***
«Рождение разных близнецов, двойняшек», да как угодно называли их в заголовках статей спустя только две недели, прикрепляя ссылку на инстаграм Виктора со всем отчетом по детям от самой выписки до настоящего времени. Витя был таким папашкой, который не залепливал смайликом ебало ребенку, ссылаясь на всякую порчу и приметы — он не верит в эти бабкины сказки еще с детства, когда в девяностые всем было уже насрать на черных кошек или разбитые зеркала в доме: других вещей быта просто не было — и не называл своего мужа «молочной фермой» или «инкубатором», исподтишка фотографируя процесс вскармливания — он считал это пиком маразма даже для него. Были такие индивиды, которые утверждали, что дети вовсе приемные или погодки, раз они были не похожи друг на друга. Хотя на них находились другие люди, которые объясняли все это тем, что природа взяла свое и у нее свои загадки, что это вовсе библейское чудо, как рождение Иакова и Исава, даже называли Юру «девой Марией», путаясь между ветхим и новым заветом еврейской сказки. С такими даже спорить не приходилось: они сами решали свои вопросы, переходя на личности и получая бан. Порой попадались и такие экземпляры, которые начинали писать статьи, основываясь лишь на нескольких фотографиях в инстаграме и причитая, мол, не могут детей нормально воспитать двое альф, сожительствующих под одной крышей, сплошная цитадель разврата, а не семья. Понаговорят столько бреда и охотно в это верят, передают другим, сами того не понимая, надевая на себя белое пальто — хотя некоторые осознано кичились своими книгами и вплетали историю с этим семейством лишь ради хайпа и рекламы своего высера. Да и к тому же, на все эти «двое альф» Витя недовольно отзывался в стори, сочиняя стихи про таких недалеких личностей, которые после громкого заявления о том, что Виктор — бета, все равно обзывали его альфой, приписывая все смертные грехи. Иногда создавалось впечатление, что все это — игра «сломанный телефон»: сказал одно, вывернули в другое. Быть знаменитым и иметь личную жизнь — пиздец как сложно. — Смотри, опять, — Юра протянул телефон Виктору, показывая очередную статью о них и странные выводы по итогу. — Боже, да не забивай себе этим голову, — отмахнулся Виктор и продолжил стоять около одной из кроваток с дитем, чутка покачивая. — Не обращай внимания, меньше афишируешь свое недовольство — быстрее угасает интерес, я знаю, поверь. Юра сидел в огромном (по крайней мере, для него) кресле, что стояло в углу комнаты — в самом неприглядном местечке, потому что так захотел сам Плисецкий — и листал ленту в инстаграме. Кресло он выбрал себе тоже сам, когда очень устал ходить с животом по Икее и тупо упал на первое попавшееся, которое ему так приглянулась по размерам и удобству. Это было его маленьким уголком в детской, где он спокойно мог взять в руки пиздюка, чтобы покормить, а также просто посидеть, наблюдая за Виктором или Юри, потому что одному ему было скучно. — Все равно, — протянул Юра, гневно тыкая пальцем в телефон. — Бесит, что все считают меня свиноматкой... — Никто не считает тебя свиноматкой, — Никифоров недовольно вздохнул и развернулся к Юре лицом. — С чего ты вообще берешь такое? Не воспринимай все всерьез, я тебе говорю, что все утихнет со временем. Коть, это тупые сплетни, раньше тебя они не волновали, что сейчас случилось? — Нет, я понимаю, что моя жизнь всем известна лучше, чем мне самому, но вот эти дурацкие советы мне в личку, как правильно воспитывать детей, всякие эти отмечания аккаунта на фотках какого-то дерьма — заебло, честно, и нахуй не пошлешь же. Хотя... Директ Виктора просто разрывался от вопросов о детях, еще какой-то ерунде и, пожалуй, самым надоедливым был вопрос о Юре. Вернее, почему это он, весь такой омега, не сидит с детьми и вообще, почему нет ни одной их фотки в его инстаграме, пусть даже с залепленными смайликами еблами. Все эти мамочки и папочки начали долбиться именно к Виктору, все время докучая и уже нервируя, ведь Юра их либо игнорил, либо посылал в пешее эротическое, не желая отвечать ни на один вопрос — ему было до глубокой пизды, что подумают о нем и его детях, Юра не из тех людей, которые будут играть на камеру, чтобы ублажить чье-то восприятие о себе. Почему-то люди были уверены, что больше не увидят на льду знаменитую звезду фигурного катания, ведь у него появились «цветы жизни» и сто процентов он будет посвящать себя им. Ага, хуй не пизда — дети не инвалидность: Плисецкий рвался на лед с третьего месяца беременности и обещал лично задушить каждого, кто встанет у него на пути после родов. — Хах, представь лица этих долбоебов, когда я на треню выйду через пару месяцев, — Плисецкий странно улыбнулся: то ли грустно, то ли невзначай, уставившись полностью в телефон. — Врач сказала тебе, что нельзя. У тебя еще шрамы не зажили на... — Да знаю я, как срать-то больно, —перебил Виктора Юра, чуть не уронив смартфон на пол. — Ну и что, что я туда раньше пойду, хуже не будет. Что, хочешь сказать, что я сяду на шпагат и у меня снова из зада кровь хлынет? — Если вообще еще сядешь... — тихо добавил Виктор, вскинув свою жиденькую, но завивающуюся по краям челочку, будто бы сказал просто так, ничего не имея ввиду. — В смысле? — Юра немного приподнялся со своего удобного кресла и уже был готов бить ебало, если ему еще раз скажут, что он стал немощным после беременности. — Хочешь сказать, что я не сяду на шпагат? Да чтоб ты понимал, я его бляха в воздухе умею делать, не то, что на каком-то полу, пф-ф! — Юр, ты просто не в той форме, — ну что, ляпнул глупость, придется продолжать, — ну, я имею ввиду, что ты не разминался, не занимался довольно долго, мышцы уже атрофировались. Не спорю, что это поправимо, но щас ты просто порвешься. — Да? Смотри, епт, — для Плисецкого это «не сможешь» звучало как вызов, поэтому он резко встал с креселка, чуток потянулся, отклячив зад в зеленых домашних штанах, и, елозя носками по ковру, попытался слету сесть на шпагат, пока не почувствовал боль между ног и в колене. — Сука. Он нелепо свалился на пол, ловя на себе, как ему показалось, взгляд усмешки и немое «я же говорил», но Виктор больше испугался за него, что он мог себе что-то повредить из-за своей упертости и упрямости, поэтому Никифоров попытался помочь Юре подняться на ноги, но получил удар по своей больной руке и жесткое и злое: — Я сам! Юра все всегда любил делать сам — вот такой он самостоятельный, что в какой-то момент боялся оказаться беспомощным. Его это «сам» приводило нередко к различным трэшовым ситуациям: те же естественные роды, а не кесарево. Даже кормил он детей сам, не подпуская к себе ни Юри, ни Виктора, пусть даже криво держа дитя на руках. Юре стало обидно, что вот так вот просто обосрался на шпагате, и, чтобы уважить хоть какую-то оставшуюся часть его чсв, он сам, еле переставляя ноги, пытался подняться в исходное положение. Недовольно рыкнув и пристально глядя в глаза, Юра чуть было не ударил Виктора по лицу, но почему-то ему захотелось больше плакать, как маленькому, от обиды, что аж самому стало противно от колкого ощущения где-то внутри себя. Нервно вздохнув и закусив нижнюю губу, Юра быстро выскочил из спальни, чтобы не разрыдаться на глазах мужа и не обосраться еще больше перед ним же. — Ей богу, как ребенок. Действительно, Юра был не в совсем той форме, что десять месяцев назад: конечно, появились лишние килограммы, живот был похож на какой-то сухофрукт из-за растянутой кожи, и там же красовались белесо-розовые растяжки, которые вызывали отвращение. Плисецкий уже полчаса вертелся около зеркала, все время рассматривая себя со всех сторон, оттягивая обвисшую кожу. — Ужасно... — тихо прошипел он, при этом недовольно цыкнув. — Ну и куда это сало теперь? Украинская радость какая-то. — Что ты там делаешь? — за приоткрытой дверью в спальню послышался голос Юри, который ненароком заметил рассматривающего себя Юру с недовольным выражением лица. Быстро одернув свою растянутую домашнюю футболку, Юра отшугнулся, подобно коту, и с испугом уставился на Юри, что держал в руках тазик с постиранной одеждой. То ли от стыда, то ли от испуга он быстро прижал к себе руки, пытаясь спрятаться, будто его поймали в ванной, как мышонка из Тома и Джерри, и сгорбился. — Да ну тебя, блять, — Плисецкий нервно выдохнул и чуть было по привычке реально не плюнул на пол. — Чего крадешься? — Будто я там ничего не видел, ага, — Юри оперся плечом на дверной проем, продолжая смотреть на Юру. — Что ты там крутишься? — Ничего, — сквозь зубы проговорил Юра. — Хотя нет, знаешь, я такой убогий после беременности, аж самому противно смотреть. Как будто я какой-то старик, все висит, мешается и бесит меня, — устало, даже огорченно, отозвавшись, Юра рухнул на кровать, не боясь отбить себе спину, и распластался в виде звездочки. — Я даже на гребаный шпагат сесть не смог, вот что это такое?! Простой, блять, шпагат, на полу, и не смог... Как же стыдно! Он закрыл лицо руками, прячась, подобно маленькому ребенку, что даже не заметил, как Юри сел около него, заведомо оставив свой тазик около двери, и попытался дотронуться: лишь только вздрогнул, когда рука Юри оказалась на его ноге. — Никакой ты не убогий, хватит, — грустно улыбнувшись, ответил Кацуки и лег рядом с Юрой, точно так же уперевшись свисающими ногами в пол. Юри не трогал его, ведь понимал, что все эти успокоения и «ну ты же молодец, не стоит обращать на такие мелочи внимания» ему не помогут, даже хуже сделают. Мелочи — мелочами, а для Юры вовсе нет: потерять форму — потерять себя, ведь куда такому бесформенному фигуристу, скрывающему все свои изъяны под огромными, мешковатыми одеждами, и не способному сесть даже на обычный шпагат на правую ногу. — Ужасный. — Вовсе нет. Глядеть в потолок было так бессмысленно, глупо надеясь найти ответы на свои вопросы в простом белом натяжном потолке, но Юра продолжал, причем вглядывался так, будто бы действительно нашел там что-то. Юри переводил взгляд то на него, то на тот же самый потолок, спокойно ожидая следующей его реплики с истерическим придыханием, которой так и не последовало. Юра просто молчал. Изредка слышалось, как он шумно вздыхал, уголки его губ непроизвольно дергались, будто Плисецкий пытался улыбнуться, но никак не мог, а в какой-то момент он вовсе повернул голову в сторону Юри и закрыл глаза. Аккуратно целуя его в лоб, Юри не спешил что-то говорить по этому поводу и просто приобнял за плечо, немного прижимая к себе. Волосы у Плисецкого были чутка засаленные, от чего перебирать или впутывать в них руку было немного противно, но он же родной, да и какой это пустяк! Кацуки гладил его по голове и все так же молчал, понимая, что дальнейший диалог на тему потерянной формы, просто разозлит его драгоценное солнце. На руке заблестело обручальное кольцо и, о, боже, почему-то в этот момент буквально за пару секунд Юри одолела невероятная тяжесть в груди, похожая на чувство вины. — Знаешь, — долгое молчание наконец прервал сам Юра и немного отстранился из объятий, — мне так легче становится... Не то, чтобы Юра превратился в какую-то размазню после родов, нет, было просто морально тяжело воспринимать себя и окружение, смотреть новыми глазами на мир, будто он войну прошел, а не родил двух высерков. — Хорошо, — Кацуки не знал, что можно еще сказать, поэтому односложно ответил и продолжил прижимать к себе расстроенного Юру. Да больше ничего и не нужно было, слова здесь не очень-то уместны.***
Ухаживать за детьми гораздо сложнее, чем за питомцами: их нужно кормить каждый час, менять подгузник, успокаивать, а как заорут, так соседи ментов готовы будут вызывать, думая, что в квартире убивают свиней. Ранее утро началось не с кофе, как в рекламе, а с того, что мелкий засранец начал кричать в полпятого утра, разбудив свою неполнородную сестру, а уже потом этот дуэт бейби-бум разбудил мирно спящих отцов в другой комнате. Сирена, нахуй, а не дети, вот тебе и обещанная звукоизоляция при ремонте. — Твою мать... — пробубнил в подушку Юра, пихая в плечо Виктора. — Витя, успокой своего маленького нациста, заебал орать в четыре утра. — Да-да, щас, я уже иду... — Никифоров, шатаясь, встав с кровати, запахнул свой халат и, шаркая по паркету носками, медленно побрел в сторону двери. Пожалуй, Виктор был единственным человеком, который еще не устал от постоянного плача детей и рандомного ора средь ночи, поэтому он даже с каким-то внутренним энтузиазмом шел успокаивать этих засранцев. Должное внимание нужно уделить бедному коту Плисецкого, который поневоле стал нянькой на свою поседевшую от стресса морду. В какой-то степени, именно он лез в кровать Яны, не давая ей кричать в принципе, ведь даже он понимал, что для нее это может закончиться плохо: начнет плакать, кашлять, перевернется и задохнется к херам собачьим. Потя любил подлазить к ней под руки, ходить кругами, вертя пушистым хвостом, играясь. Что касается второго пиздюка, так это чадо любило кричать больше всех — вот точно пиздюк Виктора. Порой, когда он начинал плакать средь ночи, Юра называл его нацистом, издеваясь попутно и над Виктором с его арийскими корнями в роду. — Я не могу спать, — раскрывая одеяло, Юри повернулся в сторону Юры, огорченно вздохнув. — Это потому что мелкий пидор разбудил? — ответил Юра. — Нет, не по этому. Просто, я нервничаю, а что если с ними там что-то случится, а мы будем спать. — Слушай, когда ты успел стать таким же, как Виктор? — недовольно буркнул Юра, пихая Юри в живот рукой. — Он больше тебя хотел, пусть теперь сам ходит. — Я так не могу, — Юра почувствовал, как на него плюхнулся другой конец одеяла, и, когда он открыл глаза, то увидел, как Юри уже встал с кровати и сам собрался идти в детскую. — Ну ты-то куда? — в тоне Юры слышалась какая-то обида, что его оставляют одного на просторах огромной кровати. — Быстрее справимся, быстрее придем. Юр, прости, это займет несколько минут и мы вернемся. Плисецкий лишь проводил Кацуки взглядом до двери, зарываясь между двух больших подушек головой, чтобы не слышать истерические крики ребенка, что не могли никак успокоить двое взрослых. Юра не видел, как вернулись его мужья в спальню, но про то, что это быстро будет, они напиздели, ведь Юра спал на большой кровати один до самого утра, а после слушал тирады, как он проебал это пришествие. И кто кому дать отдохнуть хотел? Время длилось медленно, по крайней мере, так казалось Юре. Мучительные недели после выписки тянулись так же медленно, как засохшая жвачка с обратной стороны школьной парты, и было также противно просиживать штаны дома. Заявляться на тренировках не было ни сил, ни желания, хотелось только спать, спать, ну, может еще есть и справлять нужду, поэтому Юру часто можно было увидеть сонного и укутанного в плед с котятками. В какой-то момент даже Виктор с Юри стали замечать за ним какие-то странности, вроде постоянного времяпровождения около зеркала, попыток начать качать пресс, уставая и лежа на полу целый час. Обычные заебы, тем более, что Юра все еще надеялся вернуть себе форму, чтобы в следующем году уже поехать на соревнования. Просто непонятно для Юры, непонятно для всех.***
*** — Ну давай пригласим гостей, — канючил с утра пораньше Виктор, выебывая мозг. — Посидим, поговорим, не родственников же собираем. — На кой черт, Витя? Чтобы я как уеба сидел и меня и тут начали заваливать вопросами про детей? Для этого есть инст, где я всех игнорю, тут так не получится, — огрызался Юра, разбавляя свой чай холодной водой. — Все, как суки, бухать будете у меня перед глазами. — Если сцедишь молоко, тоже сможешь, — откуда-то из детской послышался голос Юри, который пытался оттащить кота от детских кроваток. — Действительно, хочется же показать всем детей к тому же. — Вот-вот, — Витя театрально выставил указательный палец, пока не получил наставление от Юры «засунуть себе в жопу его». — Ну, Юр, ну, пожалуйста. Мы тебе вино твое нальем. — Бред какой-то... — потрынькав пакетик чая еще раз в теплой воде, Юра взял бокал в руки и развернулся лицом к Никифорову. — Я на твои уговоры больше не буду вестись. Все твои «пожалуйста» заканчиваются ебаным трэшем, что свадьба, что это. — Юр, на этот раз и я прошу, — из-за угла появился Юри с царапинами и котом на руках. — Потя опять к детям лез. — Засранец, говорил же будь умнее... Вот! Кота мне в овуля превратили, товарищи, себя мало что ли? Пусти его, че ты его держишь так криво? — Юра поставил бокал на место, стукнув об стол и разлив немного чай, и потянул руки к его единственному сокровищу. — Беги к себе, котя. Больше всего на свете Юра любил своего кота и никак не представлял жизни без него. Все, что угодно, но пусть этот несчастный кот остается рядом, так Юре с ним спокойнее и лучше. Плисецкий был как маленький ребенок, когда игрался с котом, что Виктору иногда казалось, что он Поте уделяет внимания и нежности больше, чем ему с Юри, и это изрядно бесило, но не сказать же человеку, чтобы он шел нахуй со своим котей и нежился только к ним двоим. — Ну так что? — Виктор замер в ожидании ответа, по-детски поджав нижнюю губу. — Точно можно бухать? — Ты только сцеди молоко, и я плесну тебе своего винища, дорогого, не то, что ты любил в парадных распивать эту Изабеллу. — Похуй, пусть приходят, мне все равно, — Юра погладил своего кота и съедающим взглядом посмотрел на Виктора, мол, да-да, можно, только отъебись уже. Вся эта хуеверть была назначена на воскресенье, в три часа, как полагается. По-другому у Вити не может быть, нужно, чтобы как у всех, но совсем по-другому, с шиком, блеском, но формальностями. Да и к тому же ему уже хотелось показать детей в живую, а не на простых фотографиях в инстаграме. Правда, трогать детей нельзя, как экспонаты, только смотреть, чтобы у них не появился герпес или они не начали орать. Тяжело вздохнув, Юра еле поднялся на ноги, чуть не упав и удержавшись за рядом стоящего Юри. После беременности отек с ног не сошел, ужасно болели кости, и Плисецкому даже казалось, что он вот-вот развалится на части. Придерживая поясницу рукой, он захромал в сторону своего чая. — Пойду полежу еще, а то все болит, и голова кружится. — Хорошо, котенька, — Виктор проводил взглядом Юру до двери спальни, а после перевел его на Юри и добавил. — Я же говорил, что согласится. — Это потому что ты его уже достал, — хитро улыбнулся Юри и скрестил руки на груди. — Ну согласился же, — Никифоров сделал пару шагов навстречу к Юри и стал нагло пялится ему в глаза, как бы ответом на ехидную улыбочку, а после быстренько цмокнул в губы и засмеялся. — Ты как ребенок, Вить, — легонько ударив по плечу Виктора, Юри усмехнулся. — Самый главный ребенок, это вон, Юра. Капризничает и кричит больше, чем новорожденный. — Это уж точно. Да, поведение Юры казалось смешным и нелепым, все равно что злится маленькая собака, но пока не укусит, хер поймешь, сколько злости в этом маленьком существе. Виктор и Юри прекрасно понимали, что это на него так подействовала беременность, поэтому ничего ему не предъявляли, наоборот, поддерживали во многом и даже зареклись все-таки сами смотреть за детьми, обращаясь к Юре только в том случае, если их нужно кормить. В основном Юра предпочитал оставаться в кровати под одеялом, играя в танчики или валяясь до обеда, и лишь после полудня покидал свою берлогу, чтобы поссать да пожрать что-нибудь. Он называл это ленивым месяцем, потому что ему было лень даже дойти до туалета, поэтому шутил, что ему тоже нужны памперсы как и пиздюкам. Но в большей степени было просто тошно и больно что-то делать.***
— Знаешь, это пиздец какое дерьмо. Дружеский совет: не заводи детей, — Юра вел светские беседы, рассказывая байки о детях Отабеку уже второй час, сидя на диване, уперевшись ногами в журнальный столик. — После рассказов о порванной жопе и двух сухофруктов у тебя дома, думаю, я стану чайлдфри. — Вот и правильно. Честно, никогда не верил Гоше, что рожать хуже, чем вьетнамская война. До сих пор все болит, месяц прошел. — Ты уверен, что это норм? — Хуль ты как мои ебыри? Норм, это норм, тем более, что с детьми сидят Витя и Юри, у нас договор, но орут, что те, что эти, одинаково и бесят меня. — Сочувствую. С какой-то стороны, Юре даже нравилось, что ему не нужно сидеть с детьми и в принципе их видеть: договор был соблюден, что он родит, а Виктор и Юри будут нянькаться с ними все время, но с другой стороны, у них не оставалось совсем времени на него самого, только если ночью, во сне, просто обнять. По крайней мере, так казалось самому Юре, а все эти изнежности с ним он считал побочным сидением с детьми. Дом, работа, дом, работа, а по выходным в магазины. Иногда в этот список вплетался пункт «врач», чтобы отвезти Яну на осмотр, и это доставляло и загружало еще больше как и морально, так и физически. В какой-то момент Плисецкому даже показалось, что на него не обращают внимание из-за уродливых растяжек на животе и его огромной лени — хотя больше всего его волновал пунктик ебли, но какое там, все уставшие и заебанные, даже он сам, к тому же швы на жопе еще не зажили. Все эти «гости» должны были прийти в воскресенье, чтобы, как говорится, убить двух зайцев: и на детей посмотреть, и поздравить Юру с двадцатиоднолетием, о котором он сам даже забыл из-за суматохи. До торжества оставался день, а, значит, пришла пора прогулки по магазинам и покупки «важных» вещей. По крайней мере, так нужно было Виктору, из-за чего произошел очередной спор с Юри, который действительно знал, что именно нужно без всяких «ну давай еще это купим, не убудет». — Я тебе говорю нет, — возмущался Юри. Да, он еще не забыл, как несколько недель назад посрался с Виктором, поэтому любая их недоговоренность завершалась на неопределенной ноте, уходя от темы в сторону, чтобы не было, как в тот раз. — Мы не собираемся закатывать банкет на сто человек с выпивкой, поэтому не ты поедешь в магазин. Серьезно, просто деньги на ветер пускать не хочется. — Да что там такого-то? — истерично задыхался Виктор, доказывая обратное. — Я понимаю, тем более, у меня из алкоголя все дома есть. Что там надо, обычные продукты, не собираюсь же я готовить французскую кухню. И итальянская сойдет. — Так, — Юри выставил указательный палец на Никифорова, тем самым будто говоря заткнуть хлебало. — Нет. Понимаешь, без пафоса? — Ну не можем же мы как бабки-сраки наготовить, намесить голыми руками все то, что выкопали на своем огороде. Юри, мой хороший, ты звездную элиту зовешь или бомжей поесть к нам? — А в чем, собственно, разница? — донесся голос Юры со стороны гостиной, который все еще печатал тирады своему корешу. — Во-первых, если ты так делаешь, то это не распространяется на всех, а во-вторых, убери ноги со стола, и так уже крышка отламывается. За новым тогда поедем! — действительно, для Виктора и просто так все, да это кто-то где-то сдохнуть должен. — Ой не надо, ой пизда какая-то, — ответил Юра и просто положил ноги на стол, как на какой-то пуфик. — Так вот, еще раз скажу, мы не из говна же сделаны, так что я не буду просто так готовить какое-то ассорти из блюд, — продолжил Виктор, оперевшись на кухонный стол руками. — Господи, да заткнись ты уже, зануда, — закатив глаза, говорил Юра. — Юр, можно, пожалуйста, без этих вставок? — Да ради бога, — Плисецкий даже не повернул голову в их сторону, по прежнему залипая в телефоне. — Если вам так сложно пойти на компромиссы, то я могу посидеть с пиздюками, мне не в падлу один раз. Ну, а вы вдвоем в магаз смотаетесь, только не подеритесь там. Юра усмехнулся и, кинув телефон рядом с собой на диван, развернулся к мужьям. Ему действительно было не сложно посидеть с детьми пару часов, тем более, как он думал, раз смог провести с ними время в роддоме, то каких-то задрипанных два-три часа уж точно сможет потерпеть их. Почему бы просто не взять пиздюков с собой в магазин и дружной семейной ордой отовариться в ашане или ленте? О, господи, а если простынут, а если еще что-то, а вдруг ворона обосрет новую коляску — ну уж нет, тем более, что в магазине действительно полно больных мудаков, а у детей не то, что еще иммунитета нет, обычного понимания происходящего вокруг нет. — Юр, ну не надо, мы не заставляем, мы сейчас решим пару вопросов и все, — ответил Юри, держа в руках кухонное полотенце, что совсем недавно достал из стирки и решил вернуть на законное место возле кухонной раковины. — Да че такого? Будто я, взрослый мужик, не смогу посмотреть за какими-то бейби бонами? Ебать вы мнение обо мне сложили, я вам не инвалид, чтоб вы знали, — Юра поднял свой зад с дивана и подошел к эти двоим. — Вы бесите меня своими орами, и мне вас жалко. Отдохните от детей, а то тупо все время с ними сидите, идите нахуй уже. — Точно? — недоверчиво переспросил Виктор, но, увидев на себе злой взгляд Юры, начал овульные предостережения. — Я понял. Смотри, бутылочки с молоком стоят в шкафу, если надо, можешь подогреть, но так, чтоб не горячо было. Ну в крайнем случае, можешь сам их покормить. И не давай Яне плакать, она может начать задыхаться, а пока у нас все хорошо... — У нас... — акцентировал внимание Юра. — Не цепляйся к словам, коть. Нет, если сложно или не хочешь, то... Что значит «если»? Это почему-то даже обидело и оскорбило Юру, будто он такой немощь, что не может с сухофруктами посидеть. Поссут — будет компот для яжомежек да бетачек. — Все-все, я те не пиздюк, чтоб меня учить. Разберусь. Только просьба: купите мне пиво, чтоб я не как лох сидел за этим вашим столом с гостями. — Нет, Юр, — усмехнулся Витя, быстренько обняв Юру и уткнувшись в его макушку носом. — У меня есть красное вино, оно и кровь восстанавливает, и через три часа в твоем организме не останется алкоголя. — Ну это смотря, сколько он выпьет, — засмеялся Юри. — Пусти, — Юра отпихнул от себя Виктора и даже с какой-то грустью ответил. Недовольный и уставший котя.***
Юра развалился в своем излюбленном кресле в уголке комнаты и уткнулся носом в телефон, листая ленту вк. Все началось довольно неплохо: дети спали в своих кроватях, Потя служил игрушкой для обнимашек от Яны, а Юра никого не трогал и тупо сидел рядом, чтобы не проебать момента, когда кто-то из них проснется. — Ну что, заебали вас папашки уже, да? — и снова, как и в роддоме, Юра от скуки начал разговор с детьми, будто бы они его понимали. — Со своими сюси-пуси. У меня уже так шесть лет, знаю... Вечная забота, а забота ни о чем. Вам-то хоть ничего, кроме как пожрать да поссать, и не надо, не надо гадать, че не нравится, че нравится. Что дадут, тому и рады. Пиздец, какие вы тупые, а я сошел с ума... Свой бессвязный монолог Плисецкий завершил, обречено вздохнув, будто бы сожалел вообще о всей своей жизни, а не только о нахождении здесь. Он оглядел комнату, остановил свой взгляд на своем коте, что чалился за деревянным темным заграждением (что больше напоминал какой-то карцер), в детской кровати, и опустил голову вниз, в телефон. Ему было очень скучно, но раз назвался груздем — полезай в кузов. Дети никак не реагировали на его высказывания, что у него сложилось впечатление, будто он разговаривал сам с собой. А оно так и было, сам говорил, сам же и отвечал на свои вопросы. Было даже как-то тошно находиться в унылой атмосфере, в комнате, где нависла оглушающая тишина, где все было сделано для детей в тошнотворно-детсадовском стиле, со всякими принцессами и принцами. Это ебало Юре мозг больше всего, что он попал в какую-то сказку, где ему вот-вот отхуярят мечом голову и он забудется или потеряется навсегда в четырех стенах, вечно ища пятый угол. Детские обои, игрушки, погремушки и два ребенка, очень похожих на кукол, только страшнее в два раза. Юра помнил, как ходил в детский сад и каждый раз наблюдал, как его пиздючьи одногруппники таскали с собой бейби Аннабель, что пугала не меньше вот этих двух собственных детей — но та была ебливая кукла, что умела рыдать и жрать, будучи в одной и той же одежде, с одним и тем же выражением лица, что казалось, что, если эта хуйня проснется ночью, то у ребенка будет сердечный приступ. А это настоящие дети, им если бошку свернешь, на клей не посадишь больше. Все эти воспоминания и кошмары развеялись, когда сущее зло проснулось и начало плакать. — Господи, да как тебя выключить-то?! — истерично возмущался Юра и никак не мог успокоить ребенка. В отличие от куклы, у пиздюка нет кнопки на теле, что моментально могла выключить его — даже батарейки не достать. Юра просто не знал, что делать, если дите не перестает дергаться в конвульсиях от истерики даже в тот момент, когда ему на ебало сыпят погремушки и игрушки. Он, блять, не думал, что родил мандрагору вместо пиздюка. — Все, не надо тут истерики устраивать, не бери пример со своего папашки! Ребенок продолжал плакать, захлебываясь своими соплями и слезами, будто на зло Плисецкому, пока сам Юра ошеломленно пялился на него и на лежащую в соседней кроватке пиздючку — лишь бы она не проснулась и не начала свой вопль, а после задыхаться, о чем и говорили Витя с Юри, иначе Юра просто решит утопиться в ванной под двойной гул детских сирен. — Тихо-тихо, не реви, — Юра шипел на мелкого и махал над ним руками, пытаясь отвлечь его внимание. Все было тщетно, и всякие уговоры и разговоры на него не действовали, мальчик продолжал плакать, очень сильно раздражая своим протяжным криком и Юру, и Потю, что дергал ушком каждый раз, когда ребенок начинал новый залп ора. Наверное поэтому Потя не очень любил сидеть у него в кровати, потому что громко и все равно не успокоить простым просиживанием на его ебале своей мягкой кошачьей жопкой, как это получалось с Яной. Юра начал нервничать и беспорядочно смотреть по сторонам, пытаясь найти пустышку или то, что можно было бы сунуть в рот и заткнуть горлопана. Он был похож на персонажа мультика, что мечется в разные стороны, пока кадры быстро меняются, и он превращается в непонятное зрителю нечто. Но вот если в мультфильме ударить кого-то молотком, ничего не произойдет, жаль, что в жизни не так. — Заткнись уже! — Юра поднял руку и уже было чуть ли не ударил сына, но отшугнулся от кровати как от огня. Ему стало стыдно и страшно, что он чуть ли не раздал пиздюлей младенцу, и быстро поджал руки, чтобы не повторить это снова. — О, боже... Из Юры никакой отец, и он сам об этом и говорил, и признавал это, но он никак не ожидал, что ему станет настолько страшно и ужасно сидеть с детьми, что в пояснице снова затянуло, как будто снова схватки, а перед глазами пелена и мутный образ пиздюка, похожего на вареник с вишней — такой же серый и с бело-красными проплешинами на теле, — пока в ушах эхом раздавался детский плач, совсем как в родильном зале. То ли совесть, то ли еще что-то заставило Юру поднять Мартина на руки и крепко, но криво держать перед собой. «Уебищное страхуило» — все, о чем мог думать Плисецкий, глядя на орущий сухофрукт. Он вцепился в ребенка мертвой хваткой, боясь еще и уронить его на пол, как игрушку. Наверняка останутся синяки на детских ребрах, ведь кожа такая нежная, а Юра схватился так, будто это последний кусок мяса. Замечательно, насилие в семье, Юрий Плисецкий абьюзирует своих выпердышей — и еще много и много заголовков для статей в рунете, если в инстаграме Виктора засветится хоть один синячок на детском теле. Дрожащими руками Юра прижал к себе ребенка и в непонятках оглядел комнату, пока под его ухом потихоньку затихал крик. Видать надо было просто взять на руки, чтобы это чудовище успокоилось. Плисецкий чувствовал себя отвратительнее некуда: ему было противно брать даже в руки это создание, что еще месяц назад пинало его изнутри, а уж тем более прижимать его к себе, ощущая, как маленькие ручки тянутся к его волосам. Он чуть было не отбросил дитя от себя, по телу пробежались мурашки, а у него самого подкатила тошнота к горлу, что он бы мог вполне облевать детскую, но пришлось бы ему еще и это убирать. Юра словил адский кринж и попятился назад, в свое кресло, чтобы наконец посадить свой зад и не упасть, стоя на ватных ногах перед детской кроваткой. Мальчик вцепился рукой в футболку Юры и посмотрел на него самого своими огромными голубыми глазами, полными испуга и слез, что Юра даже ужаснулся, будто его проедали насквозь этим взглядом, будто Март всем своим видом возмущался, что его так долго не могли успокоить. Хотя, возможно, ребенок так требовал пожрать и потянулся к батькиной сиське. — Блять, нет... у тебя есть бутылка. Да, Юра кормил детей сам, но не без поддержки и помощи: в роддоме ему помогали, дома ему помогали, а сейчас, когда ребенок орал, а он остался один на один с ним, ожидая будто какого-то боя как в мортал комбат, он не знал, что делать. Думал, что сейчас не так возьмет и сломает ребенка, но этот крик, истеричный плач, Юра никак не мог вынести. За бутылкой он встать не смог — побоялся, что, если вернет дитя в койку, он снова заплачет и повторится то же самое. — Блять, зачем я согласился с вами сидеть... сочувствую Витьке и Юри, они это по ночам успокаивать приходят, — Юра отдернул от себя руку младенца и резко, на нервах, кинул ее, а после услышал кряхтение. — Тихо, все, не плачь, пожалуйста, я щас сам рыдать начну! Пиздюка ничего не смущало, и он потянул руки во второй раз, требуя от батьки жрачку. — Убери руки, — дрожащим голосом ответил Юра на его действия. Ему показалось, что у него хуйнуло давление, а пиздюк все продолжал сидеть на коленях, тянуть руки к нему и неистово кряхтеть при этом. Даже Потя соизволил подняться и с ужасом посмотреть на сие картину библейского близнеца и чуть ли не рыдающего Юру. Не сидел с детьми — нехуй и начинать было.***
Утро воскресенья началось с того, что они проспали будильник, который Витя специально поставил на шесть утра, чтобы успеть все приготовить, убраться и навести марафет с собой и своим опухшим ебалом. Почему это все осталось на воскресенье? Потому что все все любят делать в последний момент. Это все равно, что сделать оливье на новый год не за час до начала, а тридцатого декабря, чтобы оно стояло и мозолило уже глаза. — Витя... — сонно толкая Никифорова в плечо, сказал Юра. — Уже третий раз звонит будильник. — Ага, — так же сонно ответил ему Витя и уткнулся носом в одеяло. — А я говорил, что вчера все сделать надо было, — пробормотал Юри, еле разлепляя свои губы. — Справедливо, — отозвался Юра и закинул на него свои руки и ноги. Никифоров тяжко вздохнул и даже почувствовал, как в груди засело непонятное чувство усталости, хотя, по идее, они же должны были уже проснуться. Он взял свой телефон в руки, отключил будильник и бросил куда-то на кровать, в одеяло, поднимаясь с места. — Все, просыпаемся. Мне надо еще масочку сделать, чтобы я не выглядел как столовская высертая подлива, — Виктор поднялся с кровати и похлопал себя слегка по щекам, пытаясь проснуться окончательно. День обещал быть веселым. Юри все же отвоевал место на кухне, позволив этому чуду с хайлайтером на скулах посидеть в ванной подольше. Юра же порывался что-то стащить с его стола, но получал за это грозный взгляд и быстро убегал с места преступления, как маленький ребенок, держа в руках то колбасу, то огурец. Когда Витя вышел из ванной, под его глазами были силиконовые хуйни, на голове полотенце, а сам он был в своем любимом халатике, купленном где-то за границей. Хоум вайф Витенька готов к исполнению заданий по дому, и первое, что ему нужно было, достать бутылки с молоком из холодильника и подогреть его, мешая тем самым готовить Юри. Юра развалился на диване в зале, беспорядочно листая каналы в телевизоре, ища что-то подходящее, а не редкостное говно в воскресенье в виде каких-то русских фильмов или юмористических программ на СТС. — И когда они придут? И, главное, кто? — поинтересовался Юра, болтая свисающей с дивана рукой. — Ну, я им сказал в три, там плюс-минус, как получится. Вообще, ты что, я всех наших пригласил, — ответил Виктор, аккуратно обходя Юри, размахивая своим халатом. — Мила обещала прийти без Гоши, потому что ее мама отказалась сидеть с их ребенком. — Бля, они меня увидят в таком виде... — Нормально ты выглядишь, хочешь, тоже масочку тебе сделаю? — Нет, не хочу, спасибо. Из комнаты раздался детский плач, что символизировал о пробуждении детей. Нахлынувшие воспоминания о недавнем, заставили Юру скривиться и дернуться, вспоминая все те же ощущения ребенка на руках. — О, опять он орет, — устало произнес Юра. — Что он все время орет и орет? Почему вторая молчит, а этот орет? Или та придушенная? — Ну это же дети, они все по разному себя ведут, — ответил Юри, шинкуя продукты. — Кстати, Вить, возьми бепантен, там, в детской стоит, и намажь Марту его синяк на ребре. Юра, как ты вообще умудрился его так держать, чтобы у него синяки остались? — Он плакал и дергался, и я боялся его уронить, вот и вцепился. У него, знаешь, тоже хватка хорошая. Еле отдернул его руки от себя. Юра так и не рассказал им, что было в тот вечер, когда он потерял над собой контроль. Плисецкий решил молчать об этом, чтобы его не сочли за ужасного человека, который может поднять руку на собственного пиздюка. Чувство вины и отвращения съедали его изнутри, но он молчал, как партизан — сильно, но глупо. — Ладно, — Юри остановился и посмотрел на Виктора. — Ну, и? — Что? — Никифоров растерянно оглядел своего мужа, помешивая ложечкой молоко на плите. — Ты собираешься идти к детям? — Да щас, подожди, молоко подогрею, что мне их, льдом кормить? Юра приподнялся с дивана, ложась на его грядушку, чтобы посмотреть на своих спорящих мужиков — ему это всегда нравилось, даже сейчас. — Вот нормальное по температуре или нет? — Виктор набрал чайную ложечку молока и тыкнул пальцем в нее. — Ну так попробуй, я занят, да и руки грязные, — сказал Юри, продолжая нарезать овощи для салата. Недолго думая, Витя преподнес ложечку к губам, пробуя температуру и, судя по всему, еще и на вкус. Юра в этот момент поперхнулся и тихо засмеялся. — И че ты сделал? — Юра вопросительно поглядел на Виктора, ожидая от него какой-то реакции. — Что? — Ну, как молоко мое, вкусное, да? — на его лице появилась улыбка, переходящая в гримасу насмешки. — Приятного аппетита. Не сразу сообразив, что он сделал, Никифоров похлопал глазками, поглядел на ложку в руках и сдерживающего смех Юри, а потом резко сплюнул. Под дикий смех Плисецкого, он вытер губы рукавом халата и истерично заявил: — Несмешно! — По-моему, очень, бля, молокосос нашелся, — Юра заливался хохотом, закрыв лицо руками, пока Юри тихо смеялся и улыбался, отвернувшись в сторону. — Иди корми своих заек с лужаек! Быстро выключив молоко на плите, Виктор неосторожно перелил его в бутылочки, чтобы побыстрей уйти от своих ебырей и перестать быть объектом насмешек. Как только он вошел в детскую, он услышал, как засмеялся уже Юри, и его накрыла некая злоба и обиженность — в его случае это называлось «ой, все» Время летело быстро, потому что каждый был занят делом: Виктор периодически ходил к детям, нянькаясь с ними, Юри заканчивал готовить свои блюда японской кухни, которые он делал просто божественно — кулинар из него хороший, получше, чем Виктор, хотя и тут они удерживали планку соперничества друг с другом, как и в фигурке. Юра же убирал вещи — ну, как убирал, он относил их в спальню, в шкаф, и запихивал глубоко внутрь, где он заметил свои игрульки для ебли с ебырями. Он грустно вздохнул, вспоминая, что ему долго нельзя трахаться, пока не заживут швы, и кинул сверху резиновых хуев какие-то вещи. Вообще трахаться Юре приспичило буквально не в первый же день после выписки. Его понять можно: почти год без ебли и даже подрочить не удавалось — то тонус накроет от обычного оргазма, то живот мешает элементарно дотянуться до хуя. Ночью он даже уже приставал к своим мужьям, что им казалось, что Юра их когда-нибудь точно изнасилует, пока они уставшие и измученные будут спать. В такие моменты Юра напоминал собак из видео, которые ебали все, что плохо лежит, будь то нога или подушка. До прихода гостей остался где-то час, и все в попыхах носились по квартире, пытаясь сделать все и сразу, но в результате проебываясь везде. К тому же, теперь была очередь Юри сидеть с детьми. На удивление, с ним дети ни разу не заплакали, более, того, даже крикливый маленький нацист улыбался, когда Кацуки тряс над ним погремушкой. Яна с важным видом долго смотрела на Юри, пытаясь разобрать кто это такой тут играется с ней. Признав родного батьку в нем, она улыбнулась, издав непонятный звук, похожий на «хе». — Что? — Юри улыбнулся в ответ и потянул к ней руки, поправляя еще нарядную одежду, которую Витя специально заказал лично для пиздюков у Рубчинского. Яна протянула руку и схватила палец Юри, всматриваясь в его лицо. Пожалуй, Юри был одним из тех людей, что видела Яна пока что в своей жизни, на которого она смотрела радостно, а не как на говно. Может, что-то чувствовала, кто его знает. Яна была таким пиздюком, которую ничего не волновало: всегда был кот под рукой, вечное внимание, чтобы она не начала задыхаться, а ее любимым занятием было засыпать пока ее кормят, и не важно был ли это Юра, либо из бутылки. Порой она могла задремать и вовсе в тот момент, пока сосала молоко, что в первый раз Юра даже подумал, что она сдохла на его руках, и испугался. — Юри! — прокричал Виктор из кухни. — Мне доставать уже все эти салаты, а то мы с Юрой уже стол почти накрыли? Кацуки осторожно убрал руку Яны от своего пальца, аккуратно тыкнул по ее маленькому носу, похожему на кнопку, от чего она засмеялась так звонко, а после ответил: — Сейчас... да, уже пора бы. Когда он вышел из детской, он увидел, как хозяюшка-Витя с бигудей на своей челочке, быстренько расставлял салаты, пока Юра выбирал себе бокал побольше из сервиза, чтобы больше вина поместилось, как обещали. Почему-то это все напоминало званый ужин: не хватало только камер, Александра Ковалева за столом, оригинальной заставки после каждого оглашения какого-то блюда, ну и, конечно же, оригинального открывания двери гостям, со всякими хуевинами. Самым пунктуальным оказался Отабек, который пришел буквально ровно в назначенное время на радость Юре, что будет с кем поговорить помимо двух овулей в доме. — Я уже чувствую эту атмосферу ужаса, — с порога заявил Алтын, снимая свои кроссовки. — Да ваще, хочешь посмотреть на этих огров? Только экспонаты руками не трогать, они орущие, — Юра отнесся к этому с иронией, но всякий раз, когда вспоминал тот случай, все равно передергивало до ужаса. Витя носился по квартире все еще с бигудей в волосах и возмущался, что он ничего не успевает и не хочет, чтобы его видели как какую-то бомжиху Розу, поэтому, быстро брызнув лак на волосы, он попытался аккуратно снять бигуди и не испортить красоту. — Вить, да ты и так красивый, будто мы тебя никогда не видели в таком виде, — Юра проводил его взглядом до ванны и получил ответ. — Видели, но не должны были! — Вот видишь, с какой истеричкой живу, — усмехнулся Юра, разговаривая с Отабеком, и кивнул в сторону ванны. — Щас второго покажу, они даже похожи. Пройдя в детскую, Юра остановился у двери, пропуская вперед Алтына, потому что сам стремался туда заходить. Потя аккуратно лежал в кресле Юры, свернувшись калачиком, и наблюдал за пиздюками — кошачья овуль. — Долго не смотри на него, орать будет, — сказал Юра, указывая рукой на Марта. — Вон на ту пиздючку смотри, она лучше выглядит. — На тебя похожи. — Да епт, бля, в каком месте? Разве что только жопой. — Не, особенно эта, она хмурится так же, как ты, — Отабек получил гордый взгляд Яны, что смотрела на него, скорей как на говно, и только она тут одна королева. — И в душу смотрит... — Бурятка ебаная, вырастет — будет таскать насвай домой, — засмеялся Юра. Плисецкий так и не осмелился пройти вглубь комнаты, остановившись около входа. Более того, ему даже было страшно посмотреть на детей, потому что перед глазами всплывал весь тот ужас вчерашнего дня. От размышлений и погружения в самого себя его отвлек звонящий домофон. — Еще одни пидоры пришли... все, не лезь к ним, их щас кормить будут. — Типо не ты их уже кормишь? — Отабек вопросительно посмотрел на Юру. — А ты уверен, что не мое? — Фу нахуй.***
Застолье проходило довольно весело, но не для Юры, который растягивал свой бокал вина на весь праздник. Все его подарки составляли ебучие пожелания и деньги в конверте — правильно, пусть лучше сам себе штуку для дрочильни купит, чем просить об этом кого-то. Юра за собой заметил, как начал уставать в их скучной компании и, подперев рукой щеку, начал смотреть в свою тарелку, пропуская мимо ушей все слова. Все внимание акцентировалось непосредственно на детей и почти каждый из присутствующих хотел их потискать, особенно Мила. Юра ее тоже обзывал овулью, как и мужей, и кота... Единственные люди, кто его понимал, был его кореш, которому он изливал все чувства начиная еще с первого дня беременности, и, как ни странно, дядя Яша, который тоже не питал большой любви к детям. У Якова вообще в голове не складывалось, какое отношение он имеет к пиздюкам двух оболтусов, которые учились у него фигурке. Он даже и представить не мог, что эти два распиздяя смогут породить что-то одно общее. На все его ворчания и недовольства его пинала Лилия, сквозь зубы повторяя, чтобы он сидел спокойно хотя бы здесь. — Я считаю, что дети это просто обязательный промежуток в жизни, — заявила Мила и потянулась к одному из блюд на столе. — Их планировать надо. А то многие по залету женятся и что, и какая радость в этом? — Действительно, — ответил ей Виктор, болтая вином в бокале. — Но они такие прикольные и милые, хочется их тискать все время и обнимать, да сломать что-то страшно. — Они похожи на даунов, — вставил свои пять копеек Юра, продолжая тыкать вилкой в салат. — Боже, Юр, ну что ты так сразу? — Ну они как сухофрукты, — Плисецкий поднял свой бокал с вином и эмоционально выпалил, засмеявшись. — Так что вздрогнем! Как бы это не выглядело смешным, внутри Юра чувствовал себя отвратительно, и что-то непонятно отдавало в правую руку какой-то колкостью, но он строил из себя хер знает что, чтобы не быть унылым говном. Хотелось уже увидеть этих двоих выродков, из-за которых и начался весь этот праздник, взять на руки или осторожно посмотреть на них, не доставляя неудобства. Сами дети на такое количество народа лишь изумленно хлопали глазками, а Яна и вовсе закрыла лицо руками. Вот понимает, пиздючка. Дети были стремные и в дорогих шмотках, но кого это остановит: мать-героиню, которая будто бы сама родила, хотя была альфой, или пожилую женщину, у которой не было никогда детей и только ворчливый муж. Не пошел к ним в комнату лишь Юра, у которого сложилось ощущение, что теперь его точно бросили в одиночестве, уделяя все внимание лишь пиздюкам, которых уже хотелось пару раз приложить об пол головой, и ему не хочется больше мешать своим присутствием. Из солидарности с ним остался Отабек и пытался как-то поддержать разговор, ведь видел, что Юра какой-то грустный и будто бы обиженный. — Все нормально, Юр? — Отабек положил руку на плечо Юры и потряс. — Скажи, из меня же хуйня отец вышел, да? — протянул Плисецкий опуская свои волосы в тарелку. — А это тут причем? — Они... они пугают меня, я не чувствую к ним ничего, кроме отвращения. Мне, как бы, похуй, но я бесполезный. На меня даже внимания не обращают... наверное, я просто противен им, — Юра отодвинул от себя тарелку и распластался по столу. — И это непонятное состояние просто выводит меня из себя, хочется кому-то уебать. — С чего ты вообще взял, что ты им противен? Дети много времени отнимают, так что... — Алтын пытался поддержать его, ведь понимал, что с Юрой происходит что-то не то. С какой стати он вообще стал загоняться? — Растяжки на животе, лишние килограммы после беременности. У меня до сих пор кости ломит, кто захочет с таким вообще спать, — бубнил Юра себе под нос, вздыхая. — Не хотел я этот праздник, хочу вернуться в фигурку, но у меня нет сил, и зависть просто распирает, что все прыгают, а у меня жопа болит. — Юр, — начал рассудительно Алтын, — ты сам веришь в то, что твои ебыри отвернуться от тебя? Если они реально так сделают, то они конченные мудаки. Скажи, вот, это так? — Нет... — Тогда в чем твоя проблема? — Мне стыдно, что я им не могу никак помочь, — Плисецкий приподнялся и устало взглянул на Отабека. — Ваще улыбку тут тяну после вчерашнего. Понимаешь, меня совесть жрет не от того, что у-у-у, родительская любовь и все такое, срать я хотел на детей, мне жалко и Виктора, и Юри. Они тупо все время посвящают им, терпят эти истерики, плач. Дети — это говно. И мне хочется быть просто... нужным им? Юра выглядел уставшим и грустным, что, казалось, он мог расплакаться в любой момент. Конечно, все что он себе надумал, были лишь его личные заебы, и это обострилось, когда ситуация с орущим ребенком сильно ударила по его самолюбию, что он не смог справится с такой хуйней. Да, ему было плохо после роддома, ему казалось, что его не замечают, теперь он еще и бесполезный. — Просто хватит. Не хочу больше на эту тему говорить, — Юра хлопнул ладонью по столу и откинулся на спинку стула. — Сука, еще и курить нельзя... — Юр, вопрос один: зачем? — с заебанным видом из детской вышел Яков, не желая видеть все эти сюси-пуси с детьми. Не дай бог, его еще заставят их трогать. — Они меня слезно умоляли. Сам же знаешь, какую морду грустной псины умеет делать Витя, — Юра пожал плечами и продолжил пялиться куда-то вдаль. — Боятся, что их гены никому не нужные останутся при них. Это сборище было только для детей, и никакого приближающегося дня рождения Юра вовсе не чувствовал. Ему всего будет двадцать один, а он уже замужем, имеет двух ненужных ему детей, которых носил от чистой любви из пробирок. Похоже на один из тех сериалов, что смотрит Виктор каждый раз снова и снова. Каждый день для него, как день сурка, все то же самое, что и вчера, меняется только дата в телефоне. И вообще, все так пусто, странно, непонятно, что Юре захотелось даже уйти куда-то подальше от всего этого, куда-то, где его больше не найдут. Вечер закончился довольно на хорошей для всей ноте, когда две хозяюшки Витя и Юри уже начинали уносить посуду в раковину на кухне, а гости разошлись, вспоминая советские истории из своего детства и девяностые. — Юр, весь день скучаешь, даже торт есть не стал, — Юри сел рядом с Плисецким и уставился на него, положив руку на плечо. — Я устал, все нормально. Все ненормально. Перед Юрой до сих пор стоял его бокал с недопитым наполовину вином и почти чистые столовые приборы. Ему было скучно весь вечер, он вообще начал себя чувствовать каким-то ребенком, который не понимает этих взрослых, на которого не обращают внимания, который сам по себе. — Я пойду в ванную, а то все очень болит, там хоть отдохну... — Да, хорошо, солнце. Слишком устал за сегодня, будто бы грузил вагоны весь день, не покладая рук. От воды в ванной исходил еле заметный пар, поскольку кран был вывернут в сторону горячей воды, а на ванной плитке, часть которых уже запотела, уже красовались маленькие капли воды, что аккуратно скатывались на швы плиток, делая их темнее. Юра удобно расположился в ванне, выпрямив полностью ноги и свесив руку с края так, что с нее капала вода на пол. Приятные и непонятные ощущения горячей воды сбивали с толку, заставляя потихоньку проваливаться в сон: то ли холодно, то ли слишком горячо, ведь кожу так обжигает, покалывает, что даже не разобраться в ощущениях. Постепенно сползая в ванную по плечи, что вода уже начинала мочить и волосы, Юра устало и часто моргал, положив голову на холодный бортик. Рассматривать себя было уже так же бессмысленно, как и пялиться в одну точку на полу, смотреть, как капельки воды с пальцев падают одна за другой. Устал, слишком устал находиться в кровати целыми днями, но, как назло, от этого хотелось еще больше и больше спать, укутавшись в теплое одеяло, обняв свою любимую игрушку. Ему больно смотреть на себя, на уставших мужей, что, только коснувшись головой подушки, быстро проваливались в сон и не всегда просыпались, когда из другой комнаты доносился детский плач. От чего-то сжимается сердце и отдает в правую руку всякий раз, когда ему говорят, что он герой и молодец, и он не обязан сидеть с детьми, ведь ему же обещали. Вода все еще шумела, набирая ванну уже почти до краев, а это протяжное шипение из крана больше заставляло упасть куда-то в себя, провалиться в мысли полностью, чтобы никто больше не нашел, желательно даже там и умереть. Сосредоточить свое внимание Юре было крайне сложно даже на одной точке, поэтому, казалось, что он смотрел в пустоту или вовсе ослеп. — Ужасно... — вздохнул Юра и сполз в ванну еще больше так, что волосы уже плавали в воде. Глаза закрывались сами по себе, а внутри поселилось чувство тошноты и головокружения: он мог бы просто подумать, что засиделся в горячей воде и ему уже стало плохо, но подобное он чувствовал гораздо чаще, даже если находился в постели. Вода стала переливаться за края ванны, но Юра этого уже не замечал, полностью уйдя в свои размышления и философские рассуждения о смысле жизни, а после и сам не заметил, как тихонечко заснул, поудобней прислонившись щекой к холодному бортику, что постепенно начинал нагреваться от выливающейся воды. Плисецкого разбудил стук в дверь и обеспокоенный крик Виктора: — Юра, что ты там делаешь, вода уже льется! Впрочем, Юра до сих пор не понимал, что он уже, возможно, затопил соседей: он не был сосредоточен на чем-то одном — он перестал понимать, что происходит вокруг в принципе, просто перегрелся... — Юра, ну что такое?! — дверь в ванную быстро распахнулась, и повеяло каким-то холодом, что захотелось опуститься уже с головой под воду, чтобы не замерзнуть и ощутить невесомость. — Что случилось, Юр?! Сколько раз он услышал свое имя за последние минуты две? Плисецкий непонимающе смотрел на Виктора, что уже закрыл кран, и попытался приподняться, но из-за затекшей руки, что выгнулась в другую сторону, стоило ему опереться на нее, он упал в воду. Вода окатила Никифорова и снова выплеснулась на пол, с неприятным чваканьем упав на прошлые лужи. — Боже, поднимайся, что случилось? Ты перегрелся что ли? Тебе плохо, ничего не болит? — помог приподняться ему Виктор. — Что? — растерянно ответил Юра, не обращая внимание на все это кудахтанье над ним, ведь он все еще чувствовал себя оторванным от будней и обычной жизни. — Стой, Вить, аккуратно, не поднимай его сам, — осторожно шагая босиком по мокрой плитке, в ванну зашел Юри, держа в руках полотенце. — Я просто... просто заснул, — Юра отшугнулся от рук Виктора и быстро схватил полотенце, поднимаясь с места. — Не выспались, вот я и уснул. Все нормально, съебитесь. Ему было крайне стыдно, что его застали в таком виде, и даже попытался спрятаться за полотенце, прикрывая в первую очередь свой живот, который считал убогим после родов. Ему было стыдно, что он превратился в какого-то овоща, который не может даже за краном уследить, не то, что за собой, поэтому, чтобы покрыть свою оплошность, сам вытирал полы в ванной. День не задался, по крайней мере, у него. — Ну и как тебе это нравится? — сказал Виктор, продолжая убирать посуду в посудомойку. — Я не знаю, может, он просто устал за сегодня, в этом нет ничего страшного, — развел руки в стороны Юри. — Тем более, что вчера он сидел с детьми, может, вымотали его. — Он с самого роддома ходит какой-то грустный... хотя после того ужаса я не удивляюсь этому. — Все нормально, он просто еще должен привыкнуть, — ответил Юри. — Я надеюсь. Виктор устало вздохнул, когда услышал детские короткие возгласы похожие то ли на смех, то ли на плач из спальни, и грустно посмотрел на Юри, умоляя сходить его туда, потому что он изрядно заебался за сегодняшний денек. — Давайте я посижу сегодня с ними? — неловко спросил Юра, выходя из ванны в мокрой футболке. — Вы хотя бы выспитесь, а мне-то что? Я уже подремал. Он засмеялся, но это, скорее, был истерический смешок или смех отчаяния. Плисецкий на все сто процентов не хотел опять сидеть с детьми, но, то ли, чтобы себе что-то доказать, то ли помочь уставшим мужьям, предложил сам, чтобы его не посчитали за депрессивное говно, не способное ни во что. — Ты точно этого хочешь, коть? Ты ведь тоже устал, да и ты не обязан. — Вить, нет, я не ради них предлагаю, — перебил Никифорова Юра и, улыбнулась, прислонился плечом к дверному проему. — Хочу, чтобы вы хоть раз выспались за этот месяц. — Юр, нам это никак не мешает, все справляются, и мы справимся, — ответил Юри, поправляя свои очки, что вечно съезжали по носу вниз из-за расшатанных болтиков по бокам. — Ни убудет, ни прибудет, че такие упертые? Только вон того расскажите, как заткнуть, а то реально бесит, — Юра кивнул в сторону детской и поморщился, когда вспомнил этот безутешный вопль. — Он любит, когда его на руках носят, — улыбнулся Виктор и мечтательно опустил глаза вниз. Боже, блять, как он мечтал об этом орущем и срущем существе. — Ну... — Плисецкий задумчиво приставил палец к губам, копируя излюбленный жест Никифорова, и добавил. — Их надо кормить? Я помню, из бутылки. Юра понятия не имел, как встают и когда жрут дети, потому что по ночам его никогда не будили и не заставляли топать в детскую, чтобы поднять растянутую футболку и накормить пизденышей. Он обычно сцеживал свое молоко, оно то и оставалось на ночь в бутылочках детям, если проснуться, а они просыпались и орали, как ебаные нацисты в сорок первом. Юра успел погеройствовать даже в обычно ебучей кормежке, когда залупился, что не будет сцеживать молоко и проще кормить смесями, а то хули они вообще продаются (хотя и сам не знал, что нужно выбирать что-то одно). Со временем появилась боль в груди, а после вообще оказалось, что у него застои, когда дите, сидящее на руках, кричало, а из Юры ничего не лилось. Насколько Плисецкий упертый, что даже температура в почти сорок градусов его не остановила перед тем, чтобы не сцеживать, а все потому, что ему, видите ли, стыдно было. Массажи, грелочки и прочее, и наконец-то Юра согласился, дословно «доить себя, как ебаную корову», но только при условии, что он это будет делать в гордом одиночестве. — Если только проснутся, — ответил Юри, задрав очки на голову. Вот поэтому они и расшатались. — Молоко вон в том шкафчике с детскими вещами, оно комнатной температуры, и греть больше не нужно. Плисецкого очень сильно скривило, чуть ли не до тошноты, потому что он не мог осознать, что это его молоко, и вообще оно похоже больше на кончу. — Все нормально? — Кацуки уставился на Юру, пока где-то рядом Виктор все еще не мог оторвать взгляд от маленького нациста. — Вполне, просто... — Юра сдержал порыв тошноты, вдохнув поглубже и задержав воздух. — Просто если какая-то хуйня будет, я тогда вас позову. — Хорошо, — Никифоров покачал головой в знак согласия и переглянулся с Юри, будто бы договариваясь о чем-то без слов. В комнате было темно, потому что люстра стояла на ночном режиме, чтобы свет детям не мешал спать. Все здесь такое чужое и непривычное, что, казалось, от каждого предмета в комнате веет холодом, заставляя невольно вздрогнуть. Юра сидел поодаль от кроваток и, кажись, смотрел куда-то в пустоту противоположного угла, пытаясь разглядеть пусть даже стык плинтусов. Спать совсем не хотелось: хотелось тихонечко сидеть в тишине, никому не мешать и ощущать себя некой серой массой, сливаясь с темными стенами, потолком. Дети, будто бы понимая, тихо спали в кроватках, через раз рефлекторно дергая еще маленьким носом; Потя соизволил прилечь калачиком к самому истеричному ребенку, позволяя к себе прижиматься и обнимать, тем самым заботясь больше о своем хозяине, чем о неком пиздюке. Так тихо и темно, что это вызывало у Юры какую-то грустную усмешку над самим собой. Прищурив глаза, он обвел взглядом комнату, еще раз убедившись, что сейчас ему, кроме самого себя, никто не мешает. Под глазами серые круги, и это начинало уже пугать и Юри, и Виктора, заставляя их проявлять невольно еще больше заботы к Юре, который, по его мнению, в этом не нуждался. С ним все в порядке — твердил он всякий раз, кутаясь в теплое одеяло и засыпая на полдня — он просто устал немножко. В голову не лезло ничего, кроме картины того, как он собственными руками душит орущих детей, сворачивая им маленькие шеи, и не чувствует никакого угрызения совести; или бросает Викторовский фен в ванную, ощущая будто бы наяву, как тело прошибает ток. Он не знает, чего он хочет больше — избавиться от мелюзги или от себя — но понимает, что кто-то из них огромная проблема для всех. — Спите, — говоря будто бы с самим собой, произнес Юра, тяжело вздыхая. — Ну спите. Юра поднял голову, посмотрел в потолок, будто бы ища там что-то (петлю или мольбы задохнуться во сне), и неуклюже уронил ее набок, оглядывая комнату с детскими побрякушками еще раз. Если эти сволочи проснуться и попросят жрать, Юра точно уронит одного на пол. От чего-то душно, от чего-то тошно, и это что-то заставило подойти его к окну, всматриваться в освещенные улицы и пусто смотреть вдаль, изображая из себя девицу с картин русских художников: грустные глаза и преддверие пиздеца. От пустых размышлений, напоминавших какую-то кашу в голове, его отвлек ребенок, что заплакал, толкая Потю в бок своими маленькими ручками и просясь на руки. — Зачем ты проснулся? — не отводя взгляда от вида, Юра так и не повернулся к сыну, забываясь в пустых бессмысленных мыслях, что перебивали неприятный крик. — Ты хочешь есть? Точно забываясь, Плисецкий смотрел в одну точку и нервно вздрагивал, пока его кот самостоятельно пытался успокоить младенца, будто бы понимая причину бездействия. — Юра, что такое, почему Март плачет? — в дверях появился сонный Виктор, которому пришлось подняться от долгого надоедливого плача. Все, что он увидел, зайдя в детскую, это кота, который кружился над дитем, заливающегося слезами, и какого-то опустевшего Юру, и похоже, что вовсе случайно затесавшегося здесь и задумавшегося. — Все хорошо, Юр? — Не могу, — Плисецкий медленно повернулся, глядя уставшими глазами, сделал пару шагов на встречу к Виктору, проводя рукой по кроватке плачущего мальчика, и оттолкнул легонько в сторону Никифорова, ничего не сказав и скрывшись за дверью. Кажется, он заплакал, но этого Виктор уже не увидел. Вся тоска по льду пропала в бездне фантомных болей при виде детей и непонятной усталости. Появилось огромное желание увидеть деда на том свете, или показать ему его внучат. «Послеродовая депрессия» гласила надпись на бумажке, выданной психиатром вместе с рецептами на антидепрессанты.