***
Они остались один на один. Верный пес мафии, убийца, отморозок, каких еще поискать надо было, и иностранный эспер-одиночка с никому неизвестными намерениями. Они сошлись на крошечном островке с покосившейся каруселью и развороченным вокруг асфальтом, среди мусора и развалин, в чаду отшумевшего пламени на свежем просторе морских волн. Два доходяги; два соперника; две ненависти, если ненависть можно посчитать. Акутагава кинулся в бой первым. — Цветущий папоротник! Эту атаку он не считал исчерпывающей. Иглы Рашомона выскакивали из земли хаотично и в огромном множестве, так что даже если Ремарк сможет увернуться от одной из них, обязательно наткнется на другую. Ремарк, однако, действовал с расчетом. Спасаясь от демонических стрел, он запрыгнул на обод карусели, оттуда — на груды покорёженного металла, оставшиеся после взрыва моста, затем — на высившиеся над водой камни. Акутагава следил за ним, прищурившись и прикрывая рот рукой, и выжидал, когда тот выскочит на открытое пространство, чтобы сцапать его челюстями. Он прикинул в уме, что, если попробовать напасть на иностранца несколько раз подряд, ему может не хватить времени на регенерацию, и тогда Рюноске сумеет прикончить его одной из своих коронных атак. Ремарк, тем не менее, с поразительным упрямством прыгал по камням, аки горный козлик. Противная ухмылка не покидала его лица. — Долго ты еще будешь уворачиваться, жалкий трус? — не выдержал Акутагава. Из-за камней и большой дистанции ему трудно было прицелить иглы как следует, и в темноте они вырастали как попало, практически не задевая проклятого иностранца. Долгое отсутствие результата начинало подбешивать Акутагаву, который любил получать все и сразу. Раз только одна стрела проткнула насквозь развевающийся за Ремарком шарф, из-за чего тот оступился и потерял равновесие. В ту же секунду на том месте, где это произошло, из земли появилось сразу пять игл, но Эрих каким-то удивительным образом мало того, что устоял, так еще и перепрыгнул дальше, на следующий булыжник, а оттуда — на карусель, и так по кругу. Акутагава начинал терять терпение. — Если я не буду уворачиваться, ты получишь страшные повреждения, — предостерегающе ответил Ремарк. — Не тебе заботиться о моих повреждениях! Услышав сей дерзкий возглас, Эрих без возражений выпрыгнул на ровный асфальт и встал перед Акутагавой во всей красе. Тот почувствовал какой-то подвох. — Заметь, не я это сказал. Акутагава по обыкновению сделал страшные глаза и проревел: — Тюремные челюсти! Размеры кардигана и впрямь не позволяли сотворить из Рашомона столь огромную мясорубку, какая получалась из плаща. Однако её нынешнего объема было вполне достаточно, чтобы раскромсать неугодного иностранца в клочья за считанные секунды. Едва Эрих оказался под прицелом, челюсти с лязгом сомкнулись, оставив после себя темную тень беспросветного мрака. Акутагава сурово смотрел на демоническую клетку, внутри которой должен был медленно погибнуть Ремарк. Он уже не верил в свою силу. Он просто в отчаянном страхе надеялся, что хоть что-то подействует против этого непробиваемого человека. Прошло еще несколько мгновений. Акутагава нарочно не размыкал челюсти подольше; по крайней мере, до тех пор, пока Ремарк не открыл бы их сам. Если бы смог открыть, конечно же. С его исчезновением на острове стало чуть тише, и только фальшивящая музыка патефона неприятно резала по ушам. Рюноске не знал ни одной играющей песни и потому чувствовал отвращение, слушая их все подряд. Западные мотивы были ему в тягость. Когда в тягость стало и утомительное выжидание, он несколько ослабил хватку челюстей. Ремарк внутри них по-прежнему не подавал признаков жизни. В Акутагаве пробудилась слабая надежда. Помедлив еще немного для верности, он открыл челюсти и на всякий случай отошел на пару шагов назад, в любую секунду готовый сомкнуть их снова. Меж длинными черными клыками, весь красный то ли от крови, то ли от демонического света, стоял в странной позе безвольной марионетки Ремарк, уткнув подбородок в грудь. Акутагава смотрел на это зрелище недоверчиво, но, видя, что противник не шевелится, неуверенно приблизился. Едва расстояние между ними сократилось до нескольких метров, Эрих поднял голову и скорчил окровавленным ртом жутковатую гримасу. Акутагава отпрянул, но было поздно — Ремарка вновь окутало уже известное золотистое свечение, его силуэт вспыхнул, будто готовясь сгореть дотла, а затем сияние вокруг него стало сгущаться, угрожающе принимая форму челюстей. Эти челюсти едва ли отличались от самого Рашомона: просто блестели ярче, но по всем остальным направлениям повторяли контур способности точь-в-точь. Акутагава задрал голову кверху, потому что челюсти Ремарка стали подниматься в воздух, и сделал еще пару шагов назад. Потом обреченно прокашлялся, понимая, что бежать ему некуда. Его не раскроило надвое. Ему не перерезало шеи. Световые клыки проехались по нему как-то наискось, спереди и сзади, оставив глубокие рваные раны. Серый кардиган вмиг окрасился в темный цвет крови. Та же участь постигла и некогда белоснежные штаны, теперь уже почерневшие от грязи и пыли. Акутагаву по инерции откинуло еще дальше назад, и он, кашляя и выплевывая кровь, кубарем покатился по земле, оставляя за собой длинные красные полосы на асфальте, которые, впрочем, все равно было не разглядеть в темноте. Кожа и внутренности горели огнем, разум помутился, и Акутагава видел перед собой лишь бескрайнюю тьму, где все сливалось и лишь какой-то полузнакомый человек в светлом плаще маячил на горизонте. «Дазай», — подумал Рюноске в забытьи. Пронзившая боль вернула его в прежнее состояние. Нет, не Дазай. А какой-то хрен, вероломно забредший на территорию мафии. Его следовало прогнать, уничтожить, утопить, что угодно. У него нет права здесь находиться. Пускай и с визой иностранного туриста. Акутагава кое-как перевернулся и встал на четвереньки. Потом с ненавистью посмотрел на врага. Вся правая сторона обзора почему-то отдавала красным. Наверное, при падении он рассек бровь, и кровь оттуда залила глаз. Акутагава не понимал, где и что конкретно у него болит. Боль отдавалась разом во всем теле, заставляла выть и кататься по полу в отчаянном бессилии, но Акутагава, за всю жизнь перетерпевший уже столько этой боли и в боях, и в карцере, только сжимал зубы и злобно взирал на Ремарка снизу вверх. Казалось, вся боль в этом его бессильном гневе переходила в ярость, и чем больнее ему было, тем сильнее он себя чувствовал. Ремарк беззаботно подошел к нему и нагнулся. — Я постарался минимизировать урон, как мог, — Акутагава часто и прерывисто дышал. — К слову, как-то раз я уже встречался с эспером такой силы, как у тебя, и могу уверить: тебе следует быть осторожнее со своим даром. Не ровен час — и он загонит тебя самого в могилу. — Мне не нужны… твои нравоучения, — процедил Рюноске, сплевывая кровь через слово, — и жалость твоя… тоже… Отдышавшись, он осторожно встал на ноги. Тюремные челюсти являлись еще не самым мощным ударом, на какой Акутагава был способен. А он уже едва стоял, получив от него немыслимые повреждения. Даже представить страшно, какой урон могла нанести его сильнейшая атака вроде цветка сакуры. Вытерев кровь с лица, Акутагава с презрением сплюнул. Ремарк находился прямо перед ним, хоть прямо сейчас бери и души его, только оба эспера уже знали, какие последствия им это принесет. Рюноске быстро втягивал в себя воздух, поднимая и опуская тощие плечи, Эрих молчаливо за ним наблюдал. Бойня на время прекратилась; появилось время все обсудить. — Зачем… ты приехал в Йокогаму? — спустя минуту спросил Акутагава. Он спросил это просто так, из практического интереса. Ему в голову не могло прийти, зачем одаренному иностранцу наносить визит в центр портового города, подрывать мосты и зубоскалить перед представителями местной преступности. — Зачем? — Ремарк неожиданно увидел, что его клетчатый шарф на шее, продырявленный Рашомоном, развязался, и, для виду огорченно покачав головой, принялся его поправлять. — По одному делу. Тебе, наверное, кажется, что моя способность безупречна. Что ж, я не отрицаю, однако у любого, даже самого сильного дара есть изъяны. У моего тоже. Акутагава слушал с полнейшим безучастием в лице, чувствуя, как по ладони бежит теплая кровь с ран на предплечье. Ремарк продолжал. — Изъян моей способности в том, что я не могу её контролировать. Она срабатывает всегда, даже если я этого не хочу. Из-за этого мне приходится… Скажем так, вредить другим, — Ремарк отвел глаза в сторону и посмотрел на неполную луну. Её отражение сгорало в его желтых глазах. — Сильно вредить… Когда-то давно я был солдатом. И из-за этой треклятой «Жизни взаймы» лишился многих хороших товарищей. Ты знаешь, каково это — быть на войне? — Ремарк снова повернулся к Рюноске. Тот не выказал на лице ни малейшей эмоции. — Быть на войне — это непрерывно слышать канонаду, глохнуть от взрывов, шугаться любого шороха. Есть одну баланду, потому что тылу тоже нужна еда, чувствовать запах крови и каждый день идти в атаку, словно в последний раз. Видеть, как тех, с кем ты этим утром жрал из одного котелка, вечером подрывает на мине, разнося на кусочки. Мне как-то раз приходилось хоронить одного такого, он умер вот так, под артиллерийским снарядом. Мы собирали его, как пазл, положили в землю, как было, безо всяких церемоний… — К чему ты это говоришь? — перебил его Акутагава. Ему было легче легкого представить, о чем повествует Ремарк, и потому он отчаянно не хотел этого делать. — Я прошел две войны и приехал домой целым и невредимым. Почему? Меня выручала способность. Она лишала жизни тех, кому не посчастливилось оказаться со мной в минуты артобстрелов и бомбежек. У тех, кто спал со мной в одном гарнизоне. Ходил вместе со мной в обход и на разведку. Способность уничтожала всех вокруг, оставляя меня в живых. И у меня ни разу не было отпуска по ранению. — Не вижу в этом ничего ужасного, — честно признался Акутагава. Ремарк горько усмехнулся. — Я знал, что ты так скажешь. Потому что ты работаешь в мафии. И твоя работа — не ценить жизнь, а забирать её. — Кто сообщил тебе, что я работаю в мафии? Эрих будто бы пропустил этот вопрос мимо ушей и опять посмотрел на луну. Она медленно спускалась к горизонту. Рассвет близился. — Эсперы Йокогамы славятся своими преступными деяниями. Кое-кто поведал мне об этом. Положа руку на сердце, скажу, что по натуре своей я близок к вашим взглядам… был. Был близок. Я долго искал того, кто мог бы помочь мне решить эту дилемму нравственности и дара. Ведь с незнакомыми и чужими моя способность нередко забирала самых дорогих мне людей. И это, несомненно, порождало жуткую душевную боль. Я устал от этой боли. Я хотел научиться жить с силой, которая создана для того, чтобы убивать, не причиняя никому вреда. — Это невозможно, — бросил Акутагава, который ничего не понял из этих умных слов и потому даже не старался в них вдуматься. Ремарк прищурился. — Напротив. По правде говоря, я ищу здесь одного человека. Я знаю, что он работает в мафии, но придерживается пацифистской точки зрения. Насколько мне известно, он наемный убийца, который ни разу в жизни никого не убивал. Я решил, что он единственный, кто может мне помочь. К сожалению, имени его мне так и не удалось узнать, — тут он пристально посмотрел на Акутагаву. — Возможно, ты что-нибудь слышал о нем? Акутагава снова закашлялся. Он хотел бы атаковать еще раз, но не был уверен, что в случае попадания сумеет увернуться от собственной атаки, отраженной Ремарком. Приходилось стоять смирно и осторожно включаться в диалог. — Убийца, который никогда не убивает… — он мысленно посчитал поименно каждого члена его отряда, не исключая Хигучи, потом перешел к Главам, вспомнив Дазая Осаму в последнюю очередь, а затем и самого Мори и «Черных Ящериц». Никого подходящего под эти критерии он не мог назвать. Многие из тех, кого он знал и с кем пересекался, любили убивать, как чревоугодничать, жадно и со вкусом. Но погодите… Осознание вдруг прошило насквозь, так что даже боль отошла на второй план. Несмотря на это, Акутагава заговорил не слишком уверенно. — Постой, ты говоришь об Оде Сакуноске, у которого на руках было Серебряное Откровение? Но он погиб шесть лет назад. — Погиб? — Ремарк разочарованно ссутулился. — Ну вот, что ж он так, сразу-то. Только мне выпало время приехать в Йокогаму — и тут нá тебе. Акутагава пробормотал что-то невнятное. Не в его прерогативе было знать, отчего там умер шесть лет назад какой-то Ода Сакуноске. Рашомон безнадежно стелился по земле вокруг хозяина, словно мрачный туман, и всей сущностью чувствовал слабость Акутагавы. Ремарк выглядел задумчивым. Видимо, событие, произошедшее в глубокой по нынешним меркам давности, стало для него в крайней степени неожиданностью. — Что ж, в таком случае… — начал он. — В таком случае, не знаком ли тебе кто-то из тех, кто близко общался с этим Одой, может быть, был его родственником или хорошим другом? Акутагава помотал головой. Неважное самочувствие враз делало его каким-то жалким, сгорбившимся, и он лишь из последних сил старался смотреть прямо, обхватив себя одной рукой за живот. Знать он не знал, с кем там якшался этот Ода, которого лично Акутагава видел, может, раз или, в крайнем случае, два в жизни. Излишне принципиальный эспер без мозгов и чувства собственного достоинства — вот каким он запомнился Рюноске, еще четырнадцатилетнему мальчишке, пребывавшему тогда в чудесной поре максимализма. В поре максимализма Акутагава еще не делил мир так четко и ясно, как сейчас, на черное и белое. Тогда все были для него одним — величайшим врагом и конкурентом в истории. Теперь все перемешалось. Из врагов кто-то превращался в союзников, бывшие коллеги становились предателями. Он переставал что-либо понимать и просто плыл по течению, надеясь на лучший исход. Или претерпевая ужасную боль в случае худшего. И все-таки, он еще помнил кое-что. На задворках сознания отложился этот памятный момент. Он, Акутагава, раненный в ногу и силящийся подняться, этот Ода в полосатой рубашке, какой-то человек в темной мантии и седыми волосами в косе; шрам перечеркивал его лицо пополам. А может, не лицо. А может, там вообще не было шрама, просто Акутагаве та сцена так запомнилась. Ода хватает его, бесцеремонно волочит на себе, они бегут, — куда, зачем, — бог знает! — бегут, и Акутагаве нестерпимо противно чувствовать себя нелепым и беспомощным на руках чужого человека, он атакует, подлетая в воздух на Рашомоне, но Ода предвидит его удар и стреляет из глока. Глоком в мафии пользовался Дазай. От него этот навык перенял и Чуя. Острая боль — то, что чувствует Рашомон, чувствует и Рюноске, — Акутагаву отбрасывает в сторону, и он теряет сознание. Все, что дальше, как туманом заволокло. Ода… Оду послал Дазай… или нет… Акутагава мог бы схватиться руками за голову, только был слишком слаб от ран, поэтому просто стоял и рассеянным взглядом смотрел себе под ноги, туда, где скопилась вся кровь, что стекала с его рук и лица. Дазай… Наверное, их с Одой что-то связывало. — Могу ошибаться, — медленно проговорил он. Ремарк с готовностью прислушался, — но его точно знал человек по имени… — кашель схватил Акутагаву некстати, — кхем, по имени Дазай Осаму. О подробностях я не наслышан. — Дазай? — Ремарк сдвинул брови к переносице. — Где-то я уже встречал что-то похожее. Дазай Осаму… — Кто-то что-то сказал про Дазая Осаму? — раздался вдруг позади них знакомый мужской баритон. Ремарк и Акутагава синхронно повернулись к говорившему. Говорившим был не кто иной, как сам Дазай. Он стоял, сложив руки в карманы пальто, и левую сторону его лица серебрил лунный свет. Акутагава хотел было что-то удивленно крикнуть при виде него, но зашелся в приступе кашля. Ремарк с интересом смотрел на новоприбывшего. — Добрый вечер страждущим! — весело поздоровался Дазай, приветственно махнув рукой, и подошел ближе к эсперам. Потом повернулся к мафиози. — Акутагава, видок у тебя сегодня какой-то… не очень. Хотя наряд весьма чудный, не скрою! Акутагава зарычал, но из-за крови, вытекающей из горла, вместо рыка вышло какое-то булькающее клокотание. Он закашлялся снова, сгибаясь пополам от натуги, и про себя с ненавистью подумал: сколько еще человек этим вечером язвительно посмеётся над его нелепой одеждой? Осаму тем временем обратился к Ремарку. — А у нас с вами похожие пальто. Ремарк кивнул. — Да, я заметил, что здесь любят одеваться на западный манер. Этот тренч я привез из Швейцарии, он дорог мне, как память. — Мы в Йокогаме всегда рады приезжим из заграницы. Как вы добрались? — Спасибо, неплохо, — вежливо ответил Эрих. — Только в метро немного потерялся. Уж больно оно у вас запутанное. — Да, метро обслуживают сразу несколько компаний, поэтому не до каждой станции можно доехать с одним билетом, — согласился Дазай. — Жаль, но ничего поделать с этим мы не можем. Сеть поездов слишком обширна и охватывает большую площадь. Акутагава сердито переводил взгляд то на одного из мило беседующих, то на другого. Дазай поражал его своей доброжелательностью, как и всегда. Что за обмен любезностями в такое неподходящее время? — Меня зовут Эрих Мария Ремарк, — представился иностранец, — а этот молодой человек, — он кивком указал на склонившегося Акутагаву, — сообщил, что некто Дазай Осаму может мне помочь в одном деле, с которым я сюда приехал. Вы тоже только что его упомянули. Дазай обворожительно улыбнулся, тряхнув кудрями. — Я упомянул его потому, что я и есть Дазай Осаму, — горделиво сказал он. — Правда? Вот это удача! — Ремарк явно обрадовался. Лицо его просияло. — Очень рад с вами познакомиться. Кстати, помимо всего прочего, — он с нескрываемой обидой пожаловался, — этот же молодой человек продырявил мой шарф. Шарф хороший, кашемировый… Дазай осуждающе зацокал, глядя на Акутагаву. Тот являл собой само возмущение. — Я приношу вам, как иностранному туристу, мои самые искренние извинения, — заговорил Осаму, не давая Акутагаве и рта раскрыть. — Мне жаль, но, увы, мы не несем ответственности за причиненный мафией вред. Ремарк медленно кивнул. Казалось, такой ответ его вполне удовлетворил. — В таком случае, могу ли я обратиться к вам за некоторой помощью? — Разумеется, только сначала ответьте, пожалуйста, на пару вопросов, — Дазай пошарил по карманам пальто, что-то отыскивая, после чего развернул перед иностранцем свое удостоверение. — Вооруженное Детективное Агенство, отдел расследований. Вы подозреваетесь в нелегальном провозе взрывчатых веществ на территорию Японии. Я имею право вас задержать и передать полиции. А там вас допросят. — Ах вот как вы заговорили, — расстроенно протянул Ремарк. — Что ж, задерживайте. Только имейте ввиду: я буду сопротивляться. Можете атаковать сколь душе угодно, но моя способность достаточно сильна, так что смотрите, как бы она вам не навредила. — Ничего не имею против! — Дазай поднял руки ладонями кверху и улыбнулся, зажмурив глаза. — С таким даром, как ваш, нам действительно не совладать. Акутагава посмотрел на Осаму с подозрением. Слова человека, достойного зваться ничтожеством. Дазай был не из тех, кто славился боевыми навыками. Соответственно, остановить Ремарка в одиночку было ему не по силам. Но где остальные из Агентства, и почему они медлили? С приходом Дазая Рюноске вообще словно из колеи выбило. Откуда на острове взялся Осаму, кто сообщил ему о взрыве, почему он прибыл сюда, а не кто-либо другой? Вопросы один за другим наваливались на бедного Акутагаву, и мысли в его голове ходили ходуном, не давая ни на чем сосредоточиться. Одно он знал точно: Ремарка нужно схватить, а еще лучше — уничтожить, и если он не сделает этого сейчас, то больше уже никогда не сможет. Акутагава медленно вдохнул ночной воздух. Во рту было сухо, и чувствовался отвратительный привкус железа. Музыка в патефоне заиграла прерывисто, затем сменилась ужасным шипением. Что-то в аппарате задребезжало и с лязгом умолкло. Над островом воцарилась почти полная тишина, нарушаемая лишь рокотом волн. Ремарк уныло повернулся к патефону. — Ну вот, опять барахлит, — с грустью сказал он и, развернувшись, побрел к карусели. Акутагава оскалился. Вот сейчас. Сейчас лучший момент. Ударить его со спины, когда он физически не успеет среагировать. Рюноске понимал, что это бессмысленно, но что-то в его сознании все не хотело примириться с тем, что Ремарк до такой степени неуязвим. Должен был быть способ с ним справиться, иначе он, Акутагава, просто не имеет права зваться безжалостным убийцей. — Рашомон… — процедил он, почти давясь от кашля с кровью. Он собрал последние остатки сил и мужества напополам с бесконтрольным гневом, чтобы вложить их в эту атаку. Это был единственный удар, который он еще мог нанести. Удар безысходного отчаяния. Демонические иглы молниеносно сложились в лезвие и, подобно топору, обрушились на бредущего к патефону Ремарка. Тот вскрикнул от неожиданности, но тут же засветился привычным сиянием. У Акутагавы упало сердце. Однако судьба даровала ему шанс выжить: Эрих отвел левую руку назад, направив весь урон от Рашомона к стоящему поодаль Дазаю, а не к мафиози. Свет вихрем устремился в сторону Осаму. И тут Акутагаву осенило. Со стороны Ремарка это действие выглядело самым досадным промахом, который только можно было вообразить. Дазай поднял руку; активировался «Неполноценный человек», и весь разрушительный свет Ремарка поглотился даром Осаму в одно мгновение. Остров озарился вспышкой нейтрализации, и в воздух взметнулись тысячи искр — то была отраженная энергия атаки Акутагавы, которая, согласно законам физики, не могла просто исчезнуть в никуда. Ремарк медленно обернулся, глядя, как с неба сыпятся светящиеся крошки. На лице его застыло иступленное восхищение. — Нейтрализующая способность! — ошеломленно ахнул он. — Вы тот самый человек с поглощающим даром? Так вот где я слышал ваше имя! Дазай самодовольно усмехнулся. — Немудрено. Мое имя достаточно широко известно в среде одаренных. Во многом потому, что нигде больше на всем земном шаре нет способности, схожей по принципу действия с моей. Ремарк посмотрел на Дазая с искренним уважением. Акутагава аж подавился. — Я впечатлен, — восторженно заявил Эрих. А потом вдруг огляделся вокруг и, поправив шарф, предложил. — Раз так, то, пожалуй, я сдамся без боя. Но при одном условии: после допроса мне разрешат поговорить с вами с глазу на глаз. Дазай прищурился. Акутагава просто не знал, что должно было случиться в мире, чтобы поразить его еще больше, чем реакции этих двух эсперов друг на друга. — Договорились, — после недолгой паузы произнес Дазай. — Вы и ваша способность тоже мне чем-то приглянулись. Ремарк подошел к патефону и закрыл крышку. Осаму выудил неизвестно откуда полицейские наручники и приблизился к иностранцу. Тот без возражений позволил себя арестовать. — Разрешите задать вам один вопрос? — сказал Дазай, щелкнув наручниками. — Разумеется, если позволите мне забрать мой патефон, — кивнул Ремарк. Дазай расплылся в слащавой улыбке. — О чем разговор, конечно! Так зачем вам нужна была взрывчатка? Иностранец немного помолчал, потом неловко почесался (насколько мог почесаться человек в наручниках) и поправил фетровую шляпу. — По правде говоря, я и сам еще не решил, — в смущении признался он. Истекающий кровью Акутагава, который уже давно перестал что-либо осознавать и просто воспринимал происходящее, как должное, укоризненно фыркнул. — Взял на всякий случай, беспокоясь, что пистолета будет маловато. Я больше человек военный, к ручным гранатам и минометам привыкший. С динамитом плоховато умею обращаться. Вот он у меня возьми и взорвись ни с того ни с сего, — тут Эрих заискивающе посмотрел на Осаму. — Я ведь не хотел разрушать мост, это была чистой воды случайность. Возмущение, отразившееся в этот момент на лице Акутагавы, казалось, не знало границ. — Да он врет, и дураку понятно, что врет, — прошипел Рюноске, морщась то ли от боли, то ли от вопиющей несправедливости. Его, однако, никто не услышал. — Вот и напишете об этом в чистосердечном, — непринужденно успокоил Ремарка Дазай. Затем повернулся к мафиози. Тот уже молчал, лязгая зубами и трясясь от слабости и пробравшего вдруг озноба. — Ты как, страдалец? Акутагава злобно буравил бывшего семпая взглядом черных глаз. Он выглядел, как голодный хищник, у которого отнял добычу более сильный сородич. Ненависть к Дазаю была в нем сильнее боли от любых механических повреждений. — Как ты, черт возьми, проник на этот остров? — Акутагава, грозно нахмурившись, задал Осаму давно мучивший его вопрос. Дазай, придерживавший за локоть Ремарка, который с горестным качанием головы осматривал сломавшийся патефон, деловито пояснил: — Я прибыл сюда на катере. Кстати, господин Ремарк тоже пришвартовал моторную лодку недалеко отсюда. Полиция, если она уже тут, должно быть, сейчас её обыскивает. — Откуда ты узнал, что этот Ремарк здесь? — Акутагава сердито продолжал допрос. Дазай пожал плечами. — Случайно встретил Чую. Этой ночью я собирался сброситься с крыши под луной, и он прыгнул на здание, где я стоял, именно тогда, когда я приготовился падать. Я увидел Хигучи в крови на его руках и передумал. А потом Чуя объяснил мне, что случилось, и я предложил ему обратиться в офис Агентства — он как раз был недалеко. К тому же, у Йосано сегодня ночная смена, думаю, она быстро поставит Хигучи на ноги. Ну, а я сам решил посмотреть, что за новый зверь появился в Йокогаме. И, на всякий случай, вызвал полицию. «Чуя согласился принять помощь Агентства? Как это мерзко», — подумал Акутагава, но вслух возмущаться не стал, потому что понимал — сделанного не воротишь. Только с раздражением дернул плечами. Дазай продолжал. — Из слов Чуи я заключил, что способность Ремарка — не боевая, такая же, по своей сути, как и у меня, поэтому не имело смысла приводить сюда вооруженных до зубов членов Агентства и военных. Как видишь, я не прогадал, — он еще раз напыщенно усмехнулся, довольный собственным остроумием. — Кстати, твоя напарница сейчас, вероятно, в нашем офисе. И Чуя с ней, боится, что мы возьмем Хигучи в плен. К слову, на твоем месте я бы тоже туда заглянул — с такими травмами долго не протянуть. Наша Йосано — врач, она быстренько тебя подлатает. Как… — Черта с два я стану просить помощи у Агентства! — вскричал Акутагава, так что сам поразился тому, откуда у него еще были силы для столь экспрессивных возгласов. — Ну, как знаешь, — Дазай развел руками. — Хотя бы забери Хигучи. Она тебя ждет. — Не приказывай мне! — Я не приказываю, а лишь рекомендую, — Акутагава клацнул зубами. Похожие слова ему уже говорил Чуя; из-за этих дружеских рекомендаций они с Хигучи угодили в жуткую переделку… Дазай немного помолчал. Ремарк рядом с ним уселся на асфальт, сложив ноги по-турецки, и поставил патефон рядом. Он наслаждался шумом прибоя, таким далеким на своей родине и таким близким и чарующим здесь, на чужбине. Ожидание полиции под приятный звук накатывающих на камень волн становилось не таким тоскливым. — Между прочим, — вдруг заговорил Дазай, — в Агентстве уже давно поговаривали о новом эспере на территории префектуры Канагавы, — он посмотрел на Рюноске. — У вас о нем тоже слышали? Акутагава шумно и протяжно вздохнул. Разумеется, слышали, ведь он же самолично перед тем, как позвать Хигучи на свидание, просмотрел досье на предстоящие миссии. Среди прочих, там была и заметка о незарегистрированном одаренном, но мысль об этом на протяжении всей стычки с Ремарком совсем не приходила Акутагаве в голову. — Да. — Вот как. Что ж, нам всем будет немного спокойнее, если вы, господин Ремарк, останетесь под надзором полиции. Ремарк таинственно улыбнулся, глядя на светлеющий горизонт. Солнце потихоньку рождалось на востоке, окрасив нижний край неба молочной дымкой. — Посмотрим, — сказал он. Все трое точно знали: это перемирие — ненадолго. Просто пока оно есть, следовало не тратить время впустую, а думать и соображать, подмечая слабые и сильные стороны врага. Этим и планировал заняться Дазай в полицейском участке. Об этом понятия не имел Акутагава, больше любящий тактику, а не анализ. И на это уж совершенно плевал Ремарк, прибывший в Йокогаму по особенным, никому непонятным нуждам. Они стояли посреди острова в развалинах, смотрели на рассвет и представляли, что принесет им грядущий день. Дазай повернулся к Акутагаве. — Полиция скоро будет. Тебе лучше бежать, бродячий пес. Беги, беги так быстро и бесшумно, как ты умеешь. Я не стану тебя удерживать, но полицейским еще как плевать на то, что ты пострадал. Они тебя не отпустят, ведь за тобой огромный должок. Беги. Тебе еще раны зализывать. Акутагава криво усмехнулся. «Ты так снисходителен ко мне лишь потому, что я хуже Накаджимы, верно?» Осаму, казалось, прочел безмолвный вопрос мафиози по его глазам, в которых утопал белесый восход солнца. «Да», — ответил он так же, молча, одними глазами. Их шоколадный оттенок при свете занимавшегося утра приобретал цвет кофе с молоком. Раньше ты был другим, Дазай Осаму. Раньше ради одного такого взгляда Акутагава готов был горы, — хотя нет, скорее, — шеи тысяче врагов свернуть. Сейчас этот взгляд был вроде утешительного приза. Дазай проявлял покровительственную благосклонность, позволял уйти тихо, по-английски, и без лишнего шума. Акутагава, кашляя, глубоко вздохнул. Он уже слишком устал и был физически истощен болью, чтобы разбираться в своем мироощущении и отношении к Дазаю. Ему и этого благородного жеста с его стороны предостаточно. — Рашомон, — произнес Рюноске, и демонические иглы послушно подняли его над островом. Рассвет понемногу набирал силу, белая дымка сменилась голубой, затем — розовой и, наконец, уступила место поднимающемуся солнцу. — Солнце… солнце делает чистыми и тело, и душу, — сказал Ремарк. В его желтых глазах играли разноцветные отсветы утреннего зарева.***
До офиса Агентства Акутагава добирался, как будто в полусне, не видя и не представляя толком, что творилось вокруг. Рашомон он использовал, только чтобы перелететь с острова на большую землю, и несколько кварталов до знакомого краснокирпичного здания шел пешком, оставляя за собой кровавые следы. Как только угол офиса появился в поле его зрения, что-то мягкое и приятно пахнущее накинулось на Акутагаву, обвило его руками за шею и прильнуло в покорном ожидании. Акутагава остановился и попробовал сфокусировать рассеянный взгляд. Голова его гудела, и все происходящее, как непрогрузившиеся до конца текстуры в шутере, беспрестанно мелькало и колебалось. Нос что-то защекотало, и когда Акутагава посмотрел прямо перед собой, то увидел светловолосую макушку. «Хигучи?» Его догадка подтвердилась, едва мафиози услышал знакомый голос. — Рюноске!.. Тут-то Рюноске очухался, вмиг осознав, что вообще только что произошло, потом почувствовал на себе чужие руки, и его пробила дрожь от незнакомых прежде ощущений. Еще одним объектом ненависти Акутагавы были моменты, когда что-то или кто-то всячески до него дотрагивались; он терпеть не мог разного рода прикосновений и мысленно негодовал до глубины души, когда кто-то из мафии, пускай, тот же Каджи, лез к нему с пьяными объятиями, вторгаясь в личное пространство. Однако то были брутальные бойцы, в чьей компании коротать время было само по себе противно до омерзения. Теперь же Акутагаву, может быть, впервые в жизни обнимала девушка, а он слишком ослабел от ран, еле держась на трясущихся ногах, чтобы отпрянуть и освободиться от её невесомого захвата. Да и захват этот был какой-то… приятный, что ли? Нежный, ласковый, какого Акутагава ни разу еще не переживал. И кто бы мог подумать, как это, оказывается, хорошо, когда тебя обнимают, пускай твои кровоточащие раны и ноют единовременно, и хочется упасть наземь от бессилия. — Хигучи… — Акутагава закашлялся, чувствуя, как сжимаются его легкие, и заговорил, из приличия постаравшись придать голосу как можно большую суровость. Вышло так себе, — Хигучи, скажи, зачем ты сдавливаешь меня руками? Хигучи подняла голову, с нескрываемой радостью глядя на семпая. На её глазах, как и всегда в такие моменты, блестели слезы. По улице неспешно растекался яркий утренний свет, но даже он не сиял так, как лицо Ичиё в эти секунды. К слову, Рюноске с успокоением отметил про себя, что Хигучи за прошедшее время заметно посвежела и выглядела куда лучше, чем в момент, когда он передал её на руки Чуе. Видимо, Йосано Акико и впрямь здорово постаралась — Ичиё сверкала, как новенькая, и лишь тонкие, длинные порезы в платье напоминали том, что несколько часов назад она была сильно ранена. — Я не сдавливаю, а обнимаю, — засмеялась Хигучи. — Это объятия, Рюноске. Ты можешь обнять меня в ответ. Рюноске с превеликой охотой бы это сделал, если бы боль при подъеме рук не становилась совершенно невыносимой. Тягой к мазохизму он пока что еще не страдал, поэтому, как мог, лишь приобнял Хигучи с боков. Странное дело, — она показалась ему какой-то необычайно маленькой и хрупкой в этом своем платье с бантом на спине. А ведь он помнил время, когда стрелки́-сенсеи заставляли её таскать ящики с патронами вместо тренировок. И она таскала и не надрывалась. Удивительная штука — женщины. — Так-так, Рю, ну что ж, поздравляю тебя с заслуженной победой! — раздалось впереди, и Акутагава, мысленно попросив небеса послать ему терпения, различил низкорослую фигуру рыжего любителя шляп. — Таки твоя взяла, у тебя и впрямь появилась подружка! Эх, и кто бы еще сомневался, а? — Долг когда вернешь? — хмуро спросил Акутагава, мягко отстраняя Хигучи от себя. Та осталась рядом, все еще глядя на командира с такой любовной преданностью, словно тот был величайшим божеством всех времен и народов. Чуя обиженно стушевался. — Э-э, ну, к концу недели, может быть… — тут он резко посмотрел на кохая, блеснув наигранной бодростью в лице. — Эй, чувак, да кто сейчас вообще думает о таких мелочах, кроме тебя? Посмотри вокруг: все живы, клоун Ремарк схвачен, у тебя теперь есть девушка, начинается новый день! Радоваться надо, понимаешь? Сейчас отлежишься недельку, и пойдем отмечать твой статус в отношениях! Нагуляемся так, чтоб на всю жизнь хватило! Акутагава сморщил лоб, чувствуя в себе закипающую ненависть к этому коротышке. — Пусть Ремарк и схвачен, но ненадолго, и вообще, с чего ты взял, что его схватили? — Ну, я подумал, раз ты вернулся, его схватили… — Ты так подумал, потому что отправил Дазая с ним разбираться! — взорвался Акутагава и решительно зашагал вперед, оттолкнув Накахару с дороги. Хигучи неуверенно засеменила за ним. — Я никого никуда не отправлял! — возмутился Чуя, обернувшись и глядя вслед Рюноске. Тот остановился и посмотрел на него через плечо, скаля зубы. — Пусть так, но из-за Дазая этого ублюдка арестовала полиция, а она уже сделает с ним все, что угодно, возможно, даже вновь выпустит на свободу. Я не собираюсь рвать зад ради него еще раз, когда мафии прикажут снова его устранить. — Постой-постой, какой Дазай, какая полиция? — Чуя откровенно не понимал, о чем говорил Акутагава. Он-то покинул место стычки до прибытия на него Осаму и потому совершенно потерялся. — Ты что-то путаешь. На острове никого не было. — Не прикидывайся дурачком! — рассвирепел вдруг Акутагава и снова зашелся кашлем. Вся злость, накопившаяся в нем во время драки, неожиданно выплеснулась наружу, и Рюноске, разгневанный от осознания того, что остался в проигрыше, теперь отчаянно вымещал её на Накахаре, случайно попавшем под горячую руку. Неудивительно: когда в жизни не везет, всегда хочется обвинить тех, кто вокруг. — Мерзкий перебежчик! Хигучи только чуть-чуть пострадала, а он уж в кусты, прятаться Агентству за спину! — Хигучи не «чуть-чуть пострадала», — заметил Чуя. — Хигучи была при смерти. — Да мне плевать, при ком она была! Я попросил тебя позвать на подмогу боевой отряд, а что сделал ты? Побежал к своему Дазаю за помощью! Да, я, конечно, понимаю, он был твоим напарником, но теперь он враг, — тебе, мне, нам всем! И как ты до сих пор этого не поймешь? Дазай вечно ставит нам палки в колеса! Эта зубоскалящая дрянь, которая никак не может суициднуться! Рюноске нервно сжимал и разжимал кулаки. Безотчетная злоба в нем затмевала боль, из-за нахлынувшего остервенения он почти её не чувствовал. Накахара серьезно посмотрел Акутагаве в глаза. Они метали молнии; лицо перечеркивал звериный оскал. Чуя говорил ровно, снизу вверх глядя на кохая. — Рюноске, тебе нужно отдохнуть. Ты говоришь что-то бессмысленное. Акутагава и сам понял, что сказанул лишнего. В конце концов, если бы не эта мечтающая «суициднуться» дрянь, он бы не стоял сейчас здесь и не сыпал проклятьями на Накахару, а, с большей вероятностью, валялся бы истерзанный собственным Рашомоном где-нибудь под сенью карусели и считал бы убитых им жертв на том свете. — Да пошел ты к черту! — в сердцах выругался Акутагава и, развернувшись, зашагал прочь. Силы, однако, покинули его на пятом пройденном метре. Ноги стали ватными, перед глазами все поплыло, и Акутагава наверняка тут же хлопнулся бы наземь, если бы его не поддержала Хигучи. Вновь закашлявшись, Рюноске прикрыл рот рукой, а другой оперся о плечо напарницы, так кстати оказавшейся рядом. — Рюноске-кун, тебе срочно надо сделать перевязки, — встревоженно сказала она. — Мой дом в Ниши Варде недалеко отсюда, если что, я вызову туда скорую. Акутагава промолчал и с помощью Хигучи без слов двинулся вперед, выражая молчаливое согласие. Ему, по правде говоря, было плевать, куда и как далеко еще плестись. Главное — подальше от обиталища этих вшей из Агентства. Чуя, оставшийся позади, скептически хмыкнул. На лоб его падали вьющиеся пряди рыжих волос. — Не лучше ли было бы обратиться в офис Агентства? Йосано еще не уш… — Нет, — отрезал Акутагава, не поворачивая головы, и Накахара понял, что разубеждать его в обратном бессмысленно. Рюноске не был одним из тех, кому бы не претило просить врагов о помощи. — Как знаешь… Он еще некоторое время постоял так, глядя, как в лучах медленно рождающегося дня от него удалялись Акутагава с Хигучи, оставляя за собой следы крови. Что ж, он готов был признать: Акутагава с Хигучи и впрямь понимали друг друга на высшем уровне — Ичиё даже не предложила командиру, казалось бы, более простого и логичного варианта вылечить раны, зная о его категоричной антипатии к Вооруженному Детективному Агентству. Что ж, Чуя и сам не испытывал к нему особой приязни, просто иногда считал рационализм важнее принципов. И все же, что в тебе такое, бродячий пес, что заставляет тебя бунтовать и идти против всех даже тогда, когда все, казалось бы, навалившиеся обстоятельства указывают на более разумный вариант действий? Вот уж кого истинно дано понять лишь немногим в этом мире. Поэтому Чуя был рад, он украдкой надеялся: может, хотя бы у Хигучи получится?..***
Хлопнула входная дверь. Акутагава кое-как разулся на пороге; этот недолгий переход до дома Хигучи его достаточно истощил. На первом этаже двухэтажного здания, где располагался её апато*, было довольно-таки сносно. Не чета, конечно, его четвёртому этажу с личным кабинетом, но на пожить для обыкновенного кобун вполне сошло бы. Даже наоборот, для простого рядового такие хоромы уже считались бы роскошью, ведь Хигучи обладала званием младшего лейтенанта, и потому в её распоряжении имелась квартирка почти в пятнадцать татами — этого хватило бы на целую штатскую семью. Начальство выдавало жилплощадь с расчетом, что на ней будут кантоваться двое — сама Хигучи и её сестра, в качестве поощрения за высокий чин дополнительно предусматривались несколько лишних квадратных метров в гостиной. Но сестра недавно переехала, и Ичиё могла со спокойной совестью разжиться на предоставленной в её владение территории. Едва оказавшись в прихожей, Акутагава увидел мягкий свет, что струился из полуоткрытых окон напротив, потом сделал шаг, второй — Хигучи в это время закрывала дверь и суетливо освобождала место под обувь — воздуха вдруг начало резко не хватать, Акутагава зашелся кашлем и свалился на бамбуковый пол без сознания. Последнее, что он слышал — полный ужаса вскрик Хигучи, какие-то возгласы и непонятный шум на грани слуха. Акутагава очнулся, лежа на футоне под чистым одеялом, от которого ароматно пахло кондиционером для белья. Он открыл глаза, увидел низкий деревянный потолок с аскетично белым плафоном люстры, затем снова их закрыл. Его поражало необыкновенное спокойствие восприятия. Кругом было тихо, в воздухе витала приятная свежесть, совсем не свойственная среднестатистическим апато для нескольких человек. В ушах в кои-то веки ничего не звенело. Акутагава лежал в недвижимом безмолвии и с наслаждением прислушивался к ощущениям в теле. Ему казалось, он чувствовал, как к нему медленно возвращается та жизненная энергия, что Рюноске утратил за время бесконтрольного боя с Ремарком. Больше всего на свете ему хотелось как можно скорее встать и размяться, и, при первой же возможности, взять над этим чертовым иностранцем реванш. Но Акутагава знал, что ему еще потребуется какое-то время на восстановление, поэтому через силу удерживал себя на месте, позволяя организму по максимуму наполнить себя силой благодаря исцеляющему отдыху и ласкающему душу покою. Ему было хорошо. Только воспоминания, противно зудевшие под кожей самолюбия, не давали до конца расслабиться. Чуть шевельнувшись, Акутагава почувствовал, что его грудь и руки, израненные световыми челюстями Ремарка, были перевязаны бинтами, неприятно стягивающими туловище. Из-под пластыря на рассеченной брови торчала марля, мешая сильно хмуриться, но Акутагава решил, что это неудобство ему не помешает. Он сделал усилие и приподнялся, усевшись на футоне. В мозгу что-то задрожало, должно быть, от давления, но вскоре снова выровнялось. Медленно поводив головой по сторонам и прокашлявшись, Акутагава огляделся. Он находился, видимо, в одной из спален в квартире Хигучи. Здесь не было ничего необычного: простая тесная комната с бледно-оранжевыми стенами и стеклянной вазой с белыми лилиями в углу, теми самыми, которые Акутагава подарил Ичиё. Они все ещё источали приятный аромат, который, правда, в разы ослабел после столького времени. Слева от футона — раздвижная дверь сёдзи, справа — окно с подоконником в полуметре от пола, закрытое темными римскими шторами, напротив — что-то вроде ящика для хранения вещей. Около него, прислонившись спиной к стене, сидела в полудреме Хигучи, склонив голову к плечу. Она была одета в простую летнюю юкату, а от вчерашних локонов в волосах не осталось и следа: теперь Ичиё собрала их в привычный пучок и выглядела куда более знакомо, чем во время свидания. Акутагава недовольно сморщил лоб. Будить Хигучи он не хотел, равно как и валяться на футоне без дела дальше. Прийдя в себя после обморока, он вообще чувствовал себя ни много ни мало выпавшим из мира — Рюноске понятия не имел, как долго провел в бессознательном состоянии и что случилось за время его беспамятства. Из-за закрытых штор в комнате было темновато, почти как ночью, а может, ночь уже понемногу вступала в свои права, над домом нависли сумерки, и неизвестно, сколько дней прошло с тех пор, как Акутагава упал в прихожей Хигучи. Он поежился. Наверное, со дня их столкновения с Ремарком едва ли миновали сутки. Хигучи, словно почуяв пробуждение командира, проснулась сама. В темноте блеснули её карие глаза. — Рюноске, ты… — Сколько сейчас времени? — вместо приветствия спросил Акутагава, понемногу хмурясь еще больше. Хигучи растерянно покрутила головой, спросонья забыв, где часы. — Близится девять вечера, — затем сказала она. Рюноске задумался. — Я пролежал так… весь день? Хигучи поднялась с пола и бесшумно прошла к футону, после чего опустилась на колени рядом с семпаем. — Да. Я испугалась, когда ты упал, но врачи сказали, что это — один из симптомов кровопотери, и тебе просто нужно как следует выспаться. — Ты вызывала врачей? Хигучи в смущении смотрела на свои руки. — Да, это были врачи из той частной клиники, что сотрудничают с мафией. Мы уже как-то раз обращались к ним, после драки с Тигром на лайнере… — Все-все, я понял, — проворчал Акутагава, которому любое напоминание об Ацуши вставало поперек горла. — Врачи сказали, ты потерял много крови, — вздохнув, продолжала Хигучи. — Могло бы потребоваться переливание, но и физраствора оказалось достаточно. Теперь тебе нужно пить больше жидкости и есть яблоки и морковь. И, конечно, отдыхать. Акутагава молчал. Ему уже казалось, он излишне отдохнул и был готов вскочить на ноги хоть сейчас. Но, наверное, это все же будет слишком опрометчивой идеей. Во всяком случае, Акутагаву еще не переполняла уверенность того, что, когда он поднимется, его не застигнут сумасшедшие головокружения и тяжесть в легких. Хигучи снова вздохнула. Её до сих пор беспокоило неважное состояние командира, и, если бы он мог видеть в полумраке, наверняка бы заметил искреннее сочувствие на её лице. — Может быть, тебе принести поесть? — осмелилась предложить Хигучи после недолгого молчания. Акутагава, подумав, натянуто кивнул и прокашлялся. От еды сейчас он бы не отказался, хотя аппетита у него и в помине не было. — Давай. Хигучи встала с колен и, обойдя футон, скрылась за сёдзи. Через тонкие стены послышались шаги и звон посуды в кухне по соседству. Потом еще какие-то шорохи. Потом пискнула микроволновка, извещая о готовности, и Хигучи вновь появилась в комнате с тарелкой омлета в одной руке и палочками и соусом в другой. Она вновь обошла футон и протянула тарелку вместе с палочками Акутагаве. Тот безо всякого участия смотрел на Хигучи исподлобья, потом так же безразлично взял тарелку из её рук. Перед тем, как приняться за еду, он вдруг поинтересовался: — Ты тоже любишь тамаго-яки? Хигучи робко склонила голову, снова опускаясь на колени. — Да… Раньше я не очень часто его готовила, потому что у сестры была аллергия на рисовый уксус. Теперь могу себе позволить. Вкусно? — она с надеждой посмотрела на Акутагаву, который, в раздумье сведя брови, неторопливо жевал свернутые в рулет кусочки тамаго-яки. Из-за своих размышлений он даже не сразу понял, о чем Ичиё его спрашивает. Спустя несколько секунд Рюноске опомнился и кивнул. Затем, прожевав еще немного, без особого интереса спросил: — Ты сама-то ела хоть что-нибудь за день? Хигучи, которую положительный отзыв Акутагавы несколько успокоил, снова заволновалась. — Нет… Мне что-то не хотелось… Акутагава проглотил еще кусок омлета. — И ты все это время сидела здесь? Хигучи неуверенно положила руку на шею. — Да… — она очень боялась, что командир её осудит, ведь угождать ему было одним из смыслов её жизни. А во время подобных допросов с пристрастием Рюноске почти всегда спрашивал о чем-то таком, на что ответ Хигучи его совершенно не устраивал. И сразу выходил из себя. В этот раз, однако, он продолжал сидеть, молча доедая тамаго-яки на тарелке и временами опуская кусочки в соус, стоявший рядом. Его рассеянный взгляд блуждал по доскам покрытия на полу, и Хигучи не могла понять точно, прислушивается ли Акутагава к ней или нет. Доев омлет, Рюноске поставил пустую тарелку около футона и, уткнув локоть в колено, подпер рукой левую щеку. Потом посмотрел на Хигучи. Из-за темноты она видела лишь белки его глаз в обрамлении белоснежных прядей волос. — Глупая ты, Хигучи-тян, — сокрушенно высказался он и закашлял, а про себя додумал: «Но не глупее Кёки и рыжего алкоголика». Хигучи, под стать командиру, тоже с грустью опустила плечи, проигнорировав мягкое к себе обращение. Она решила было, что он снова начнет её отчитывать, однако Акутагава почему-то молчал, не торопясь сказать еще что-либо язвительное. Хигучи взяла пустую тарелку с палочками и соус и без слов покинула комнату. Потом так же тихо вернулась вместе с пиалой, до краев наполненной чаем. — Я добавила туда листья инжира, — сказала она, протягивая пиалу Акутагаве. — Он улучшает кроветворение. Тот забрал чай без лишних вопросов. Как все-таки приятно осознавать, что твоя подчиненная не только помнит о твоих предпочтениях, но и заботится о твоем самочувствии. Акутагава пил чай в тишине. Из-за слабой звукоизоляции комнату иногда оглашал неясный шум машин, изредка проезжающих под окнами дома Хигучи. Время было уже позднее, и даже оживленная жизнь центра понемногу сходила на нет. Когда чашка из-под чая опустела, Хигучи унесла на кухню и её, а после снова вернулась и в покорном ожидании устроилась на коленях перед футоном. Они долго сидели в темноте и безмолвии. Акутагава думал о чем-то скучном вроде того, что полиция предпримет в случае арестованного Ремарка и сколько просроченных миссий оставалось на их с Хигучи счету; Хигучи гадала, чего бы такого еще следовало предложить командиру, нещадно пострадавшему после тяжелой схватки. Оба были увлечены собственными размышлениями и совершенно не задумывались о том, что произошло между ними прошедшей ночью. А задуматься стоило. Они, безусловно, знали друг друга очень давно. Они, безусловно, не привыкли друг без друга обходиться. Они, безусловно, ценили взаимные помощь и поддержку. Так имело ли смысл удивляться тому, что случилось тем вечером в парке аттракционов?.. Акутагава не любил Хигучи. Он и ляпнул-то слова признания сдуру, потому что был уверен — таким образом удастся избежать уловки Чуи. А мог ли он в самом деле предположить, что уловкой Чуи была не возможность оправдаться перед Хигучи, а именно те самые слова признания, которые Акутагава произнес вынужденно? Кто знает. В любом случае, сказанного уже не вернешь, поэтому сейчас нужно было обживаться в новом положении вещей, под новым углом отношения к себе. Хигучи спохватилась первой, потому что обладала девичьей чуткостью, явно чуждой такому, как Акутагава. — Рюноске, — робко позвала она. Рюноске повернул к ней лицо. — То, что ты сказал там, в парке, — перед первым выстрелом, помнишь? — то, что ты тогда сказал, это… это правда? Акутагава честно не помнил, что он там такого сказал, потому что передряга последней ночи, болтовня с Дазаем, Ремарком и Чуей, а также глубокие раны и сильная потеря крови совершенно сбили его с толку и застлали собой все воспоминания о том, что было до них. Но раз Акутагава что-то сказал, значит, вестимо, это правда, иначе и быть не может. Поэтому он согласно кивнул, заставив глаза Хигучи неслабо загореться. — Да. — Я очень… я очень признательна тебе, семпай, — сказала она. Акутагава, который после еды и чая чувствовал себя еще лучше и даже немного разомлел в безмятежном покое апато Хигучи, чуть-чуть насторожился. К нему постепенно возвращалась его прежняя мнительность. — В чем? — В том, что ты… — Хигучи по привычке замялась, — любишь меня. Тут Акутагава напрягся, чувствуя, как похолодели его руки, перебинтованные в нескольких местах. Он внезапно все вспомнил. И парк, и вечер, и медведя (кстати, куда он с тех пор делся?), и колесо, и салюты, и… То, что он сказал. Сказал. Да наговорил какой-то ванильной ерунды, толком не подумав, — вот что он сделал. А вовсе не сказал. Такие вещи сказать дорогого стоит, а уж ему, Акутагаве — тем более. Сказал. Да все это было ничем иным, как ложью во благо, вот и все. Сказал, как же… И все же, ему ужасно не хотелось разочаровывать Хигучи. Вон она, радуется так, словно ничто больше не сделает её счастливой. И потом, Чуя-гаденыш в самом деле был прав: выбирать Акутагаве с его характером и отвратными манерами особо не приходилось. Если не она, то кто? Кёка, прости Господи? Или кто-то из немногочисленных мужеподобных старших сестер в отрядах других Глав? С простыми смертными извне — теми, кто в мафии не состоял, — Акутагава никогда не пересекался и ни разу не горел желанием пересечься. Об Агентстве и говорить не стоило. В его жизни, выходило, и доверенных людей-то было: раз — Хигучи, два — Мори, да и не факт, что тому можно было верить, — и обчелся, а он еще смеет претендовать на что-то большее. Другое дело — Акутагава не любил этих соплей. С детства не испытывавший достаточно любви, он к ней не стремился и не был на неё способен. Просто иногда ему почему-то нравились те моменты, когда Хигучи понимала его без слов и уходила, или приносила чай, или брала часть документации на себя, или вот, как сейчас, всячески обхаживала и кормила, пока он, раненный, восстанавливался после травм. И, пожалуй, не мог он не признать: Хигучи — единственный человек, готовый принять его таким, каким Акутагава и был; грозным, свирепым, со всеми его изъянами, непрекращающимся кашлем, постоянной агрессией, страшными глазами и смертоносной способностью. И, уж наверное, с тысячами и тысячами убийств, которые он совершил, и десятками и сотнями тысяч убийств, которые ему еще только совершить предстояло. Она, Хигучи, в общих чертах представляя себе, каким тщедушным и безжалостным может быть её командир, на какие чудовищные деяния он способен, все равно была ему свято верна и любила всей душой, будучи всегда на его стороне, хотя выгоды, в общем-то, из этого сотрудничества никогда не извлекала. Разве что, выговоры и пощечины иногда да потрепанные нервы, — и этим оставалась довольна. И потом, не сам ли Рюноске однажды сказал кому-то: Хигучи — хороший человек и заслуживает соответствующего отношения? Так если ни в его, ни в её жизни с этим признанием ничего не изменится, зачем его, собственно, вообще отрицать? И еще, кажется, Акутагава понемногу начал понимать, что тогда подразумевал Чуя под этим «пожалеешь». Пожалуй, это он и имел в виду: Хигучи обожала и чтила Акутагаву, как бога, несмотря на то, что он был конченым негодяем, мерзавцем, каких свет не видывал. А кем бы он был без её преклонения? Вот Накахара и намекнул, мол, узнаешь, если сам все испортишь. Теперь Акутагава этого знать не хотел, абсолютно точно. — Хигучи, — вдруг сказал он, уже как следует все обдумав. Хигучи с готовностью повернулась к нему, упершись прямыми руками в колени. — Спасибо. На лице её обозначилось секундное непонимание, невидимое в темноте. Потом она как-то живо встрепенулась и с беспокойством спросила: — За что? — За то, что любишь меня, — повторил Акутагава её же слова и почему-то улыбнулся. Он никогда не улыбался просто так. Он, можно сказать, вообще не улыбался, если не считать кровожадный оскал, с каким Рюноске обычно убивал врагов, подобием улыбки. А тут вдруг — пожалуйста, собственные мысли тронули его подернутую ледяной коркой душу. Хотя, видать, не только мысли. Может, он и впрямь любил Хигучи, только боялся себе в этом признаться? А впрочем, Ичиё все равно не могла видеть из-за темноты, как он улыбается, да и улыбался-то он всего ничего — две секунды. Теперь уже никто ничего не докажет. Хигучи растроганно смотрела на семпая, почти не видя его лица, но чувствуя — он доволен. Чаем ли, омлетом или умиротворением затихшего двухэтажного дома в Ниши Варде, — черт знает, однако этим вечером в Йокогаме совершенно точно произошло удивительное событие, и Акутагава Рюноске, величайший убийца Портовой Мафии, впервые, наверное, в жизни пришел в хорошое расположение духа. Этому определенно следовало порадоваться. Почему? Хигучи и сама не знала. Чувствовала подсознанием: такие моменты переживаешь нечасто. А потом вдруг ей в голову совершенно неожиданно взбрела шальная мысль, и она, все еще не руководствуясь ничем, кроме своего природного чутья, пересела на футон ближе к Акутагаве и зашептала: — Я знаю, может быть, сейчас — не самое лучшее время для этого, только… можно тебя попросить? Акутагава, даже не меняясь в лице и не выказывая никаких эмоций, как сидел на футоне в расслабленной позе, так и продолжал сидеть и не ощущал никакого подвоха. — Попросить? О чем? — Поцелуй меня. И прежде, чем Рюноске сумел что-либо сообразить, его рот накрыли мягкие губы Хигучи, а она сама, обхватив его лицо руками, подалась вперед и изогнулась, тканью юкаты касаясь свежих бинтов. Акутагава оторопел, но чай и все эти неспешные беседы так разморили его, под корень срубив всякое желание деятельности, что ему не хотелось сопротивляться. Напротив, он сразу вспомнил слова Чуи и советы Озаки и лениво притянул Хигучи за талию ближе к себе. Нетрудно догадаться: его никто и никогда прежде не целовал, да и попробуй поцелуй такого отбитого, когда он тебе скорее кишки после сей дерзости выпустит, нежели спасибо скажет. Только Хигучи была особенная; ей нельзя было выпускать кишок, ведь она любила его и была предана ему, наверное, до конца своих дней. Она одна такая — та, кто всегда будет с ним рядом. Она одна — та, на кого он всегда мог рассчитывать. Она одна… и губы у неё такие мягкие-мягкие, слово зефир, и отчаянно не хотелось их отпускать. И Акутагава вмиг забыл и о Ремарке, и о Чуе, и об Агентстве с проклятущим Дазаем и Накаджимой, потому что все его существо было теперь на этих губах, и этой бархатной коже, и этой гибкой, поразительно тонкой талии под его грубыми пальцами. А между тем, луна над Йокогамой поднималась все выше, и её серебристый свет пролился на щель между римской шторой и окном и тонкой полоской лег в изголовье футона. Соседи за стеной мирно спали, и чуть слышно журчала вода в канализации под домом. Бонни и Клайд целовались. Потому что ну а что им еще было делать в перерывах между преступлениями? Белые пряди волос щекотали лицо, и воздух накалился от обуревавших вдруг чувств, и мысли в голове превратились в какую-то стайку бестолковых мотыльков, легкомысленных и совершенно беспечальных. Сегодня все было для них, все было за них, и никакие нежданные выстрелы и облавы, взрывы и злобные эсперы не могли им помешать. Сегодня они могли продолжить то, что начали еще вчера. Акутагава притянул Хигучи ближе к себе. Она была податлива, словно состояла из одной мягкости, и нежна, как ластившаяся кошка. Она двигалась вслед за его властными жестами и послушно прильнула ближе, обвив шею Акутагавы руками. Складками собралась ткань юкаты под его пальцами и бесшумно соскользнула с плечей. Вымученное годами лишений и тренировок, стройное, поджарое тело Хигучи открылось перед ним во всей своей красе, но Акутагава не видел его в темноте, равно как не видел и томного наслаждения в глазах самой Хигучи, которой так льстило показать себя командиру во всем великолепии. Её даже не смущали эти бинты, скрывающие раны, и его болезненная худощавость, впрочем, и так незаметная в окутывающем сумраке. Все это придавало лишь какого-то таинственного шарма, искушало, заставляя пульс учащаться. Шпилька, держащая прическу, потерялась где-то в собранной простыни. Светлые волосы рассыпались по плечам. Акутагава ничего не видел и только пальцами чувствовал приятный бархат изящества в фигуре Ичиё и до последнего не желал расставаться с этим кружащим голову ощущением. Они не отрывались друг от друга несколько минут. Потом Хигучи повалила Акутагаву на футон и жадно припала к его губам, заставляя обнять себя сильнее. Упругая грудь Ичиё теперь вплотную прижималась к бинтам, и Акутагава, в принципе чуждый любым прикосновениям, среагировал на это совершенно спокойно, большим пальцем проводя сверху вниз по ложбинке позвоночника Хигучи. Она трепетно изогнулась; юката опустилась до бедер, и никто, казалось, не был против, чтобы она слетела совсем. Акутагава зарычал. В нем боролись два чувства: похоть — что-то алчное, рвущее изнутри, это грязное желание, которое за годы службы приходилось подавлять ожесточенной яростью, и холодность, да-да, та самая холодность от недостатка страсти и стремления отдать любимому человеку себя целиком. Лояльность Акутагавы ставила его в рамки, которые он не умел и не мог нарушить. Он был бесчувственным, равнодушным убийцей с одной стороны и живым человеком из плоти и крови с другой. И сколько он себя помнил, его первое начало всегда главенствовало над вторым, а сейчас что-то вдруг помутилось в разуме, и Акутагава уже не мог понять, способен ли он еще властвовать над собой и своим телом или же нет, уже утратил контроль над ним, уступив место одному животному инстинкту. И как все-таки иронично наблюдать за кем-то, кто, исполненный веры в свою стойкость, отчаянно следовал каким-то принципам, идеям, ни разу не усомнившись в их незыблемости, а потом вдруг в один миг увидел, как они падают, рушатся друг под другом от банальной бури природного естества. Как бы смешно это ни звучало, все точки над «и» и расставило то самое природное естество, вдруг сыгравшее симфонию боли на клавишах израненного тела. Акутагава резко замер и приподнялся на локтях, отстранив Хигучи. Разбереженные швы под бинтами напомнили о себе острым покалыванием, отдающимся по всему туловищу. Ичиё перестала шевелиться, вопросительно склонив голову набок. Боль не утихала. Акутагава сел. На боли теперь сосредоточилось все его внимание. Стянутую повязками кожу жгло огнем так, что, казалось, в неё и не вкалывали обезболивающего несколько часов назад. Жжение отдавалось ломотой в шее. Из-за неё тонущая в сумраке обстановка стала медленно переворачиваться с ног на голову; спирало дыхание. — Что случилось? — спросила Хигучи. Голос её одновременно звучал встревоженно и был наполнен каким-то требовательным непониманием. Акутагава закашлялся. Боль усиливалась с каждым движением. — Я не могу. Прости, Хигучи, но я не могу. Хигучи уселась на колени и подняла юкату до плеч, не завязывая коси-химо. Ткань кимоно свободно висела на ней, огибая грудь и прямо стекая шелковым водопадом к коленям. Блеск тонкой полоски лунного света, что падал на футон сквозь щель в окне, отражался в глазах Хигучи. Это был единственный раз, когда семпай сам извинился перед ней. Сегодня точно происходило что-то сверхъестественное. Однако удивляться было некогда. Хигучи смотрела на Акутагаву с участием, которого он не мог видеть, потому что вообще на неё не смотрел и лишь прислушивался к волнам боли в своем теле. Он не чувствовал совершенно никакой неловкости из-за случившегося; боль прошила его слишком резко, и он даже пожалел о том, что не задумался о повреждениях ранее, например, еще во время поцелуя. Теперь уже поздно было конфузиться и досадовать. Хотя Акутагава, как мужчина, несомненно мог бы упрекнуть себя за слабость, подкравшуюся, как всегда, очень невовремя. — Это из-за ран, да? — обеспокоенно спросила Хигучи. Он кивнул. — Наверное, в этом была и моя вина. И ты прости меня за то, что полезла так сразу и без предупреждения. Мне стоило… быть аккуратнее. Теперь Акутагава не смотрел на неё абсолютно точно. Его взгляд был направлен куда-то в сторону окна, и Рюноске как-то отстраненно произнес: — Плевать, — его все-таки немного гложило задетое самолюбие. Хигучи, словно почувствовав это, поспешила его успокоить. — Ничего страшного, Рюноске. Раны затянутся, бинт не даст им кровоточить. Все будет хорошо, — она старалась не думать и не намекать на то, что лишь по его вине все закончилось, даже не начавшись. Акутагава усмехнулся. Хоть это и не являлось в полной мере правдой, он почему-то был рад услышать подобные обнадеживающие слова от Хигучи. Может, за это её и стоило любить?.. Боль, словно в подтверждение этих мыслей, постепенно стихала, то там то здесь вспыхивая кратковременными уколами. Дыхание выровнялось. Только першение в горле по-прежнему давало о себе знать. Акутагава прокашлялся. Потом неожиданно спросил: — Где Рашомон? Хигучи завозилась на футоне, запахивая юкату и расправляя её вокруг ног. К слову, это был важный вопрос, потому что с тех самых пор, как Акутагава пришел в себя, он не чувствовал своего демона поблизости. — Пока врачи тебя перевязывали, я постирала твои вещи, — сказала Хигучи. — Они почти все покраснели от крови. А Рашомон перебрался в мой шкаф с одеждой. Наверное, он и сейчас там. — Принеси его, — попросил Акутагава. — Пока он неподалеку, мне легче им управлять. Хигучи кивнула и покорно поднялась, попутно завязывая пояс на талии. Затем бесшумно покинула комнату. Она ступала по деревянному полу невесомо, точно парила, так что даже Акутагава, рассеянно погрузившись в свои мысли, усомнился в том, была ли она несколько минут назад с ним рядом или это все ему только привиделось. Он вздохнул. Хигучи хороша. Так считали все в его отряде. А он все еще не мог понять точно, считает ли так сам. Пожалуй, что и хороша. Он обязательно в этом убедится, когда заживут его раны. Хигучи скоро вернулась, аккуратно держа какой-то сверток в руках. Это был домашний дзинбей* широкого кроя. Акутагава не различил его цвета в темноте и только мысленно призвал Рашомон, на что тот откликнулся рыкоподобным урчанием из одежды. Так было спокойнее. — Можешь пока надеть, — сказала Хигучи, протянув Акутагаве вещи. — Я схожу за коси-химо. И она снова удалилась, оставив Акутагаву рассеянно разворачивать костюм дзинбея. Он был темного тона, хлопковый и ни разу не мятый. Казалось, Хигучи только вчера принесла его из ателье. И даже знакомый аромат кондиционера еще до сих пор не выветрился. Когда Хигучи вернулась, Акутагава был уже одет. Он сидел на футоне, свесив голову и скрестив ноги, и невидяще смотрел перед собой. Лунный свет, падающий полоской из окна, серебрил его волосы на затылке. Хигучи приблизилась и опустилась рядом. Затем протянула пояс. Акутагава взял его, не глядя, потом как-то отстраненно окинул взором, словно не понимая, что у него в руках. А после спросил незаинтересованно, для галочки: — Откуда у тебя мужское кимоно? Хигучи поежилась, хотя в комнате совсем не было холодно. Ничего не хотелось объяснять, но она понимала, насколько иной раз подозрителен и придирчив может быть её командир. Не ровен час — и в предательстве обвинит, несмотря на то, что Акутагава ни о чем таком уже давно не думал. Справиться с вспыхнувшей болью требовало сил, поэтому теперь, пережив приступ, он чувствовал себя утомленным и крайне не желал ни до кого докапываться. Он желал лишь покоя. Как и всегда. Как прежде. — Пока сестра здесь жила… водила всяких, — неловко объяснила Хигучи. — Пришлось купить. Теперь вот и мне пригодилось, — перехватив недоверчивый взгляд Акутагавы, она поспешно заверила. — Не беспокойся, оно чистое! И кроме тебя его больше никто не наденет. Рюноске хмуро отвернулся. Потом повязал коси-химо в два обхвата, немного напустив на него верхнюю часть кимоно — оно было длинновато. Ну и бугаи ухаживали в свое время за сестрой Хигучи; Акутагава готов был поспорить, что, запахни он куртку дзинбея чуть свободнее, в неё сверх этого поместился бы еще один точно такой же Акутагава. А впрочем, о том, что он был худощавее нормы, Рюноске и сам прекрасно знал и не считал это минусом. Наоборот, при большой массе тяжелее двигаться, а в бою недостаток мобильности может обернуться потерей преимущества. Они еще немного посидели так, в тишине. Никто отчего-то не хотел нарушать её первым. Наступало чудесное время, время творцов, одиночек, кутил. Время раскаявшихся преступников и безнадежных романтиков. Время познавших отчаяние. Время впервые почувствовавших любовь. Это время — всякое время — было для каждого великолепно, любому подходило как раз. Двум мафиози оно тоже шло. Разобравшиеся в себе и друг в друге, они молча сидели, понимая, что слова сейчас ни к чему — просто время такое. Время собраться с мыслями и с честью встретить новый день. Как жаль, что не каждому дано ценить это время, хотя всем даровано ощутить его сладость. В дверь позвонили. Хигучи вопросительно обернулась. Она и предположить не могла, что кого-то еще принесет нелегкая в столь поздний час. Акутагава, достаточно хмурый до этого, выражения лица даже не менял и по-прежнему молчал, снова о чем-то задумавшись. — Пойду открою, — сказала Хигучи и опять неслышно вышла из комнаты. Вслед ей донесся приглушенный кашель. Входная дверь со скрипом отворилась, и теплый свет из прихожей пролился на коридор, осветив низкорослую фигуру в шляпе. — Накахара-сан, — только и сказала Хигучи, у которой уже не было сил удивляться его приходу. Она жестом пригласила Чую войти, но тот остался на пороге. — Унылая рожа у тебя? — без обиняков спросил он, настороженно стараясь заглянуть поверх светлой макушки Ичиё вглубь квартиры. Хигучи устало кивнула, подтверждая его слова. — Да, Акутагава-семпай отдыхает после боя. Он потерял много крови, и ему нужен покой. — Так я и знал, — Чуя клацнул зубами. Хигучи, в общем-то, не ждущая больше гостей сегодня, была бы вроде и не против его появления здесь и все же покорно ожидала, когда непрошеный визитер озвучит цель прибытия и благополучно удалится. У неё понемногу слипались глаза — бессонные сутки над постелью Акутагавы давали о себе знать. — Я просто хотел передать: полиция пока что не проводила широкого расследования по делу Ремарка. Он все еще под арестом, и обвинение толком не составлено. Пока что они разбираются с его силой, по прибытии в Йокогаму он не был зарегистрирован, как полноправный эспер. — Хорошо, я скажу Акутагаве-семпаю, — Хигучи снова кивнула, уловив сказанное Чуей лишь частично от усталости. Накахара продолжал. — Когда вы ушли, я вернулся на место событий. Хотел поискать улики. Послонялся там по округе. Тот остров, где все случилось, оцепила полиция, так что к центру происшествия было не пробиться, и я наблюдал издалека. С той стороны у «Космо Ворлд», где вы… в общем… — Чуя замялся. Он намекал на кусок побережья, на котором Акутагава с Хигучи смотрели салюты. Спустя несколько секунд Ичиё поняла, о чем он, и кивнула. Накахара, преодолев неловкую паузу, заговорил дальше. — Короче, ничего примечательного я не нашел, копы определенно уже захапали самое интересное себе, и это очень обидно. Но зато… — Чуя как бы невзначай шевельнул плечом, и Хигучи лишь сейчас заметила, что левая рука мафиози спрятана за спиной, — зато я отыскал кое-что другое, — он протянул спрятанную ранее руку Хигучи. В ней Чуя держал плюшевого медведя, того самого, которого она выиграла в тире в качестве суперприза. Он немного запачкался, должно быть, в пыли прибрежных камней, но в целом выглядел, как новенький. — В другой раз ничего такого не оставляйте. По нему вас могли бы вычислить. Заметать следы тоже надо уметь. Хигучи с признательностью в глазах взяла медведя. Она предполагала еще с того вечера, что Чуя придет в парк Ямасита, как сторонний наблюдатель, и будет сталкерить, следует ли Акутагава установкам заключенного пари. Она предполагала, что слежка не закончится до самого утра, но кто же знал, что вчерашним днем им суждено было столкнуться с каким-то новым вражиной Ремарком? Его внезапное явление народу попутало все карты в стелс-плане Накахары, и ему пришлось себя раскрыть. Наверное, он с самого начала видел, как был потерян медведь, или попросту спрятал его сам меж валунов, а сегодня просто пришел забрать и вернуть по назначению. В любом случае, Хигучи теперь знала точно: Чуя видел их в тот щекотливый момент под салютами. Только какая ж теперь разница, что он там еще видел, если все уже давно позади? Хигучи не чувствовала даже обиды; ей, по большому счету, было все равно. Её только переполняло уважение к семпаю за то, что он вовремя не позволил им с Акутагавой выдать себя оставленным в парке медведем, пока полиция еще не начала прочесывать ту территорию рядом с островом. Что ни говори, Накахара был умен. Многолетний стаж опытного якудзы громко в нем говорил. Ну, а то, что он по-дружески вернул медведя именно Хигучи, — что ж, разве это грозило чем-то плохим? У него просто не оставалось иного варианта, разве что, выкинуть глупую игрушку, но даже это повысило бы риск быть схваченными — кто-нибудь обязательно нашел бы её в мусорном баке и взял бы, как улику. Но это уже слишком отвлеченно. — Благодарю, Накахара-сан, — почтенно сказала Хигучи. — Очень великодушно с вашей стороны… — Да куда там, — фыркнул Чуя, небрежно отмахнувшись, и отвернулся. Из глубины квартиры вновь раздался кашель, заставивший Хигучи с беспокойством повернуться назад, а Накахару — прислушаться. За кашлем послышался грубый, с хрипотцой, голос. — Чуя, ты? — это спрашивал Акутагава. — Я, — нарочно растянуто отозвался Чуя, крикнув чуть погромче, чтобы в смежной комнате было слышно сквозь тонкие стены. — Пшел вон отсюда! — в этих словах сквозила неприкрытая угроза. Чуя скуксился в одну секунду и, скорчив гримасу недовольства, поспешил откланяться. — Ухожу, ухожу… — сердито пробормотал он тише, больше обращаясь к Хигучи, нежели к своему вредному кохаю. Ичиё уже хотела было сказать что-нибудь на прощание и осторожно закрыть дверь, как Чуя вдруг обернулся и доверительно произнес. — Передавай этому козлу привет, что ли. Пусть поправляется. — Обязательно передам, — ответила Хигучи и улыбнулась. Ей было свойственно улыбаться, когда кто-то вдруг заговаривал теплыми словами. Накахара как-то криво усмехнулся. — Ну, бывайте. Завтра увидимся, — и зашагал прочь по плитке полуосвещенного коридора, придерживая шляпу, чтобы та не слетела. Полы пиджака веером поднимались за его спиной. — До завтра, — напоследок сказала Ичиё и закрыла дверь. Потом посмотрела на медведя в своих руках. «Пусть останется, как воспоминание». Они все-таки хорошо провели тот вечер. Жаль, что в самом конце этот Ремарк все испортил. Хигучи перевела взгляд в сторону той комнаты, где сидел Акутагава. Теперь воспоминаний им и так предостаточно. Однако, если бы не Ремарк, они бы, наверное, так и не пережили этого чудесного наступления ночи вместе. Этого времени молчания, идиллической тишины позднего вечера. Подумав об этом, Хигучи вдруг почувствовала какую-то сладкую истому в душе. Потом так же неслышно вернулась в комнату, футон на полу в которой рассекала полоса лунного света. Акутагава лежал на боку, повернувшись к окну и дремал. Грудь под плотной тканью кимоно мерно вздымалась и опадала. Пока Рюноске спал, кашель не мучил его, и Хигучи не решилась его будить. Она просто подошла ближе и легла рядом, прислонив медведя к груди. Потом тоже перевернулась лицом к окну и прижалась к Акутагаве, уткнувшись носом в его плечо. От него пахло домом и лекарствами. И, совсем немного, инжирным чаем. Так они и провели ту ночь втроем на одном футоне — Акутагава, Хигучи и медведь, нечаянно оставленный на камнях под ограждениями. А ночь пела им сладкие песни, бушуя в далеком звездном небе вечерним бризом.