимание тот казус, который только что произошел между ними. — Это люди! Там люди! Там… Они ищут меня! Если они найдут тебя, если увидят…. Уходи! Просто уходи! Послушай меня, пожалуйста…       Маринетт не знала, почему ее охватила такая паника, почему она вся дрожала, но когда Адриан посмотрел на нее, она замерла, будто оцепенела. Его взгляд уже был не потемневшим, но что-то плескалось в самой глубине, будто он понял ее волнение.       Он ничего не сказал, и, оттолкнувшись руками от валуна, на который опирался, быстро скрылся в воде.       Маринетт же смотрела на то место, где только что исчез Адриан. Внутри было холодно, будто сердце остановилось, перестав биться. Ей захотелось закрыть глаза, уснуть, поспать часик-другой. И, может, когда она проснется, то поймет, что ничего этого с ней не было: ни яхты, ни падения, ни ладоней солнечного гиганта, ни русала, который стал занимать в ее мыслях слишком много места. Она закрыла глаза, откидываясь на спину. Шум вертолета исчез. И было только море, и волны, ласкающие ее ноги.