BSD: Перезагрузка

А теперь, пожалуй, стоило бы вернуться на сутки назад и узнать, что же в это самое время происходило с «похищенной» девочкой, никогда не расстававшейся с зайцем. Хэрви был тихим спальным райончиком в округе Чикаго. Вдоль узеньких улиц простирались широкие площадки, покрытые ровной, стриженной травой, которые вели мимо асфальтированных тропинок к аккуратным крылечкам жилых домов. Дома здесь стояли самые разные — низкие и высокие, вытянутые и приземистые, с белыми, персиковыми, зеленоватыми и серыми стенами, с прямыми и остроугольными крышами, с гаражами и без, с садовыми гномами и хозяйскими цветами в кадках. Это были презентабельные виллы, строгие коттеджи, обыкновенные усадьбы без всяких вычурных фасадов и откровенные развалюшки с протекающими подвалами. В одно из таких строений вмещались три дорого обставленные комнаты, кухня, ванная и чердак, а снаружи кто-то обустроил миленький садик и соорудил террасу. На террасе стоял мужчина в шляпе и глядел в ясное ночное небо, украшенное россыпью звезд. Хэрви был далек от ярких прожекторных огней Чикаго. Многие приезжали сюда потому, что это место славилось своей спокойной, неторопливой жизнью на деревенский манер. Все новости доходили до здешней округи с интервалом в пару дней, и, когда случалось что-нибудь поразительное, жители, ведущие размеренное существование по принципу сонных мух, узнавали об этом на следующие сутки, качали головами, а потом вновь успокаивались, впадая в прежнее апатичное состояние, потому что все удивительное произошедшее уже теряло для них свою актуальность. Мужчина стоял на террасе и смотрел на звезды. Над дорогой перед ним проливал свой холодный свет одинокий фонарь возле дома напротив. Соседи давно не меняли в нем лампочки, и свет время от времени подрагивал, будто диоды на секунду перегорали, но потом находил в себе силы сиять дальше, бросая на асфальт неверные тени. Послышались шаги. Дверь приоткрылась, и на террасу осторожно вышла Кёка, по привычке не выпуская зайца из рук. Вместо кимоно и гэта на ней была потрепанная, но чистая пижама с мишками и мягкие тапочки. Темные волосы рассыпались у неё за плечами. Кёке не спалось. Она жила в Чикаго уже три дня и до сих пор не могла привыкнуть к кроватям, европейским столовым приборам и безвкусной американской еде, хотя ей совершенно точно думалось, что такая жизнь во многом лучше той, от которой она сбежала. Здесь её не били, не сажали в карцер и не заставляли убивать. Это были последние счастливые деньки перед освобождением.  — Равик-сан, — окликнула она Ремарка. Кёка не знала, почему она так его называет. Это прозвище как-то само собой пришло ей на ум, и девочка не стала от него отказываться, а Ремарк и не был против. — Почему вы не спите? Мужчина обернулся. В глазах его блеснул холодный свет фонаря, делая их похожими на два кусочка луны.  — Мы, одиночки, такие, — ответил он. — Много думаем, мало спим. Тратим время на то, чтобы ненавидеть, и не успеваем любить, — затем посмотрел на Кёку. Она прижимала к груди зайца и завороженно глядела на высокое небо над Хэрви. В Йокогаме Кёка не видела звезд. В Йокогаме Кёка жила в темноте подвалов и решеток и один-единственный раз увидела свет, когда познакомилась с Ацуши-куном. К её сожалению, судьба, Акутагава и Коё не одобрили этого знакомства. — А ты чего еще не в постели? Кёка не ответила. Ремарк уже заметил, что она не всегда отвечала на его вопросы. Может, не знала, как, или попросту не хотела. Она вообще не казалась ему многословной. Нравы мафии впитались в неё слишком глубоко, обрезая собой все ниточки, которые связывали Кёку с нормальной жизнью нормального ребенка. Идеальное воплощение, думал Ремарк, для существа, безвольно зависшего в вакууме собственной беспомощности. В вакууме — потому что способность вкачала в себя весь живительный воздух. И теперь Кёка медленно задыхалась, бессильная перед властью манипуляторов её дара. Ей нужен был свет. И нужен был кислород. Или — навсегда отречься от того и другого.  — Как тебе путешествие в Эванстоун? Понравилось? — спросил Ремарк. Он возил Кёку на север Чикаго, чтобы ей не было скучно в ожидании своих спасителей. В том, что спасители несомненно прибудут, Ремарк был уверен безоговорочно. Только на них у него уже свои планы. На них, как и на Кёку, безмолвно замеревшую на террасе рядом с ним. Она медленно и робко кивнула, словно до последнего не решалась просто опустить голову. Эрих вздохнул. Он бы, конечно, хотел что-то изменить, однако это было не в его силах.  — Кёка, — обратился он к девочке. Та посмотрела на него, как смотрят маленькие дети на новые игрушки в витрине магазинов — с надеждой и трепетом, — ты ведь знаешь, что скоро мне придется тебя убить? Кёка даже не моргнула, глядя на Ремарка круглыми синими глазами. Казалось, в них нашло свое отражение само ночное небо.  — Да, — ответила она.  — И ты ни капли не боишься? Девочка опустила голову, сильнее обнимая зайца.  — Боюсь. Ремарк шагнул ей навстречу. Потом осторожно взял за подбородок и поднял его вверх, заставляя смотреть Кёку прямо ему в лицо. В её глазах плескалась теперь безнадежная тоска, как будто Изуми напомнили о чем-то таком, что она отчаянно старалась забыть.  — Послушай меня, Кёка: в смерти нет ничего страшного. Гораздо страшнее жить, постоянно её ожидая. Смерть — это очищение. Когда ты умрешь, то избавишься от всего, что когда-то прижимало тебя к земле под своим гнетом. Ты будешь свободна. И вознесешься на небеса, — Кёка слушала молча и бесстрастно, как и всегда. Она лишь как-то бессознательно вспомнила: когда-то давным-давно, в глубоком детстве, мать рассказывала ей, что после смерти Кёка станет духом ками и обретёт вечный покой и гармонию с окружающим миром. — Это обряд освобождения. Мы проведем его завтра ночью. Я возьму нож, но ты не должна пугаться. Бойся не лезвия ножа, Кёка. Бойся тьмы, что обволакивает тебя по рукам и ногам, потому что ты родилась и живешь в ней, как в раковине. Эта тьма убивает тебя изнутри. А я убью тебя снаружи, быстро и безболезненно, так что ты ничего не почувствуешь, кроме свободы. Кёка молчала. Она не хотела умирать. Но и не хотела жить в вечных мучениях из-за дара. О своей участи Кёке стало известно почти на следующий же день после «похищения». Она долго колебалась, размышляя над тем, остаться ли ей с Ремарком или попробовать сбежать от него. Кроме зайца и карманного ножа при девочке ничего не было. В конце концов, она смирилась и не стала убегать. Если она оставит Ремарка, её найдет и прикончит мафия (после предательства и побега ей точно не оставят шансов выжить), а пока она хотя бы будет под его временной защитой. В общем, выбор был невелик: смерть ожидала Кёку в любом случае, и она, уже уставшая прятаться и бояться этой смерти, добровольно решила принести себя в жертву освобождению. Гибель легкая, неощутимая, как сон, медленно принимающий в свои нежные объятия, была в стократ лучше той кровавой мясорубки, что имела плохую привычку устраивать Портовая Мафия. Кёка сделала свой выбор в пользу первого. И Ремарк, рассчитывавший на это с самого начала, был доволен.

***

 — Почему, ты думаешь, нам нужно идти именно в том направлении?  — Потому что похитители ждут нас там.  — А откуда ты знаешь, что они ждут нас там?  — Мне кажется… Акутагава в злобном остолбенении посмотрел на своего напарника. Теперь они — мальчик-зайчик из Агентства и безжалостный убийца Портовой Мафии — имели полное и неотчуждаемое право зваться хоть и временно, но все же напарниками. И сейчас эти напарники спешно шагали к парку-музею Рузвельта от ближайшей железнодорожной станции. К счастью, ремонтная мастерская по будням работала аж до десяти часов. Телефон с номером Кёки снова был у Акутагавы в кармане, и с ним он почему-то ощущал себя более уверенно, как будто этот телефон при желании можно было превратить в смертельно опасную базуку.  — Только не говори, что мы идем неизвестно куда просто потому, что тебе опять «кажется», — взмолился Акутагава. Он до последнего считал, будто следует за бойко идущим Накаджимой по двум причинам: либо тот видел Ремарка в его отсутствие, либо встретил кого-то, кто указал бы ему его местоположение. В то, что они шагали в неизвестность по желанию накаджимовой левой пятки, Акутагава пытался не верить, но не мог и отчаянно бесился.  — Ладно, скажу по-другому: что-то мне подсказывает…  — Как же ты меня, черт возьми, раздражаешь, Накаджима! Акутагава ускорил шаг. Они миновали какую-то широкую дорогу, нырнули под деревья Грант Парка и пошли мимо огромного полукруга Эрви Филд, на котором время от времени власти города сооружали передвижную сцену и приглашали всякие местные рок-группы на летние фестивали. Фонари горели только над дорогой, здесь, в глубине парка, было темно и почти ничего не видно, хоть глаз выколи. Из-за этого напарники шли довольно-таки быстро, стараясь оставить неосвещенный парк, устрашающий зловещими силуэтами древесных крон, позади как можно скорее. Они шагали по пешеходной дорожке к еще более мрачному переходу под высокой автострадой, проходившей через парк по верху. Внутри этого перехода слабо светились люминесцентные лампочки со знаком «выход». Над автострадой тоже было немного светлее из-за появившихся фонарей. Акутагава, не замедляясь ни на секунду, посмотрел наверх. Белый свет, льющийся с автострады, неожиданно потускнел, будто бы кто-то загородил его собой. Когда эсперы подошли чуть ближе, стал заметен контур длинной легковой машины, которую некто неизвестный припарковал на обочине дороги. Сама дорога была пуста, шума автомобилей и скрипа колес не было слышно. Акутагава приблизился еще и вдруг встал, как вкопанный. Ацуши остановился тоже. Не дойдя до перехода, они оба увидели на пустой автостраде двух типов, стоящих перед бледно-голубым кадиллаком, озаряемым светом фонарей. Один тип был крупный, но низкий, в клетчатом костюме; второй тип был поджарый и высокий, в коричневой шляпе, шарфе и кремовом тренче. Оба типа не предвещали своим появлением ничего хорошего.  — Это он, — прошипел Акутагава, и глаза его налились диким огнем, огнем бездушного наемника в предвкушении скорой расправы. Наконец-то он снова был в своей стихии, снова мог убивать без зазрения совести и без страха быть придушенным местными гангстерами. Он пришел сюда только за этим. Насладиться видом смерти. И отомстить за Хигучи. Ацуши растерянно переводил взгляд с одного незнакомого человека на другого.  — Который из? — спросил он.  — Тот, что в шляпе. Накаджима нахмурился, но «тот, что в шляпе» не дал ему ответить и издевательски поприветствовал гостей издалека.  — Вот и мои японские товарищи удостоили этот район своим визитом, — громко сказал Ремарк, скорее обращаясь к стоящему возле него полноватому мужчине в клетчатом костюме, нежели к напарникам из Йокогамы. — Смотрите-ка, их теперь двое.  — А на том живописном острове возле Кюсю, вы рассказывали, был только один? — отозвался мужчина в клетчатом гортанным басом. Эрих удовлетворенно кивнул.  — Все верно. Сегодня, если я ничего не путаю, эти замечательные господа пришли противостоять нам, а мы с вами будем, — эй, молодежь, как сейчас принято говорить? — обратился он к Акутагаве с Накаджимой под автострадой, — вроде бы, «набивать им морду». Клетчатый хмыкнул и лукаво прищурился.  — Что ж, раз уж они пришли только ради этого — почему бы, собственно, и нет? — сказал он и вскинул руку. — Способность: «Американская Трагедия»! Всем четверым показалось, что по земле прошлась дрожь. Акутагава услышал какой-то резкий писк, какой обычно звучит по каналу телевизора, когда на нем проводят профилактику. Этот писк доносился, словно из ниоткуда и одновременно отовсюду сразу, и постепенно нарастал до боли в барабанных перепонках, заставляя зажимать уши и пригибаться к земле. Рюноске покачнулся и обхватил голову руками. К писку добавился жуткий шум, похожий на звук тех же телевизионных помех, отчего терпеть все это становилось просто невыносимым.  — Позвольте представить вам моего компаньона, — улыбнулся Ремарк. — Сэр Теодор Драйзер к вашим услугам! Он одарен, но весьма скромен и потому призывает способность в исключительных случаях. Что удивительно, пронзительные до ужаса трели слышал, казалось, один Акутагава, потому что Ацуши стоял рядом с ним ровно, не морщась от боли в ушах, и только в недоумении мотал головой, вероятно, не до конца понимая, что вообще происходит.  — Ты не говорил, что у похитителя будут компаньоны-эсперы! — возмущенным шепотом кинул он Акутагаве. Тот сплюнул и проскрежетал, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать от боли:  — Он и сам эспер, тупица! Твою мать, как же паршиво… Тут Ацуши, видать, сообразил, что напарник не так, чтоб уж прям очень хорошо себя чувствует, и сразу заволновался.  — Акутагава-сан? Акутагава-сан, что с тобой?  — Способность сэра Драйзера обладает довольно уничтожительной силой, — ответил за Акутагаву Ремарк. — Твой товарищ испытывает сейчас адские муки из-за шумовых галлюцинаций. Если сэр Драйзер пожелает — ты тоже их испытаешь, — и улыбнулся. Так противненько-сладостно, как всегда улыбаются всякие антагонисты в восторге от своей мощи и гениальности. Накаджима, однако, от его мощи и гениальности не был в восторге и гневно закричал:  — Твои угрозы на меня не действуют! Мы пришли сюда за Кёкой, где вы её прячете? Эрих усмехнулся, сведя брови треугольником. Казалось, он только и ждал этого вопроса и теперь раздумывал, как бы поэффектнее на него ответить.  — Мне очень не хотелось бы вас расстраивать, но ваша Кёка, мальчик мой, уже давно не жилец, и прятать её нет смысла.  — Ч-что? — Накаджима так и оцепенел. На лицо его опустилась тень беспамятной отрешенности, он нервически затрясся и отступил на шаг назад. — Не может… быть…  — Может-может, — закивал Ремарк, которого чрезвычайно обрадовало произведенное на противника впечатление. — Свою жизнь эта храбрая девочка отдала в жертву очищения, и небеса примут её чистую, безгрешную душу такой, какой она и была. Ацуши по виду был в шаге от истерики. Акутагава, видевший это, хоть и с огромным трудом терпел головную боль, все-таки сквозь зубы проговорил, чтобы напарник не ударился в исступлённое бездействие раньше времени:  — Накаджима, он же врет! И ежу понятно, что врет! Не верь ему, Кёка жива! Он просто хочет нас запугать! Накаджима потерянно посмотрел на Акутагаву, потом вновь повернулся к Ремарку. Тот непринужденно сиял, до конца радуясь тому, что ситуация в его руках.  — А вот и нет, господин Агава, — Акутагава несмотря на то, что едва различал слова сквозь шумовую атаку, все-таки злобно чертыхнулся, прокляв дотошного иностранца в очередной раз. — Вы совершенно не правы. Вот, взгляните. Ремарк достал из-за спины какой-то длинный изогнутый предмет, блеснувший в свете фонарей холодным металлическим лезвием, и бросил его к японцам внизу. Предмет с лязгом ударился об асфальт и отлетел к ногам отступившего Ацуши. Это была катана. Вероятно, принадлежала она Снежному Демону. Накаджима обмер окончательно. Дрожа, он опустился на колени и поднял обреченное лицо к небу. Акутагава, скалясь от боли, наблюдал за ним в страхе. Сейчас этот нытик позволит себе сорваться, и тогда все их усилия, все, что они сделали, чтобы добраться сюда, полетят к чертям…  — Все кончено, — прошептал Накаджима, и глаза его увлажнились от слез. Ремарк все еще непринужденно улыбался.  — Хе-хе. А вы не верили. К слову, мы все скорбим об этой потере. Сожалею, но иногда такое случается…  — Вы убили её… — безотчетно продолжал шептать Накаджима. — Убили… зачем?..  — Такое случается, — повторил Эрих и картинно сложил руки в молитвенном жесте. Сейчас он более всего походил на того священника Гордона из Гильдии, нежели на бывшего солдата или гангстера.  — Накаджима! — прохрипел Акутагава из последних сил. Ему уже казалось, что от шума у него изнутри крошится череп и кровь вытекает через уши. — Не смей сдаваться, Накаджима! Этот хрен… — он нагнулся вперед, неспособный более держаться прямо от боли, — водит тебя… за нос… Не верь… ему!.. Акутагава закашлялся, после чего харкнул кровью, не понимая, отчего. Он не призывал Рашомон, следовательно, способность Драйзера действительно являлась разрушительной, раз оказывала на него такое страшное воздействие. Накаджима глянул на Акутагаву, точно в полусне, сохраняя прежнее отрешенное выражение на лице. Потом повернулся к Ремарку. «Не верь ему! Не верь до конца! Кёка жива!» — звучало у него в ушах. Ацуши дернулся, опустил голову и грозно оскалился. Двуцветные глаза его зажглись нездоровым блеском, таким, какой Акутагава не раз видел во время сражений. Звериная алчность хищника таилась в этом блеске. Ацуши поднялся с колен; руки его вытянулись и покрылись шерстью. В темноте опасно сверкнули острые когти. «Так-то лучше, Накаджима, — подумал Рюноске, пошатываясь, словно пьяный. — Борись, Тигр. Борись до последнего».  — Вы ответите за то, что сделали! — проревел Ацуши и шагнул вперед. В этом воинственном крике слышались отчаяние и невыразимая злоба. — Я отомщу за смерть Кёки, чего бы мне это ни стоило! Ремарк покачал головой, тихо посмеиваясь, и скрестил руки на груди.  — Ну-ну, герой местного разлива, ну-ну. Потерял подружку и теперь бежишь защищать её честь. Я тоже в бытность свою пережил нечто подобное, только судьба… — он выхватил свой извечный массивный пистолет и нацелил его на Накаджиму. Тот не шелохнулся, — судьба, паскуда, не оставила мне шанса. А я не оставлю его тебе, — Ремарк кивнул Драйзеру. — Действуйте! Тот понял все без слов, и Акутагаве тотчас же показалось, что боль усилилась в разы. Перед глазами все поплыло, и он от бессилия упал на одно колено, стискивая зубы и жмурясь до предела. Рюноске, не видя Накаджимы, почти уверился про себя — Ацуши ощутил ту же самую чудовищную боль, что и он сейчас — и через силу приоткрыл один глаз, дабы к собственному ужасу убедиться в своей правоте, однако ошибся. К счастью, ошибся. Накаджима недвижимо стоял как и прежде, голодный тигр, готовый к охоте, и ни нацеленное дуло пистолета, ни способность американского эспера его абсолютно не пугали. Акутагава ничего не понял, но с чего-то решил, что это к лучшему. А потом вновь содрогнулся от этих сатанинских мук — на асфальт вновь закапала кровь, теперь уже из носа. Ремарк в легком изумлении склонил голову набок. Стрелять он не спешил, надеясь на действие дара компаньона, однако дар не действовал, и это чуток пошатнуло его неколебимую уверенность в собственном превосходстве.  — Почему с ним ничего не происходит? — вполголоса поинтересовался Эрих у Драйзера. Тот пожал плечами.  — Не знаю, господин Ремарк. «Американская Трагедия» влияет на всех одинаково. Накаджима, видимо, услышал, о чем они говорили, и свирепо крикнул:  — Я не чувствую боли от шума, потому что обладаю способностью к регенерации! Ваша «Американская Трагедия» против меня бесполезна! Акутагава даже как-то повеселел от этих слов, насколько вообще мог повеселеть человек, пытаемый болезнетворным ультразвуком и истекающий поэтому кровью. Брови Ремарка вновь подлетели вверх, на этот раз от искреннего удивления; ответ Накаджимы явно привел его в замешательство, но Эрих быстро нашелся, вспомнив о пистолете в руке.  — Что ж, раз так, я разберусь с тобой лично, — улыбнулся он, и снова мерзко и льстиво аж до тошноты. — Считай это за особую честь, — потом обернулся к Драйзеру, с хрустом разминающему пухлые пальцы. — А вы, сэр Драйзер, прикончите пока этого несчастного в плаще. Хватит ему здесь страдать, пора бы уже и честь знать…  — Подождите-подождите, — вдруг нахмурился Драйзер. — Вы желаете, чтобы я убил этого японца? — он указал на корчившегося в муках Акутагаву.  — Именно, — воскликнул Ремарк так радостно, словно от этого вопроса взыграл духом. — Обряд очищения требует трех жертв со способностями! И, насколько мне известно, оба этих молодых человека, — Эрих кивнул на двух напарников под автострадой, — являются эсперами. А последней в моей триаде станет девчонка, только с ней уже покончено, так что теперь многоуважаемая Кёка ждет-не дождется прихода своих друзей! — понизив голос, Ремарк кровожадно добавил. — На том свете, разумеется. Акутагава охнул и опустился на второе колено, разинув рот от того, что через кровоточащую носоглотку было невозможно дышать. По губам струилась теплая, вязкая кровь, от которой потемнел почти весь асфальт перед Рюноске. Накаджима пугающе прищурился и спросил:  — Что еще за обряд? Ремарк повернулся к нему.  — Обряд очищения, мальчик мой, — это ритуал, который позволяет одаренному стать простым человеком. Для его проведения необходима жизненная энергия минимум трех эсперов. Один из них уже готов, остались другие два.  — Ты хочешь принести нас в жертву, как сектант? — ужаснулся Ацуши. Акутагаве было уже настолько плохо, что он не мог даже удивиться сей жуткой правде. Он только краем еще функционирующего сознания понял: нельзя позволить какому-то уроду Ремарку уничтожить Ацуши, когда его рьяно желает уничтожить он, Рюноске. Нет, так просто уступать цель убийства Акутагава совсем не собирался, но и что-либо предпринять не мог тоже. Главное сейчас — вытерпеть эту чертову пытку шумом, а уж потом-то он определённо придумает, как остановить Эриха.  — Почему же как сектант? Как человек, страдающий от гнета собственной способности, — хмыкнул тем временем Ремарк.  — Но ты не можешь просто так взять и убить нас в угоду личному желанию! — в Накаджиме определенно проснулись свойственные ему нравственные порывы. — Это же бесчеловечно! В конце концов, не ты один страдаешь от дара! Мы тоже не радуемся тому, что родились такими, но ведь пытаемся с этим жить! И не убиваем из-за этого других… — он покосился на Акутагаву, — по крайней мере, не все…  — Мой дар, мальчик, не приносит мне ничего, кроме несчастий, — вздохнул Ремарк. — Из-за него я когда-то обрел смысл жизни. Из-за него же его и потерял. Годы работы в Гильдии дали мне понять, что я стал зависим от дара и не проживу без него. Но я не могу жить спокойно, чувствуя себя виноватым за всю ту боль, которую причинил когда-то самым близким людям своей мерзкой способностью! Я должен избавиться от неё раз и навсегда. Только так я смогу… очистить свою совесть. И стереть все грехи.  — Я не собираюсь умирать для того, чтобы какой-то доходяга вроде тебя стирал свои грехи! — заявил Ацуши. Такой высокоморальный человек, как он, просто не мог закрыть глаза на подобную несправедливость и теперь желал во что бы то ни стало ратовать за сторону добра и честности. Акутагава закрыл глаза, из последних сил пытаясь не вырубиться. Он бы сейчас сказал, что Накаджима даже ради грехов какого-то доходяги умирать не заслужил (в плохом смысле, а не хорошем), но ему было слишком больно, дабы что-то говорить.  — А тебя, парень, никто не спрашивал! — Ремарк вскинул пистолет и выстрелил. Пуля вошла Ацуши под правое ребро, он покачнулся, после чего гильза взорвалась внутри плоти, фонтаном разбрызгав часть внутренностей над асфальтом. Эрих крикнул компаньону. — Чего вы ждете, сэр Драйзер? Убейте же второго! Никто из этих двух не нужен нам живым! Накаджима согнулся, поморщившись от боли, но регенерация выручила его достаточно быстро — пустота в правом боку, оставшаяся от разрыва патрона, на глазах заполнилась, выпростав из тела его осколки, и кожа благополучно затянулась. Только на рубашке остались характерные дырки, как в решете. Ацуши закашлялся и хотел было трансформировать ноги в задние лапы, чтобы допрыгнуть до Ремарка, но тот всадил в него еще пару пуль, и Накаджима замешкался, пытаясь поскорее восстановиться от урона. В это самое время Акутагава почувствовал, что писк слабеет. Сначала ему показалось, что это просто смерть к нему пришла и у него открылось шестое чувство, однако вскоре понял — Рюноске все еще жив, просто Драйзер больше не концентрируется на нем силой своей способности. Он поднял голову. Теодор стоял возле Ремарка, который одной ногой упирался в край моста над переходом, и хлопал руками, будто отряхивал с них невидимый песок. Вид у него при этом был самый что ни на есть возмущенный.  — Позвольте, господин Ремарк, — заговорил американец. — Мы с вами так не договаривались. Эрих, который целился в Ацуши в четвертый раз, мельком глянул в сторону компаньона и вновь отвернулся, как безумно занятой человек отмахивается от приставучего ребенка.  — О чем еще мы не договаривались? — нетерпеливо спросил он. — Я обратился к вам за помощью, вы сделали мне одолжение. Так действуйте.  — Отнюдь. Я сделал вам одолжение, но я не соглашался становиться соучастником убийства, — нахмурился Драйзер. — Это противоречит моим принципам.  — Господи, Драйзер, побойтесь бога, какие принципы! — воскликнул Ремарк. Кажется, он начинал горячиться, видя бездействие товарища. — Просто убейте этого ничтожного одаренного, а я убью второго!  — Нет, — твердо ответил Драйзер. — Если вы помните, я писатель, а писатели никогда и никого не убивают. Ремарк опустил руку с пистолетом. Потом повернулся к Теодору, предчувствуя серьезный разговор.  — Вы публицист, — возразил он. — Разве это не разные вещи?  — Каждый публицист может быть писателем, но не каждый писатель может стать публицистом, — с ученым видом изрек американец. — Как бы то ни было, сути дела это не меняет. Я отказываюсь убивать этого человека, — он кивнул на Акутагаву с окровавленным лицом, который сейчас ощущал себя несколько лучше, чем несколько минут назад. По крайней мере, на виски уже давило не так сильно, да и шум исчез. Только писк все еще фоном отдавался в ушах, как неприятное послевкусие. Ремарк угрожающе прищурился, сверкнув дьявольски желтыми глазами.  — Вы отказываетесь? — переспросил он. Теодор выдержал его взгляд и сдержанно кивнул.  — Да, господин Ремарк. Вы попросили меня оказать вам услугу и помочь выстоять против двух эсперов из Японии. Что ж, я выполнил вашу просьбу. Однако вы не заикались о том, что я должен буду лишить кого-то из них жизни. И я не собираюсь этого делать. Примите мои самые искренние извинения. Мне пора идти. С этими словами он сложил руки в карманы клетчатых брюк и пошел прочь от кадиллака. Ремарк раздраженно клацнул зубами и наставил на него пистолет. Акутагава, который немного очухался от пережитого болевого шока, медленно поднялся на трясущиеся ноги. Накаджима рядом с ним все еще регенерировал, упираясь одним коленом в асфальт. Изо рта его текла кровь.  — Если вы не убьете этого мерзавца сейчас, я выстрелю! — закричал Эрих. Над Грант Парком поднялся вдруг ветер, всколыхнувший край его плаща и длинные концы шарфа. Драйзер остановился.  — Вы можете угрожать мне, сколько душе угодно, — сказал он, а после развернулся к бывшему компаньону лицом. Американец смотрел на него бесстрастно и даже с ноткой какого-то мудрого презрения, с каким учитель смотрит на разочаровавшего его ученика. — Только не забывайте: вы все еще в Чикаго, городе, который держит под контролем мой дар. Ремарк тут же сморщился. Потом выронил пистолет — тот с грохотом упал на дорогу рядом с машиной. После оскалился и, сгибаясь, закрыл уши руками. Фетровая шляпа слетела на землю. Акутагава понял, что Эрих попал под влияние «Американской Трагедии». «Хорош, шельма», — подумал мафиози. Такую бы силу — да в ряды мафии. Ни одно Агентство бы в жизни не устояло. Жаль, что Теодор этот обитает в такой невообразимой дали от Японии. Может, потом как-нибудь намекнуть боссу послать ему приглашение?..  — Я сожалею, но нам с вами, видимо, придется разойтись, господин Ремарк, — преспокойно тем временем произнес Драйзер. — После вашего отъезда в Европу вы очень сильно изменились. Раньше вы не хотели убивать. Вы помнили о войне, помнили о боли, помнили о скорби. По этой же причине вы ушли и из Гильдии. Сейчас я не узнаю вас, господин Ремарк. Должно быть, пережитые вами невзгоды сделали вас таким одержимым. Если бы Пат могла с вами поговорить…  — Она бы ничего не изменила, — зло процедил Эрих, скрежеща стиснутыми зубами. Драйзер смотрел на него почти что с укоризной. Потом как-то с грустью вздохнул и немного обиженно добавил:  — А еще… вы так и не прислали мне ваших книг. Прощайте.  — Сволочь! Ты обманул меня! — закричал Ремарк, нагибаясь все ниже к земле от боли. — Ты обещал помочь! Ты…  — Я сожалею, — повторил американец, и его тихий низкий голос прошуршал во тьме ночи, как шелест листьев, уносимых ветром. Маленький круглый человек в клетчатом костюме плавно и бесшумно растворился в сумраке обочины, куда не долетали отсветы фонарей. Напарники из Йокогамы напряженно смотрели ему вслед, тяжело дыша после повреждений. Что ожидало их впереди — знал один лишь Ремарк, который спустя некоторое время прекратил скалиться из-за бьющего по ушам шума в голове и вытер кровь, текущую из носа. «Меня тоже однажды кинули, — подумал Акутагава, вспоминая жуткие минуты в баре «Зеленая мельница». — А потом я понял, что у меня немного неверная тактика, и боги дали мне вторую попытку. И эту попытку я точно не провалю. А что сделаешь ты, Ремарк? Исправишься или примиришься?» Эрих, тем временем, осторожно поднял с асфальта шляпу и, выпрямившись, надел её. Потом взял упавший пистолет и проверил, остались ли патроны. Остались. Даже больше, чем нужно. Потом сплюнул кровь, через нос попадающую в гортань, и повернулся к японским эсперам.  — Ну что ж, — сказал он, — слабые нас покинули. Остались только сильнейшие. Акутагава посмотрел на него с вызовом. Драйзер не казался ему слабым. Наоборот, вызывал уважение.  — Не скажешь больше, будто мы нечестно нападаем вдвоем на одного? — процедил мафиози, вспоминая стычку в «Космо Ворлд». Ремарк повел плечами и засмеялся, безудержно, дико, как маньяк.  — Нет, — сказал он, и его голос, как у сумасшедшего, взвился, дрожа, до самой высокой октавы и угас в конце. — Это будет самый честный бой среди всех! Ацуши к тому моменту целиком восстановился и поднялся рядом с Акутагавой; его белую рубашку в нескольких местах покрывали прорехи от пуль в темных кровавых разводах. Эсперы Йокогамы стояли рядом, плечом к плечу, как настоящие напарники, славно работающие в одной команде вот уже несколько лет, и Акутагаве почему-то даже не приходило в голову вспоминать ни свою деятельность в мафии, ни вылазки вместе с отрядом и Хигучи, ни бестолковые коллаборации с Чуей. Он принял боевую стойку около Накаджимы и не чувствовал ничего, кроме ненависти к этому паршивому уроду, внаглую плагиатящему образы Накахары, Каджи и Дазая, и невидимой мощи их с мальчиком-тигром способностей, которые никто, никогда и ни за что не посмеет у них отнять. И прикончить их не посмеет тоже. Они были признанными одаренными Японии, которые прибыли сюда, в Америку, за несколько тысяч километров лишь за тем, чтобы забрать у Ремарка то, что по праву принадлежит им. А если не забрать, то, во всяком случае, уж точно отомстить и не позволить ему больше повторить эту роковую ошибку — похищать невинных людей и силой увозить их от дома. Да, Акутагава терпеть не мог, когда кто-то наступал на одни и те же грабли дважды. Накаджима мыслил более лояльно, но за жизнь Кёки готов был биться до последнего. Они оба были готовы. Потому что их связывала общая цель и общий враг. Как тогда, на Моби Дике. Как теперь, в Грант Парке Чикаго.  — Ну что, детки, кого из вас мне прихлопнуть первым? — Ремарк взвел курок и выпрямил руку с пистолетом, попеременно водя её из стороны в сторону. Он не мог решиться, куда стрелять. Затем, видать, все-таки определился с выбором и вновь нацелился на Накаджиму. — Полумальчик-полутигр, если честно, очень мне надоел; его не может убить уже третья пуля!.. Ацуши, привыкший к тому, что и так постоянно всем надоедает (ну карма такая, что ж), равнодушно пропустил эти слова мимо ушей. Зато Акутагава до крайней степени разозлился, ибо как смеет пресловутый Ремарк отнимать у него смысл жизни, то есть, убийство Накаджимы?..  — Эй ты, придурок! — крикнул он Эриху. — Только попробуй выстрелить! Накаджима мой! — Ацуши ошарашенно посмотрел на напарника. Да и Ремарк тоже. Они оба услышали в этих словах скрытый подтекст. Акутагава, осознав, что сморозил нечто двусмысленное, тут же поправился. — В смысле, его имею право убить только я и никто больше! Ремарк, все еще ненормально улыбаясь, наклонил голову и глянул на Акутагаву с высоты автострады. Зрачки его сделались крохотными, как у душевнобольного.  — Правда? — осклабился он. — А если ты немного опоздаешь, и я кокну тебя до этого? Как убьешь своего товарища тогда? — он выстрелил Акутагаве в голову. Тот без промедлений призвал Рашомон, но экспансивная гильза разорвалась в воздухе рядом с ним, отбросив мафиози на пару метров назад. Кашляя до тошноты, он поднялся; взрыв оставил в темной материи демона приличные повреждения. — Вы, убийцы, все ищете смерти, не зная, впрочем, что она может найти вас раньше. «Слова жалкого, трусливого эспера, прячущегося за стеной своей сверхнеуязвимости», — с ненавистью подумал Акутагава. Действительно, когда чувствуешь себя выше всех, как-то априори хочется учить всех жизни. Этим страдал Дазай, и вот теперь такую низкую манеру перенял и Ремарк. Когда прозвучали следующие два выстрела, Рюноске стал уклоняться. Взрывы пуль раздавались так близко, что, казалось, могли контузить, но что взрывы для человека, раз испытавшего воздействие «Американской Трагедии»?.. Ремарк ударил снова. Еще несколько раз. Потом патроны закончились — он живо поменял обойму, быстро, сноровисто, как бывалый военный, кем он и являлся.  — Накаджима! — крикнул в это время Рюноске. Поглощение пространства изрядно на нем сказалось — он часто дышал и периодически сплевывал кровь. — У этого гада отражающая способность! Не позволяй ему себя убить! Накаджима, который не мог подобраться к Ремарку из-за того, что тот постоянно стрелял в разных направлениях, силясь попасть по Акутагаве, коротко кивнул и на одном прыжке мощных задних лап поднялся до уровня автострады, намереваясь ударить Ремарка в солнечное сплетение. Тот в это самое мгновение закончил с пистолетом и в упор выпалил по Накаджиме. Ацуши трансформировался в тигра почти наполовину, и патроны, срикошетившие от его непробиваемой шкуры, разлетелись, разорвавшись вдалеке от перехода. Ремарк спиной ударился о боковую дверь машины, но Накаджима врезал ему снова, развернув кадиллак почти поперек дороги. Эрих отлетел к противоположным ограждениям, однако не упал; Ацуши хотел было добавить ему еще и приблизился почти вплотную, только это стало довольно рисковым просчетом. Вокруг Ремарка заклубился ослепительный свет, глаза загорелись, и уничтожающая все на своем пути волна сияния накрыла Накаджиму. От силы удара его не только отбросило прочь от иностранца, но и скинуло с автострады. Он шмякнулся на асфальт перед переходом и кубарем прокатился еще несколько метров, остановившись только около Акутагавы. Тот посмотрел на распластанного на земле Накаджиму с недовольством.  — Живой? — спросил он, пока Ацуши приходил в себя. Ремарк все еще был наверху. Накаджима прокашлялся. Казалось, после полета с автострады он должен был разбиться как минимум всмятку, переломать себе в нескольких местах ноги с позвоночником, разорвать органы и схватить несколько внутренних кровоизлияний, однако способность к восстановлению делала свое дело: пяти минут не прошло, как Ацуши снова поднялся на ноги и глянул наверх.  — Ага, — ответил Накаджима. — Значит, он контратаковал меня моим ударом, да? Акутагава невесело кивнул и тоже поднял голову.  — Эта сволочь отражает любой урон. Даже я не знаю, как можно уничтожить его с такой неуязвимостью.  — Может быть, просто жахнуть по нему еще? — с улыбкой предположил Накаджима. — Бить Ремарка до тех пор, пока у него не закончатся силы использовать способность. Акутагава пожал плечами. Он оптимизм Ацуши не разделял, ибо сам был уже умудрен опытом.  — Я пробовал, когда дрался с ним один на один. Не вышло. Рискни. Кто знает, вдруг ты ударишь сильнее. Накаджима смотрел на мафиози с подозрением. Он впервые в жизни слышал, чтобы тот так открыто признавал свою слабость. Как бы то ни было, Акутагава считался хоть и заносчивым, но реалистом, и силы всегда оценивал трезво. И если он сомневался, значит, — на то имелись причины. Над дорогой все еще висела угрожающая тишина. Ремарк не торопился вновь подходить к краю и дразнить своих врагов. Видя это, Акутагава призвал Рашомон и на демонических стрелах взмыл на эстакаду, после чего приземлился ровно на крышу отброшенного Ацуши кадиллака. Эрих стоял посередь пустого шоссе и как ни в чем не бывало завязывал шарф вокруг горла потуже. Автострада по обе стороны от него выглядела так, словно на ней устроили ремонтные работы. Асфальт растрескался в виде гигантской широкой полосы, как будто кто-то хотел его снять и положить новый. Ограждения в противоположной стороне разорвало от удара, и они жалко торчали острыми концами покореженного металла. Увидев Акутагаву, Ремарк кровожадно усмехнулся. Металл кое-где изодрал полу его плаща, шляпа на голове помялась. Однако немецкий эспер все еще выглядел победоносно от осознания преимущества, дарованного ему способностью. Акутагаву аж перекосило от этой противной радости на его лице; её хотелось бы содрать, и как можно скорее, однако Рюноске понимал, что сделать это не так уж просто, если не невозможно.  — Что, пришел отомстить за дружка? — хмыкнул Ремарк, сверкая глазами. — Или, может, сначала убьешь его, а уж потом отомстишь? Я тут подумал: мне так было бы даже удобнее — ты прикончишь его, а я расправлюсь с тобой. Акутагава смотрел на него с откровенным презрением, чуть приподняв верхнюю губу, как обычно смотрят на некоторое дерьмо. Болтовня Ремарка не будила в нем ничего, кроме отвращения.  — Кстати, та милая девушка, что постоянно ходила за тобой хвостиком, — где она? Неужели ты все-таки оставил её умирать на острове? Как драматично! — Ремарк театрально покачал головой в знак сокрушения, но все-таки переиграл; по нему видно было, что он крайне торжествует. — Что ж, скажу тебе, как однажды сказали мне: твоя история достойна религиозного сюжета! Акутагава издал какой-то непонятный звук, похожий на нечто среднее между плевком и грязным ругательством. Он не хотел говорить с этим ничтожным эспером. И старался не вспоминать о том, что так и не получил ни единой весточки от Хигучи с тех самых пор, как они разошлись на Хасиме. Люди вроде Ремарка, выучившиеся желчно язвить на любой ответ и принижая каждой фразой, вызывали в Акутагаве в высшей степени омерзение. Атаковать Рюноске тоже не торопился, ибо знал, во что выйдет ему одна, даже самая слабенькая, атака, и терпеливо поджидал, когда же там соберется с силами Ацуши. Ацуши выбил у Ремарка из рук пистолет во время прошлого нападения, так что Эрих тоже не мог пока физически навредить мафиози. Именно поэтому он делал это морально, смеясь и изгаляясь.  — Чего не нападаешь? — Ремарк зашелся ненормальным хохотом. — Призови скорей своего демоненка, и я верну его на самое дно геенны огненной! Твой товарищ отомщен не будет, но хотя бы повеселимся!  — Я пришел сюда не мстить и не веселиться, а смотреть, как мой товарищ надирает тебе задницу, убожество в шляпе, — не дрогнув, отозвался Акутагава, — и, если понадобится, ему помогать.  — Так он еще жив? — наигранно изумился Ремарк, мерзко вскидывая брови. — Вот так-так! Смотрю, справиться с ним не каждому под силу!  — Я же сказал — только я могу его убить, — Акутагава прикрыл рот рукой. Что-то долго там Ацуши регенерирует. У него, Рюноске, уже терпение кончается выносить этого неумолкающего ублюдка. Неумолкающий ублюдок, тем временем, нашел оброненный пистолет и, попробовав снять его с предохранителя, огорченно покачал головой. Механизм затвора пострадал от удара, и патрон внутри заело.  — Что ж, — сказал Ремарк, — безумно жаль, конечно, что так получается, но боюсь, пока что мне придется прикончить вас вашими же способностями. Вы ведь только их используете в бою? Акутагава не ответил, потому что в следующую же секунду на автостраду выскочил Накаджима, целехонький после недавней взбучки. Он в два счета преодолел несколько метров до середины дороги, подскочил к Ремарку и принялся безостановочно молотить по нему, как по груше для битья. Эрих охнул, потеряв равновесие, и упал на спину, а Ацуши наседал на него сверху, вдавливая глубже в асфальт. Он ударял по лицу, по челюсти, грудной клетке, ребрам, животу и бокам, однако чем больше бил, тем сильнее осознавал, что все его усилия бесполезны. Ремарк под ним, дергающийся от ударов, счастливо скалился и походил своим видом скорее на какое-то желе, которому нипочем любые столкновения с окружающей твердью камней. Наконец, видимо, либо Ацуши выдохся, либо ему надоело колотить по эсперу, но после последней оплеухи Накаджима зрелищно заехал Ремарку по подбородку снизу вверх, да так, что тот аж подлетел кверху ногами. Любому нормальному человеку подобный удар вполне был способен оторвать голову, но не Эриху. Его подбросило в воздух, и Ацуши, оттолкнувшийся тигриными лапами, как на пружинах, поднялся в небо следом, а после нанес завершающий удар, обрушив на Ремарка всю мощь обеих передних конечностей. Тот камнем бухнулся наземь и, наверное, пробил бы собой эстакаду, оказавшись внутри перехода, если бы Эриха по инерции не откинуло в сторону от непосредственно дороги над ним. Вниз он летел по параболе и, столкнувшись с землей, прорыл в асфальте и следующих за ним слоях щебня и песка здоровенную дыру, как если бы метеор, преодолевший земную атмосферу, оставил после себя кратер. Ацуши отпрыгнул к машине, на которой стоял Акутагава. Они оба глядели на противника, от которого их отделяла теперь пара десятков метров дороги, испещренной трещинами и выбоинами после сражения. Накаджима тяжело дышал. Акутагава видел: он истощил весь свой запас сил этими ударами. На лоб налипла ассиметричная пепельная челка, но глаза горели, свирепо, по-звериному — голодный тигр жаждал крови.  — Каково, а? — Ацуши повернулся к Акутагаве. — Если этого не будет достаточно, то я даже не знаю, что его одолеет. Рюноске хмыкнул, не отнимая руки от лица. Он к атаке Накаджимы не присоединился потому, что знал — как бы разрушительны они ни были, в драке с Ремарком в них нет никакого толка. Да и пострадать от своих же ударов Акутагава желанием не горел; у него и раны еще не затянулись. Поэтому сейчас он промолчал, не желая разочаровывать напарника раньше времени. К тому же, вдали все равно что-то засветилось и, мафиози был почти уверен, стало сгущаться, чтобы вскорости вернуться туда, откуда пришло.  — Что за… — начал Накаджима, и это было последнее, что он сказал перед тем, как огромная световая стена выросла над их головами и в одночасье обвалилась, как падает огромный гребень волны, который седлают серфингисты где-нибудь на Гавайях, когда погода располагает к катанию на досках. Акутагава пересчитал носом все столбики на ограждениях и полоски на разметке, пока летел вдоль шоссе под силой этого столкновения. Рашомон, который он пытался использовать, как защиту, с самого начала, не помог ему ни в начале, ни в конце. Темный демон просто выгорал насквозь под лучами этого убийственного сияния, как выгорает ткань, прожженная утюгом, и на выручку хозяину прийти сумел только тогда, когда Акутагава оказался аж возле улицы Рузвельта, которую от перехода отделяли добрых полтора километра. Рашомон просто схватился пастью за какой-то мимо проносящийся фонарный столб и не дал Рюноске улететь еще дальше, благодаря чему тот благополучно шандарахнулся об асфальт и затих, парализованный болью ударов. Сейчас он примерно ощутил то самое чувство, которое мысленно испытал при покупке билетов на самолет (и ему назвали страшную цену к оплате), но ощутил его вживую, прямо на себе, и совсем этому не порадовался. Отбитые бока теперь так и горели, и очень наверняка были сломаны уже пострадавшие ранее ребра, и чрезвычайно раскалывалась голова. Хотя бы ничего не мутит и не плывет — Рашомон уберег от сотрясения. Однако Рюноске от этого лучше себя не чувствовал. Кряхтя, он кое-как поднялся на четвереньки. Потом сел на пятки. Вновь прокашлялся с кровью. И огляделся в поисках Накаджимы. Нашел. По виду его можно было сказать, что Ацуши пережил почти все то же самое, что и Акутагава, но в пятикратном размере. Он представлял собой просто в буквальном смысле бесформенный мешок мяса и костей, который будто бы пропустили через измельчитель, печь и машину для утрамбовки, и лежал без движения, окрасив близлежащие груды взрытого падением асфальта собственной кровью. Акутагава сначала решил, что Накаджима все-таки умер, и очень сильно разозлился на Ремарка за нарушение его условий (впрочем, мафиози давно сообразил — здесь, на чужбине, его условия всегда будут нарушать внаглую и издевательски), но позже заметил признаки жизни в теле Ацуши, вернее, того, на что оно теперь походило. Регенерация брала свое. Переломанный в нескольких местах скелет срастался, разорванные ткани органов и сосудов принимали прежнюю целостность, подживали открытые переломы и раны, бывшие смертельными. Все несмертельное оставалось сиять на Накаджиме, как напоминание о доблестном поражении. Это была куча ссадин, синяки, ушибы и кровь во внутренней полости. Минут через десять Ацуши жадно задышал и закашлялся, теперь — примерно так же, как страдающий от плеврита Акутагава. Потом вытер рот и уселся на кучу щебня. Если бы Накаджима был бумагой, он был бы смятым в шар, порванным в десяти местах, подожженным с одной стороны и смоченным с другой кусочком рекламной листовки, — настолько неважно он выглядел. Акутагава, находившийся метрах в десяти от него, все-таки нашел в себе силы проворчать и в этот раз.  — Накаджима, чтоб тебя! Зачем надо было фигачить по нему с такой силой?! Я же предупреждал, что у Ремарка отражающая способность! — его снова схватил кашель. — Кхе, у меня, в отличие от тебя, нет дара восстановления! Мог бы как-то поаккуратнее бить, что ли, чтоб хотя бы мне не досталось, я-то ведь его не атаковал! Накаджима вымученно посмотрел на напарника. Белее него была только краска на разметке.  — Прости. Я не думал, что он отразит урон и на тебя, — просипел Ацуши и обреченно посмотрел туда, откуда они с Акутагавой «прилетели». Там, маленький, как муравей, темнел под фонарями силуэт человека в шляпе. Накаджима сглотнул и сдавленно спросил. — Что нам теперь делать? «Хорошо бы знать, — подумал Акутагава, — что нам теперь делать. Если бы это было мне известно, я бы разобрался с Ремарком еще в Йокогаме». Ремарк, тем временем, беспрепятственно шагал к ним, метр за метром, двигался вдоль пустой дороги, точно призрак, следующий по пятам за своими жертвами. Жертвы смотрели на него напряженно и затравленно, не зная, как быть и что предпринять.  — Это был мой… самый сильный удар, — дрогнувшим голосом прошептал Накаджима. — Еще сильнее ударить я не способен, у меня закончилась энергия, чтобы контролировать Тигра. Вдали от дома делать это гораздо труднее… А этот Ремарк, — он запнулся, чувствуя, что снова в отчаянии готов разрыдаться в любую минуту, — этот Ремарк не только невредим, да еще и нас едва не угробил… Он… он ужасен. Непобедимый монстр. И если он убьет нас… — Накаджима снова сглотнул, почти всхлипывая, — в этом нет ничего удивительного. Он посмотрел на Акутагаву в молящей беспомощности, будто Акутагава мог что-то изменить. Но Акутагава не мог ничего изменить, оттого-то и бесился, а еще его раздражал этот просящий взгляд Накаджимы, в котором было столько надежды, словно лишь он, Акутагава, имел право спасти Накаджиме жизнь. Рюноске сплюнул. Накаджима вообще его раздражал. И как только такой хлюпик, как он, в принципе дожил до своих лет и не кинулся под колеса грузовика раньше от тленности бытия?..  — Слушай, ты, размазня с когтями, — зло заговорил Акутагава, — как же ты, черт возьми, задрал впадать в панику при каждом удобном случае! Ну да, Ремарк набил нам морды, как и обещал, но он ведь еще не покончил с нами! Мы еще живы, и пока мы живы, не смей, гаденыш, сдаваться и опускать руки, или лапы, или что там у тебя, — Накаджима слушал, блестя увлажнившимся глазами, и временами поскуливал то ли от боли, то ли оттого, что боялся. Он был сейчас в состоянии такой безнадежности, что Акутагава вполне мог бы его уничтожить, если бы действительно хотел, но Акутагава вместо этого принялся почему-то возвращать ему веру в себя и свои силы, чем очень его настораживал. — Если мы живы, значит, можем еще сопротивляться, если можем сопротивляться, значит, есть еще какой-то способ одолеть Ремарка, ясно? — Ацуши торопливо кивнул. Логика была проста и понятна, как дважды два, и он даже удивился про себя тому, что не пришел к такому выводу раньше. — Теперь только осталось найти этот способ, а раз ты у нас умом не блещешь, искать его буду я. Накаджима мог бы, конечно, что-то возразить, ведь и он был на самом деле в плане ума не лыком шит, просто настолько отчаялся, что вновь препираться у него не оставалось сил. А Акутагава и впрямь стал искать выход, точнее, думать, и пока думал, все смотрел на маленького Ремарка в отдалении, который постепенно приближался к двум эсперам. Он думал и думал, думал и думал, перебрал в уме все планы недавних успешных миссий, все построения, все уловки, обманные выпады и способы одурачить соперника, которым когда-то учил его семпай. Чуя всегда любил в трудные моменты похлопывать себя по карманам, потому что так находил сигареты, чувствовал, что они рядом, и от этого становился собраннее. Акутагава решил, что, может быть, ему тоже следует похлопать себя по карманам, чтобы додуматься уже хоть до чего-нибудь, как бы глупо это ни выглядело. Ремарк подходил все ближе, и скоро уже было заметно, что он оставил где-то свой рваный плащ, а шарф висел на шее незавязанный, и концы его свободно болтались аж над коленями. Ремарк шел, мерзопакостно улыбаясь, улыбаясь своей победе и поражению напарников, и, пожалуй, считал себя величайшим мужем и эспером Вселенной. И войну-то он прошел, и от Гильдии-то сбежал, и япошек этих жалких сейчас в порошок сотрет, так что нет, пожалуй, в мире способности надежней и разрушительней, чем его «Жизнь взаймы». А он-то еще когда-то сетовал, мол, она и не нужна ему вовсе. Хотя что там, конечно, не нужна, просто должна пригодиться, пригодиться в последний раз перед тем, как он навсегда с ней попрощается.  — Ну что, драгоценные мои друзья-азиаты? — прокричал он насмешливо, оставаясь ровно посередине того расстояния, что отделяло эсперов от оставшегося на автостраде кадиллака. — Пора сказать белому свету «прощай»? Накаджима замер, как заяц, почуявший запах хищника, и даже не обратил внимания на то, что хищником, по сути, был сам. Теперь уже все перепуталось, роли поменялись, и преследователи стали преследуемыми, а нападавшие — защищающимися. Акутагава нахмурился. Он что-то нащупал в одном из карманов. Потом вспомнил про телефон и со всей поспешностью его достал. Ацуши посмотрел на него взглядом, который одновременно говорил «все кончено» и «не смеши меня».  — Это что…  — Телефон с номером Кёки, — оборвал его Акутагава, не дав досказать.  — Ты собираешься по нему звонить? Прямо сейчас? — безнадежность в глазах Накаджимы сводила Акутагаву с ума. Мало того, что он и так понимал: бредовая это идея, — так еще и временный напарник соль на раны сыпет, мол, совсем с дубу рухнул? Кёка мертва, демона нет, так кто ж теперь должен прилететь им на помощь? Карлсон, что ли?.. — Но ведь Кёки…  — Да знаю я, — огрызнулся Акутагава. — Может, у тебя есть другие варианты? Ацуши отрицательно помотал головой и низко опустил её, закрыв лицо руками. Рюноске, глядя на него, только процедил себе под нос что-то невнятное, вероятно, содержащее нецензурную брань в адрес Накаджимы. Потом раскрыл телефон. Та девушка из ремонта подобрала, видимо, самый дешевый вариант замены из всех возможных и перенесла данные со сломанного сотового на точь-в-точь такую же древнюю «раскладушку», с какой Кёке звонили раньше. Хотя нет, эта «раскладушка» была, пожалуй, еще древнее прежней. Акутагава пролистал список контактов и нажал на иероглифы с именем Изуми. В трубке пошли гудки. Ремарк, тем временем, продолжал издевательски злословить, картинно жестикулируя на расстоянии от японцев.  — Что же вы, господа? Почему не атакуете? Ни бьете, ни режете, ни стреляете? Скоро уж солнце встанет, — он указал куда-то на восток, в сторону Мичигана. — А при дневном свете, скажем так, всяко хуже мордобои устраивать. Люди понабегут, полиция… Умоляю, господа, поторопитесь, — он наклонил голову чуть вперед, берясь за краешек шляпы двумя пальцами — Ремарк считал это своим коронным жестом — и блеснул желтыми глазами. — Иначе поторопиться придется мне, а у меня в автомобиле еще целый ящик патронов, и два карабина, которые Драйзер оставил, и даже динамит есть! Гудки продолжались. Накаджима насчитал десять и поднял голову. Воцарилось молчание. На лице у Ацуши выразилась такая невыразимая боль, словно через секунду наступал конец света. По щекам потекли слезы.  — Бесполезно, — прошептал он самым упадническим тоном, какой только слышал Акутагава, а потом вдруг посмотрел на него заплаканными глазами и улыбнулся, так, как когда-то улыбалась ему Хигучи под завалом, искренне, но отчаянно, потому что не могла сделать ничего больше. — Прощай, Акутагава-сан. Надеюсь, те моти были вкусные…  — Какие моти?! Ты чего нес… Накаджима, сволочь! Ты что, умирать собрался?! — заорал Акутагава, взбешенный обреченным видом Накаджимы, и даже на ноги встал от силы своего возмущения. Он почему-то и чувствовал себя сейчас точно так же, как тогда, под завалом, но ведь выбрались же они с Хигучи из той западни, когда, казалось, это было невозможно? Выбрались! И из этой задницы выберутся, благо, рейсы в Йокогаму пока никто не отменял. — Да ты живее всех живых! Какое «прощай», мать твою! Живо встал, когти выпустил и — вперед, и с песней! — защищаться! Да, Кёки больше нет! Но мы-то есть, и мы отомстим за неё! В любое другое время Накаджима бы удивился самоотверженности семпая, но сейчас он уже не чувствовал в себе сил ни удивляться, ни защищаться, ни бороться за честь Кёки. Что ему честь Кёки, если сама Кёка никогда не будет рядом с ним?..  — Ты говоришь что-то бессмысленное, — пробормотал Ацуши и всхлипнул, а Акутагава подумал, что точно где-то уже слышал подобное раньше, и почему-то тоже вдруг разуверился в собственных словах. — Ремарка нам не одолеть, Кёки не спасти, а если ему нужны наши жизни, он будет преследовать нас до тех пор, пока кто-то из нас троих не умрет первым, так что, даже если мы защитимся сейчас, остаток жизни проведем в извечном страхе быть убитым им… А для меня это слишком ужасно, ведь я и так все существование провел в страхе, поэтому я лучше сдамся ему добровольно сейчас, чтобы не мучиться потом. Ремарк обещал, что Кёка будет нас ждать… Может, я её увижу… Он тоже поднялся, и Акутагава вдруг осознал, что теперь совсем не хочет, чтобы Ацуши это сделал. Рюноске стоял сейчас примерно с таким же лицом, которое наверняка было у Цезаря, когда он кричал «И ты, Брут!» Он чувствовал, что его предали, очень подло и некрасиво предали, хотя чему тут было удивляться — Акутагава всегда считал Накаджиму своим врагом, так разве мог ожидать от него чего-то другого?.. Но он все равно ощущал, что его предали, каждым нервом, каждой клеткой тела, и дико злился на себя из-за этого поганого ощущения; это насколько же он, величайший убийца Портовой Мафии, привязался к какому-то слизняку из Агентства, чтобы почувствовать себя преданным во всех смыслах этого слова?.. Позор ему и его голове с седой челкой за то, что опустился так низко.  — Накаджима! — заорал он, собирая в себе остатки той страшной ненависти, что когда-то питал к этой сопливой роже. — Если ты сделаешь еще шаг — я прикончу тебя на месте! Накаджима, намеревающийся идти в сторону Ремарка, обернулся и через плечо посмотрел на Акутагаву. Тому на секунду показалось, что он не остановится, однако следующая фраза Ацуши повергла его ну просто в крайнюю степень остолбенелости.  — Так сделай это, — сказал Накаджима, просто и без агрессии. Как всегда говорил теплые и вежливые слова. — Убей меня. Пожалуйста. Акутагава оторопел и подумал, что забыл, как разговаривать. Ацуши повернулся к нему целиком и подошел ближе.  — Убей, убей меня, Акутагава-сан! Прошу тебя, убей! — он встал перед Акутагавой, схватил того за руку, но Рюноске вырвался, глядя на напарника в зверином ужасе разумного человека, оказавшегося вдруг в дурдоме. Тогда Ацуши упал на колени и вцепился когтями в край плаща, того самого, что сам же когда-то и испачкал. — Мне легче умереть, если это сделаешь ты, чем этот человек! Пожалуйста, прикончи меня! Ты обещал, Акутагава-сан! Со стороны это напоминало сцену в магазине между мамой и её ребенком, которому она дала слово купить дорогую игрушку, если он будет хорошо учиться, но не сдержала обещание. Акутагава со страшным лицом пятился, пытаясь вырвать плащ из лап Ацуши, и непонятно было, злится он, удивляется или боится.  — Я убью тебя, только если ты будешь сражаться с Ремарком! — кричал Акутагава и отбивался от Накаджимы, как мог, однако тот наступал на него и, в конце концов, повалил его на взрытый от падения асфальт. — Что ты делаешь, идиот! Отвали ты от меня, я еще не готов тебя убить! Отвали, — ай! — у меня раны не прошли, бестолочь! Не трогай меня!  — Пожалуйста, Акутагава-сан! Я не хочу умирать от его руки! Я хочу умереть от твоей руки! — восклицал Накаджима и обливался слезами, лежа у упавшего Акутагавы на груди. Даже жабо на рубашке мафиози уже намокло, ибо Ацуши утыкался в него лицом, как в носовой платок. Рюноске попытался было пошевелиться и скинуть его с себя, но Накаджима лежал точно на его затягивающихся ранах, отчего малейшее движение приносило несказанную боль, от которой даже вздохнуть было нельзя.  — Накаджима, — процедил Акутагава, — ты лежишь у меня на груди и ревешь, как баба.  — Ну и что? — Ацуши поднял голову. Если бы Рюноске мог, он бы наверняка отпрянул, только он не мог, поэтому лишь вытянул шею, чтобы видеть рожу Накаджимы максимально далеко от себя. — Может, единственное, о чем я мечтал всю жизнь, кроме отядзуке, — так это лежать у тебя на груди и реветь, как баба! Акутагава опешил.  — Что?  — Что? Ремарк с льстивой ухмылкой смотрел на лежащих эсперов. Ему вдруг показалось, точно он попал на представление, и поразительно радовался тому, что эти два — считай, уже покойника — решили перед расправой поднять ему настроение. Тем веселее казалось ему учинить потом эту расправу над ними, ибо градус драматичности вышел бы за пределы дозволенного.  — Эй, ребят, вы что, вроде этих? — спросил он. — Ну, типа голубых? Накаджима с Акутагавой синхронно повернули к нему головы, потом единогласно ответили, причем один (Накаджима) сказал «да», а второй (Акутагава) сказал «нет», после чего в недоумении переглянулись друг с другом.  — Ацуши? — сказал Рюноске, который прифигел настолько, что даже не дал себе отчета в том, что называет напарника по имени.  — Рюноске? — сказал Ацуши, который назвал напарника по имени только потому, что тот назвал его по имени первым.  — Не смей звать меня по имени, идиот! Для тебя я все еще Акутагава-сан, и никто больше! — тотчас же взвился мафиози, уязвленный подобной бесцеремонностью.  — Акутагава-сан, позволь мне… поцеловать тебя.  — Чег-хмпф! — остаток слова и непристойную ругань по поводу того, что Акутагава думает об этом уроде Накаджиме, Рюноске договорить не успел, ибо Ацуши как-то резко и настойчиво подался вперед и заткнул ему рот поцелуем. Акутагава тут же замахал руками и забарахтался, словно утопающий, которого хотят отправить на дно, как бы двусмысленно это ни звучало. От его судорожного рвения высвободиться груда асфальта, поверх которой они лежали, разъехалась в разные стороны, и оба напарника с грохотом и сдавленным из-за поцелуя воплем Акутагавы брякнулись на кучу гравия. Ремарк тем временем преспокойно сложил руки в карманы брюк и с усмешкой стороннего наблюдателя наблюдал за сией великолепной картиной. Ему на минуточку даже стало как-то жаль убивать этих двух замечательных людей — до чего же они мило, а главное, — красиво смотрелись вместе. Потом Эрих вдруг будто что-то вспомнил, вероятно, зачем он вообще здесь, и громко свистнул, привлекая к себе внимание.  — Коль скоро вы закончите миловаться, дайте знать, а я пока пойду пройдусь за карабинчиками и динамитиком, — приторно-ласково сказал он, чуть приподняв шляпу, после чего развернулся и сделал пару шагов к переходу. — А заодно и машинку поближе пригоню, чтобы трупы не волочить. Однако едва он вновь поднял голову, над ним метнулась какая-то тень. Эрих непонимающе огляделся и понял, что перед ним совсем не тень, а свет, и свет этот — не от его способности, точнее, от способности, но не от его. Перед ним возвышалась огромная безлицая фигура, облаченная в традиционные восточные одежды, и равнодушно смотрела на него пустыми глазницами с кровавыми разводами, а сияние вокруг неё струилось во все стороны, делая собой улицу многократно более освещенной, чем обычными фонарями. Ремарк сглотнул, — впервые, наверное, подражая своим противникам, — и отшагнул назад, пробормотав:  — Это еще что за явление? Акутагаве, наконец, удалось овладеть собой, и он рукой отлепил от себя лицо Накаджимы, как отталкивают излишне добрую и падкую до облизываний собаку за пасть, а потом ногой отбросил Ацуши прочь и приподнялся на одно колено. Накаджима, бесконечно разочарованный сией беспардонностью, как был, так и остался на четвереньках, после чего оба напарника, враз забывшие, что между ними вообще произошло, завороженно уставились в сторону Ремарка, перед которым угрожающе парил дух.  — Снежный Демон… — выдохнул Накаджима.  — Снежный Демон, — повторил Акутагава и, спохватившись, посмотрел на телефон. В экране мобильника шли секунды разговора. Значит, вызов приняли. Значит, Кёка жива. Значит… Рюноске глянул на Ацуши. Это много чего значит. Помолчав секунду, Акутагава тотчас же закричал в трубку. — Снежный Демон, уничтожь Ремарка! Светящийся дух тотчас же обнажил катану, не ту хлипенькую, из дешевой имитации металла, которую Эрих бросил под ноги эсперам, еще когда они стояли под автострадой, а настоящую самурайскую катану около метра длиной. Ремарк, видимо, понял, что что-то не так, и отступил еще на шаг назад. Он знал о способности Кёки, однако никогда не представлял, каково это — сражаться против неё в открытую, и спасовал. Ему не было известно, как «Жизнь взаймы» среагирует на атаки демона. Но не боялся, ослепленный собственным величием и непобедимостью.  — Что, привидение, тоже хочешь со мной потягаться? — Ремарк ощерил зубы и поднял рукава рубашки. Вся она была в мелких порезах, но кожа под тканью была цела и невредима. Снежный Демон вместо ответа взмахнул катаной. На Эриха вновь посыпались удары — молниеносные и бесшумные, будто его и не атаковали вовсе; фантом — умелый воин — действовал незамедлительно, исполняя приказ. Через минуту эспер стоял перед ним, ссутулившись, и, казалось, был в шаге от того, чтобы шлепнуться наземь. Однако Ремарк удержался. Следы от ран, которыми катана исполосовала шею, руки и грудь, загорелись прежним сиянием. Акутагава хотел было в безысходности крикнуть «Черт!», но осекся. Мафиози понял — в этот раз действие способности Ремарка изменится. А в лучшую или худшую сторону, знал только он сам. Свет заклубился и гигантским валом накатил на фантома с катаной. Ремарк сиял — и в прямом, и в переносном смыслах. Однако нечто в его извечной схеме в этот раз дало сбой. Эрих не учел одного: Снежный Демон был духом, материей, которая никак не связана с обладателем способности, как, к примеру, в случае Акутагавы и его Рашомона. Следовательно, Демон не обладал жизнью. И не имел того, что Ремарк забирал у других, оставляя себя неуязвимым. Огромное облако света взметнулось вверх тысячами искр и рассеялось. Яркая вспышка озарила автостраду, и даже стоявшие поодаль напарники из Йокогамы одновременно подняли руки, закрывая глаза от ослепительного сияния. Когда оно угасло, Накаджима с Акутагавой увидели, что фантом исчез, будто и не появлялся. Звонок в телефоне был завершен. Снежный Демон выполнил приказ. И тут вдруг над окраиной Грант Парка пронесся душераздирающий вой, тоскливый, безнадежный, каким воет волк, отбившийся от стаи. Ремарк все еще стоял. Предсмертный ужас застыл в его глазах. Колотые и рубленые раны, которые нанес ему Демон, впервые, наверное, за все время его существования закровоточили. Спасительный свет не защитил их. Ремарк стоял, открыв рот после исступленного крика, и отсутствующим взглядом смотрел под ноги. Кровь капала у него с подбородка. Кровь была везде — на рубашке, брюках, на концах шарфа. Во рту и на губах. На асфальте. Много крови. Очень много крови… Ремарк никогда не видел столько крови за один раз. Точнее, конечно, видел, и очень часто, но ведь это была чужая кровь, а сейчас он видел свою… Ремарк, казалось, и не знал, что на самом деле тоже наполнен этой ужасающей алым цветом жидкостью, ведь способность никогда не позволяла ему пролить ни капли её. А теперь он стоял, смотрел на кровь и не понимал, не понимал, откуда в нем столько крови и как так вышло, что теперь она разлилась вокруг него, жуткими пятнами покрыв дорожное покрытие рядом. Он стоял, ужасался крови и пробовал на вкус какое-то новое, неведомое прежде ощущение. Это было ощущение боли. Боли физической, которую он никогда раньше не испытывал. Боли, которую заглушала боль душевная и ликвидировал свет способности. Боли, которая заставляла кричать в полную силу, кричать не в беззвучном отчаянии, а во весь голос. Он кричал. Кричал, не понимая, почему ему не становится легче с этим криком.  — Как… хорошо, — вдруг сказал Ремарк, чем ошеломил стоящих позади него японцев. — Я чувствую… свое тело. Я чувствую боль. Чувствую, что живу… — он обернулся к напарникам. — Слышите, я живу! Акутагава угрожающе поднял руку с телефоном, словно маленькая «раскладушка» и впрямь перевоплотилась в гранатомет.  — Эй, ты! — крикнул он Ремарку. — Сейчас я вызову Демона еще раз, и ты станешь трупом! Тот снова засмеялся, как чокнутый. Акутагава оскалился и уже хотел было нажать на кнопку, но его остановил Накаджима.  — Не нужно, — сказал Ацуши и вновь посмотрел на заливающегося хохотом эспера. — С такими повреждениями Ремарк не сможет нам противостоять.  — Тогда что ты предлагаешь? — вспылил Рюноске, крайне взбешенный не к месту проснувшейся накаджимовой человечностью. Он никогда его не поймет. Его и Хигучи. Их ценности для Акутагавы навсегда останутся за семью печатями. — Отпустить его гулять по свету, чтобы он навалял нам попозже?  — Ты вызвал Демона, значит, Кёка еще жива, — ответил Ацуши. — И только Ремарк знает, где она. Мы должны узнать у него. Акутагава раздраженно зарычал, как рвущийся на команду «фас» охотничий пес, которого забыли отпустить с поводка. Ремарк, между тем, снова закричал. Он вкушал свою боль и наслаждался ею.  — Чудесно… — лихорадочно зашептал он после долгого вопля. — Раны — это всегда великолепно… Раны, которые не убивают, делают сильнее! Тут он вдруг обхватил себя за окровавленный живот и торопливо заковылял обратно к переходу. Акутагава и Накаджима посмотрели ему вслед.  — Он возвращается к автомобилю, — догадался мафиози. «Неужели при таком уроне у него еще остались силы использовать патроны и динамит?»  — Хочет уехать, — просто предположил Ацуши, и эта его мысль показалась Акутагаве почему-то более правдоподобной. Он повернулся к напарнику.  — Позволим ему уйти?  — Если Ремарк уйдет, то приведет нас к Кёке. Подождем, пока он сядет в машину…  — …И последуем за ним, — закончил за него Акутагава и решительно направился за Ремарком. Накаджима, догнав мафиози, пошел рядом. Ремарк перемещался к кадиллаку достаточно торопливо, хотя и припадал на обе ноги и оставлял за собой много кровавых подтеков на растрескавшемся асфальте. Будто подстреленный зверь, которого выслеживали охотники. А охотники шли за ним не спеша, уверенно, без напряга, ведь и так знали — он от них никуда не денется. Шли, однако триумфу своему нисколько не радовались.  — Накаджима? — Акутагава мельком глянул на Ацуши; тот шагал, размашисто двигая мощными плечами. — Ты… что это учудил только что, а, придурок? Накаджима повернулся к напарнику. Глаза его блеснули озадаченностью, однако вскоре Ацуши сообразил, на что намекает Рюноске. И впрямь, откуда вдруг взялся повод к такому нахальству — а иначе, как нахальством, Акутагава спонтанные поцелуи не считал, да и вообще их терпеть не мог, если только это был не поцелуй с Хигучи. Накаджима неловко засмеялся, примерно, как тогда, в аэропорту перед тем, как попросить семпая купить урамаки.  — Ну, надо же мне было что-то сделать, чтобы ты убил меня, — объяснил он. Акутагава округлил глаза и стал похож на нечто жуткое и бледнолицее, вроде озлобленного вековой жизнью вампира.  — По-твоему, после поцелуя я бы непременно убил тебя? Ацуши по привычке взялся за галстук, который после недавней схватки язык не поворачивался назвать галстуком — настолько он поизносился.  — Э-э, ну да, — Акутагава-вампир стал выглядеть еще озлобленнее. — Да я знаю, знаю, что, конечно, так себе способ… Просто, я думал, раз уж больше ничего не остается…  — Ты совсем отшибленный, что ли, Накаджима?! — возмущение Рюноске было таким громким, что его, наверное, услышал бы даже Ремарк, если бы не был так озабочен тем, как добраться до машины. — Ты поцеловал меня, чтобы я тебя убил?!  — Я знал, что ты очень разозлишься, — добродушно улыбнулся Ацуши, и Акутагаве вдруг показалось, что он чрезвычайно соскучился по этой беззлобной улыбке, потому что она очень красила лицо Хигучи, когда та была рядом. — Думал, накинешься на меня сразу же, но ты почему-то… ничего не сделал. Он посмотрел Акутагаве в глаза, и тот неожиданно почувствовал смущение. Нет, этот идиот только отдаленно напоминал ему Хигучи. Конечно, он тоже был чистым-светлым, но доброта его казалась какой-то… могучей, что ли? Очень влиятельной, призывающей тоже совершать добро в ответ. Может, и Хигучи обладала такой добротой, только она крайне зависела от командира, поэтому не позволяла себе принуждать его к ней. А вот он, Накаджима, мог позволить. Ведь он был сильнее Акутагавы. Сильнее, чтоб его. Рюноске вздохнул и раздраженно прикрыл рот рукой. Под каблуком хрустнули мелкие камешки. Ремарк уже почти достиг автомобиля.  — Дело в том, — пробурчал Акутагава сквозь ладонь, — что я пока что не могу убить тебя, Накаджима. Фиолетово-желтые глаза Ацуши зажглись заинтересованным участием.  — Почему же?  — Потому что ты похож на Хигучи, — признался Акутагава. — А я, кажется, люблю Хигучи. Накаджима чуть в осадок не выпал после этих слов. Он даже за голову лапами схватился от удивления и взволнованно замахал черно-белым полосатым хвостом. Акутагава хмуро заметил в уме, что не успел засечь, когда у Накаджимы вырос хвост.  — Акутагава-сан любит Хигучи! — воскликнул он, от изумления поднимая светлые брови так высоко, что, казалось, они покинут лоб совсем. Акутагава раздраженно потер переносицу. «Да, да, идиот, заканчивай уже фигеть». — Акутагава-сан… вообще кого-то любит! Надо же, — Ацуши снова посмотрел на семпая. — А я думал, ты поголовно всех ненавидишь.  — Я же сказал: только кажется, — сердито буркнул Акутагава, и Накаджима понимающе опустил уголки губ. Некоторое время напарники шли молча, пока Ацуши не потянулся, лениво задрав кверху руки вместе с головой. Размявшись и хорошенько зевнув, он выпрямился и с насмешкой глянул на Акутагаву. Тот продолжал закрывать рот пальцами.  — Значит, Акутагава-сан, теперь я могу не беспокоиться за свою жизнь, так? — спросил Ацуши.  — Размечтался, — фыркнул Акутагава. — Ты и твое Агентство пока что все еще у меня на примете. Вот разлюблю Хигучи — разберусь и с тобой. Накаджима улыбнулся снова, на этот раз — своим мыслям. Он, пожалуй, мог бы подловить семпая на этих словах. Но не стал, ибо понимал: тот ужасно рассердится.  — Тогда я буду надеяться, что ты не разлюбишь её как можно дольше, — усмехнулся он, мотнув головой. Акутагава фыркнул еще раз.  — Как же ты меня бесишь, Накаджима. Истекающий кровью Ремарк к тому моменту дотащился до автомобиля, открыв дверь, залез на водительское сиденье с левой стороны и завел мотор. В тот же миг кадиллак тронулся, развив огромную скорость за секунды, и помчался по дороге, вдоль которой брели Накаджима с Акутагавой. Увидев несущийся прямо на них автомобиль, напарники быстро расступились, отскочив в разные стороны. Ремарк гнал по шоссе вниз, к южной стороне.  — За ним? — спросил Накаджима, развернувшийся в сторону уехавшей машины. Теперь в его голосе звучала необычайная бодрость, и Акутагава даже усомнился в том, что каких-то десять минут назад этот человек в высшей степени отчаяния плакал навзрыд у него на груди. «Ками-сама, до чего же резко ты меняешь настроения», — подумал Рюноске. Он и не подозревал — сам он в плане настроя бросался из крайности в крайность примерно столь же часто.  — Угу, — Акутагава кивнул и призвал Рашомон. Демон исправно поднял его над землей и, используя стрелы в качестве своеобразных ходулей, понес вдоль дороги вслед за умчавшимся кадиллаком. Ацуши побежал по шоссе на своих четырех. К слову, бегал он довольно-таки быстро.

***

Над линией побережья рядом со стоянкой водного такси занимался рассвет. Темное до черноты небо светлело, голубело, белело, потом розовело и, наконец, принимало первые лучи встающего солнца в свои объятия. У причала недалеко от синей кассовой будки с козырьком покачивался на волнах пришвартованный экскурсионный пароходик с двумя крошечными палубами и белыми надписями «Шолайн Сайтсиинг» на носу, бортах и корме. На бетонных плитах, которые с обратной стороны лизала вода озера, в этом месте были установлены металлические ограждения. Чуть поодаль их уже не было, и в воду можно было спокойно прыгнуть прямо с берега. Только навряд ли во всем районе южной стороны Чикаго нашелся бы смельчак, способный на подобное безрассудство. Ремарк пригнал машину именно сюда. Небесно-голубой кадиллак с гоночным мотором, его старый друг и товарищ, который, в отличие от некоторых, не бросил его в самый опасный момент, встретит сегодняшний рассвет вместе с владельцем. Он заслужил окунуться блестящей поверхностью корпуса в эти ранние лучи света, сладостные, потому что первые за рождение целого дня. Когда напарники прибыли на место, Ремарк уже стоял возле машины и смотрел на поднимающееся солнце. Глаза его казались бледными, почти белыми из-за сверкающего рассвета. Глаза, почти как у слепого. Он вдруг подумал, что все это время и был слепцом, ищущим в течение жизни что-то, что не было ему предначертано. Не было, а он отчаянно это искал и посвятил всю свою нелепую, безрадостную жизнь этим бессмысленным поискам. Наверное, прав был Драйзер: Ремарк всегда занимался не тем, чем нужно. И поплатился за это сполна. Он стоял спиной к японцам, своим мнимо врагам, которые не сделали ему ничего плохого и которых он не смотря на это обрек на огромные лишения. Вот он снова причинил боль. Не он, но способность, которая всегда решала за него, сколько и кому придется страдать. Почему-то в этот раз она не смогла решить. А он разочаровался в её силе. На Ремарке вновь был его рваный швейцарский плащ. Прибрежный ветер относил вбок концы отцовского шарфа, шевелил темные волосы под полями шляпы. Более всего сейчас Эрих походил на героя-романтика, страждущего от своего драматичного одиночества. Наверное, в действительности так и было. Только одиночество, к сожалению, — не единственное, от чего ему приходилось страждать.  — Солнце… — произнес Ремарк. — Солнце очищает… Если вы дожили до рассвета, значит, отвоевали у жизни еще один день. Так мне говорили в санатории… Акутагава тихо опустился на асфальт. Иглы Рашомона, все это время поддерживающие хозяина, бесшумно скрылись в его плаще. Накаджима, всю дорогу бежавший по-тигриному, выпрямился и принял человеческое положение. Они оба остановились неподалеку от берега, на почтительной дистанции от Ремарка, который держал руки в карманах плаща. Они оба все еще не знали, где Кёка и стоило ли ждать от немецкого эспера новых сюрпризов вроде случайных залежей динамита в самых неожиданных местах. Но Ремарк стоял спокойно, обессиленный потерей крови и своим поражением. Он стоял и смотрел на рассвет.  — Мне всегда казалось, что моя жизнь похожа на огромную ошибку. Кто-то дал мне силу, которой я не способен распоряжаться. И эта сила превратила мое существование в ад. Я стал искать из него выход в том, ради чего стоило жить. В том, что приносило радость. Теперь правда я и сам уже запутался в том, что мне ближе — спокойствие или авантюры. И, кажется, перешел черту. «Похоже, он не планирует атаковать», — подумал Акутагава. Ацуши, как и всегда в такие трагические моменты, продемонстрировал охоту к свойственному ему состраданию.  — Эм, Ремарк-сан? — крикнул он. — Вы пока что еще ничего не перешли; если мы вызовем скорую, вас спасут. А чистосердечное признание в похищении сократит срок заключения на пару лет.  — Скорая, признание… — Ремарк повернулся к эсперам. На груди его алело огромное, во все туловище, пятно от крови под изодранной рубашкой. А глаза… Бледные глаза смеялись, смеялись, будто принадлежали сумасшедшему, глумящемуся над схватившими его санитарами. Казалось, этот человек совсем не чувствует боли. Но он чувствовал и смеялся ей в лицо, потому что впервые с ней познакомился. Да, ему было весело. Не каждый человек ощущает боль только к тридцати годам. Наверное, только поэтому некоторых к этому времени она закаляет, а не ломает, как куклу. — Какое значение имеет сокращенный срок заключения для человека, который лишился всего, даже своей неуязвимости?..  — В любом случае, это лучше, чем просто умереть, — пожал плечами Накаджима. Ремарк засмеялся.  — Здóрово мыслишь, мальчик, очень здорово, — улыбнулся он. — Только наивно. Нет смысла в том, сколько я просижу, равно как и нет смысла в том, что я вообще раскаюсь и позволю себя посадить. Потому что нет смысла в моем существовании. Потому что отчаяние рано или поздно настигает всех. Ацуши тоскливо вздохнул и повернулся к Акутагаве.  — Акутагава-сан, философия — это больше твой конек, а я в ней не очень разбираюсь и уже не понимаю, чего он городит. Акутагава поперхнулся.  — С чего ты взял, что философия — мой конек? Мой конек — убийства, — ответил он. В это время Ремарк продолжал свой печальный монолог.  — Моя способность могла дать мне такое могущество, какое вам и не снилось. Её мощь была самым непреодолимым явлением, и я был так отчаянно уверен в ней, что захотел от неё избавиться, ведь она вредила тем, кого я любил. А сейчас я осознал, как сильно ошибался. «Всегда найдется рыба крупнее».  — Слушай, не хочу тебя перебивать, но мы не очень сечем в рыбалке, — загорячился Акутагава, уже давно теряющий терпение. — Скажи, куда ты спрятал Кёку, — больше нам от тебя ничего не нужно.  — Кёку? — переспросил Ремарк, как будто даже и забывший о том, что, оказывается, вообще её «похищал». — Ах точно, раз вы призвали Демона, наверняка поняли, что я её не убивал. Досадное раскрытие обмана, должен признать, досадное…  — Где Кёка, мать твою?! — заорал Акутагава, так что Накаджима рядом аж пригнулся от его грозного крика. Ремарк презрительно скривился и лениво крикнул, повернув голову к кадиллаку.  — Кёка, можешь выходить из машины. Твои друзья все-таки пришли за тобой. Оба напарника единовременно посмотрели на автомобиль. Щелкнула ручка задней двери, затем и сама дверь приоткрылась, и из-за неё показалась напуганная девочка в кимоно и с плюшевым зайцем в руках. Она робко огляделась — целехонькая, без малейших следов пыток и насилия — потом наткнулась потерянным взглядом на Ацуши, и глаза её буквально засветились.  — Ацуши-кун! — тихо пискнула она и побежала к Накаджиме. У того на щеках вновь блеснули слезы радости.  — Кёка! — воскликнул Ацуши и распростер руки. Девочка кинулась к нему в объятия, уткнувшись носом в изрешеченную пулями рубашку с остатками галстука. Акутагава с презрением покосился на эту сцену воссоединения. Он-то знал, что после того, как все закончится, Кёка все равно вернется в мафию вместе с ним. — Ты не поверишь, этот Ремарк сказал, что убил тебя, но я ни капли не сомневался в том, что ты жива! «Ну конечно», — хмуро подумал Акутагава, вспоминая панику Накаджимы. Кёка, не отстраняясь от него, непонимающе посмотрела на Ремарка. В синих глазах её читался молчаливый вопрос.  — Равик-сан? — обратилась она к нему и только сейчас узрела то плачевное состояние, в котором пребывал её похититель. — Что…  — Многоуважаемые господа постарались, — кивнул он на напарников, намекнув на то, что именно они призвали Снежного Демона. Ацуши взял Кёку за плечи и внимательно посмотрел ей в лицо.  — Кёка-тян, в Йокогаме за тебя все переживают! Зачем ты позволила этому, — он указал на Ремарка, — себя похитить? Ведь он же действительно хотел убить тебя и, если бы не мы, уж наверняка бы это сделал!  — Давай, Кёка-тян, расскажи им все, — улыбнулся Ремарк. — Пусть послушают невеселую повесть о нашей с тобой беде.  — Нашей?.. — Накаджима посмотрел на иностранца, потом перевел взгляд на девочку, которая стояла перед ним, крепко прижимая игрушку к груди. На лице её, бледном и бесстрастном, как и всегда, выразилось чрезвычайное сожаление. А потом Кёка неожиданно увидала Акутагаву и сразу же затряслась, прячась за Накаджиму. Тот покачал головой и с укором посмотрел на напарника, чего ты, мол, детей своим страшным видом пугаешь. Акутагава раздраженно закатил глаза, молчаливо посылая Накаджиму куда подальше. — Не бойся, он не причинит тебе вреда. Мы сотрудничаем. Кёка как будто что-то поняла и снова посмотрела на Ремарка. Потом неуверенно заговорила. Голос её был тихий и безрадостный.  — Я хотела избавиться от способности, — Ацуши охнул. Он-то считал, что Ремарк один обладает таким маниакальным желанием. — Равик-сан сказал мне, есть один такой способ, и пообещал мне его показать. А потом сообщил, что для этого я должна буду умереть. Но я все равно согласилась уйти с ним. Я не хотела оставаться в мафии. И я не хочу туда возвращаться. Ацуши-кун, — Кёка сорвалась и теперь с мольбой глядела ему в глаза, — пожалуйста, я не хочу возвращаться в мафию! Я лучше умру, чем вернусь!  — Тихо-тихо, — Ацуши погладил её по голове и успокаивающе прижал к себе. Кёка всхлипывала. Она боялась, что Ацуши сдаст её Акутагаве. Но он неожиданно сказал. — Все будет хорошо. Ты не вернешься в мафию, Кёка-тян. Тут пришла пора вновь выходить из себя и Акутагаве.  — Эй, придурок, мы вообще-то договаривались! — вспыльчиво заявил он, но Ацуши ответил ему взглядом, лучше всяких слов говорящим: «Позже обсудим». Акутагава злобно что-то прорычал, но проглотил недовольство. Позже так позже, все равно они с Накаджимой друг от друга уже никуда не денутся. Да и телефон пока что все еще у него, Рюноске.  — Вот видите, до чего жизнь среди преступности доводит людей, — поучительно заметил Ремарк. — Они уже и умереть готовы вместо неё. Акутагава глянул на него в беззвучной ярости.  — Я бы не советовал тебе поучать меня, когда у тебя самого жизнь на волоске висит, — огрызнулся он. — Один удар, — и ты полетишь в воду, а потом — как ты там говорил? — «сделаешь доброе дело», кажется, и покормишь рыбок. Ремарк примирительно поднял руки.  — Хорошо-хорошо, друзья, раз уж так вышло, умоляю, давайте разойдемся мирно. Я и так сполна получил сегодня.  — И получишь еще, потому что никакие мы тебе не друзья, — сплюнул Акутагава. Накаджима снова посмотрел на него с укоризной. Потом повернулся к Ремарку.  — Но зачем ты хотел убить нас? — спросил он. — Ты же говорил, что для того, чтобы избавиться от способности, тебе нужна смерть троих эсперов. Эрих усмехнулся.  — Так и есть. Мне нужна была смерть троих одаренных. Освободиться можно только от самой могущественной способности. Я до последнего верил, что смогу это сделать, и потому, по совету одного человека, решил следовать ритуалу очищения, для которого была необходима смерть троих. О том, что способность Кёки сильнее моей, я не думал. Поэтому обманул её. Только не стал убивать, пока вы не придете. Решил, мало ли, кому охота тащиться на соседний континент за трупом какой-то девочки?.. — как бы сейчас ни хотел Акутагава с ним не согласиться, и все-таки был вынужден это сделать. Он за живой-то Кёкой через силу заставил себя уехать, а за мертвой бы не отправился и подавно. Ремарк, тем временем, посмотрел на Изуми, которая, как и прежде, словно не понимая смысла сказанных им слов, глядела на него все так же молча и безучастно, как и тогда, в мафии, и потом, в Чикаго. — Прости меня, Кёка. Я не знал, что ошибся. Твой демон одолел меня. Наверное, на самом деле только ты заслужила избавление от дара. И мне очень жаль, что я так и не смог тебе помочь. Он снял шляпу и театрально приложил её к груди. Посмотрел в бетонные плиты под собой. Голос его задрожал, но Ремарк продолжал говорить, преодолевая себя.  — Я никогда не хотел тебе зла, Кёка. Я вообще никому не хотел зла. Я никого не хотел убивать. Я мечтал лишь о том, чтобы зажить тихой, размеренной жизнью, которая бы никому не причиняла ни боли, ни вреда. Я мечтал о том, чтобы все были счастливы. Мечтал о справедливости. Мечтал о покое, — он поднял глаза на троих японских эсперов перед собой. — Вы все заслужили такую жизнь. А я, тот, кто был проклят с самого начала, никогда не избавлюсь от проклятия, — он шагнул назад, опасно близко оказавшись у края воды. Накаджима напрягся; Акутагава слушал с равнодушием. — Я хочу, чтобы вы все были счастливы. Я хочу, чтобы была счастлива ты, Кёка, — он улыбнулся Изуми, и улыбка его больше не походила на оскал сумасшедшего. — Надеюсь, когда-нибудь ты обретешь свободу. Небеса точно знают: ты достойна её. Прощайте. А я отправлюсь туда, где мне и место. Ах да, и, если будет возможность, передайте человеку по имени Дазай, что на том свете, если ему, конечно, повезет туда добраться, он мой должник. С этими словами Ремарк качнулся назад и, все еще держа шляпу на груди, спиной вниз упал в воду. Озаренные встающим солнцем волны тотчас же сомкнулись над его лицом, погребая под собой все, что осталось от эспера со способностью «Жизнь взаймы». Накаджима расширил глаза и, оставив Кёку стоять, со всех ног бросился к воде. Ацуши остановила стрела Рашомона, схватившая его за плечо.  — Этот человек хотел тебя убить, — напомнил ему Акутагава, но Накаджима даже не обернулся.  — Пусть он и убийца, — прошептал он, — как и ты, и все-таки тоже заслужил жить. Акутагава подошел ближе.  — Заслужил, только не захотел. И ты не вправе решать его судьбу за него, — сказал мафиози, прикрывая рот ладонью. Накаджима с минуту постоял у края, глядя на глубокие воды Мичигана, в пучине которых так быстро и так бесповоротно скрылся Ремарк. Здешние волны так сильно отличались от волн Токийского залива. Потом Ацуши повернулся к Акутагаве.  — Ладно, — сказал Рюноске, — с мерзкими иностранными типами в шляпах покончено, теперь можно и домой возвращаться, — он повернулся к стоящей неподалеку девочке. — Кёка, идем, у меня был приказ вернуть тебя обратно в мафию. При этих словах Кёка похолодела и словно приросла ногами к земле. Ацуши нахмурился.  — Кёка не вернется в мафию, — повторил он. Акутагава нахмурился тоже и, честно признаться, у него это вышло куда лучше, чем у кохая.  — Кёка вернется в мафию, — рявкнул мафиози. — Это было моим третьим условием!  — Третьим или двадцать третьим — сути дела это не меняет, — произнес Накаджима и подошел к Кёке. — Она пойдет в Агентство вместе со мной. Шеф сказал, что готов принять Кёку, если я её приведу. Акутагава оскалился и хотел было призвать Рашомон, но вдруг вспомнил, что Ацуши не сможет забрать девчонку без телефона с её номером. Рюноске проверил карманы. Потом кое-чего не понял и проверил еще раз, внимательнее, но так и не нашарил заветной «раскладушки». Накаджима победно улыбался. Акутагава почуял подвох и посмотрел на него так свирепо, как не смотрел, наверное, еще никогда, хотя и сложно было представить подобное. «Где телефон, мать твою? Неужели он…»  — Не это ищешь? — Ацуши непринужденно помотал сотовым перед Акутагавой. Этому фокусу его научил Дазай, и теперь Накаджима безмерно этим гордился. У мафиози едва глаза из орбит не выпали от удивления и злости.  — Эй, верни! — заорал он, но Накаджима в это же время преспокойно повернулся к Кёке и мягко сказал:  — А сейчас, Кёка-тян, я покажу тебе быстрый, а главное — действенный способ того, как избавиться от способности, — глаза девочки заблестели, и она с надеждой посмотрела на Ацуши. — Смотри! Он размахнулся и со всей силы запустил телефон в озеро, вслед за Ремарком. Мобильник просвистел у Акутагавы над ухом прежде, чем он сообразил поймать его налету Рашомоном. Когда мафиози спохватился, «раскладушка» была уже в воде. Рюноске стремительно подбежал к краю бетонной плиты и посмотрел вниз. Под плещущимися в лучах взошедшего солнца волнами угрожающе темнел беспросветный омут Мичигана. Акутагава сглотнул. Потом в бессильном гневе повернулся к Накаджиме.  — Ты чего наделал, сволочь?! Тот развел руками.  — Мне кажется, теперь уж Кёка точно не представляет для мафии никакой ценности, правда? — так и было. Глупая девчонка, способность которой теперь призвать звонком с телефона являлось невозможным — а её номер по каким-то неизвестным причинам остался только в утонувшем сотовом, — и впрямь стала бесполезна для мафии. Если уж и попросил Мори вернуть Кёку обратно, то только ради Снежного Демона, а сейчас его не было, и зачем, следовательно, Акутагава вообще перся сюда и разбирался с этим паскудой Ремарком… Рюноске настолько разозлился, остолбенел и отчаялся после случившегося, что сперва даже не смог подобрать слов.  — Да как ты!.. Да я!.. Да она!.. — тут он увидел, как Накаджима как ни в чем не бывало взял девочку за руку и повел прочь. — Эй, куда это вы намылились?!  — В аэропорт, — крикнул Ацуши. Акутагава чертыхнулся и уже хотел было пойти следом за ними, дабы навалять этому желтоглазому ублюдку, но был кем-то остановлен. На плечо ему опустилась немытая, плохо пахнущая рука, так что Рюноске тут же отпрянул и с обыкновенным презрением, какое обычно испытывал ко всем людям, посмотрел на незнакомца. Перед ним стоял неважного вида старичок в обносках, наверное, бездомный, и держал в руке спортивную сумку, по виду очень похожую на сумку Накаджимы.  — Извиняйте, только вон тот парнишка, — старик указал в сторону уходящего Ацуши, — оставил в нашем кафе вчера утром. Мы его по всему городу искали, никак найти не могли. А потом нашли, только вы драться начали… Я и испужался. Может, хоть вы ему передадите? Он признательно посмотрел на Рюноске водянистыми серыми глазами. Акутагава с минуту соображал, ничего не понимая, а потом вдруг понял и грубо выхватил сумку у старика.  — Дай сюда! Старик торопливо поклонился, будто имел понятие о жестах в японской стороне, и испуганно попятился, после чего скрылся в ближайших кустах за газоном. Акутагава открыл сумку. В ней не было ничего, кроме навигатора, каких-то бесполезных бумажек, тряпок, воды и батончиков. «Идиот, — подумал Рюноске и взял батончик. — Носит с собой одно ненужное барахло». Потом распечатал шоколадку и со злостью откусил половину.  — Накатфыма! — пронеслось над парком. — Я тепфя ненафиву!

***

А через пару часов после случившегося к площадке перед морским такси приблизился один человек. Этот человек носил рубашку, жилет и кремовый плащ поверх него, а шея и руки у него были перебинтованы. Темные кудри обрамляли утонченное лицо с восточными чертами. Человек остановился рядом с кадиллаком у самого края воды. Потом поднял голову. Солнце поднялось уже высоко над живописными небоскребами Чикаго-Луп, видными отсюда.  — Ты через многое прошел, солдат, — с грустью заговорил стоящий над водой. — Но всесилие твоего дара завело тебя в дебри бездуховности. Ты никого не хотел убивать, однако всякий раз боялся принимать боль на себя и делал вид, что во всем виновата лишь твоя способность. Это не так. Виноват ты сам. Добрый человек — не тот, кто хранит память о близких, а тот, кто сострадает им и испытывает ту же боль, что и они. Тебе не дано было этого понять. Покойся с миром, солдат. Небеса примут тебя, ведь они всегда тебе помогали. Ты их единственный любимец.