— Юрий! Юрий! Юрий! — Господи, блять, дай мне сил это пережить.
Трибуны были заполнены огромным множеством людей, но он их почти не видел: то ли свет бил по глазам так сильно, что в прямом смысле ослеплял его, то ли волнение накрыло с головой и вместе с рассудком помутнел и взор. Собственное имя отдавалось эхом в его голове, он был окружен своим именем даже визуально, что в тот момент оно казалось ему самым противным и ужасным, особенно в полной форме «Юрий». Под коньками противно зашуршал лед, и, казалось бы, он не мог услышать это шуршание под ногами сквозь сплошной ор и крики, но он слышал. Слышал так, будто он один единственный на льду, будто никого нет, будто сейчас снова полвторого ночи и ключи от катка у него. Он боялся, что не услышит музыку, не успеет занять позицию перед тем, как начать, что снова упадет на лед, оступившись. Он был готов физически (почти), но не морально. Спасибо, что на 6 месте вряд ли заставят проходить допинг-тесты, а то бы Юра сгорел со стыда еще и там, когда все узнали о странных составляющих в его организме — пусть и не допинге. Ебаные таблетки.— А я их вообще выпил?
Пока он плелся до середины катка, ему казалось, что прошла целая вечность, однако на самом деле, за пределами его мира, это выглядело совершенно обычно. Его выражение лица было на грани холодного спокойствия и странной агрессии, застывшей в его до ужаса зеленых глазах. Осталось дождаться музыки и…— Ну, погнали нахуй.
***
Юра бежал по лужам, не жалея и без того убитых кроссовок, а все для того, чтобы успеть на подъезжающий к остановке автобус. Куртка нараспашку, сумка болтается сзади, почти что падает с плеча, но он успевает сходу залететь в автобус, расталкивая охуеть каких медленных людей перед собой, которые никак не могут оплатить свой проезд у вредной тетки с синей сумкой. В Москве все было бы проще — зашел и приложил карточку, а не стоял в очереди, ебя себе и другим мозг, словно по талонам за колбасой. Юра чуть было не соскользнул с бордюра по грязи, когда стал вбегать в набитый людьми автобус. Он называл питерский «поребрик» своим московским «бордюр» уже много лет — с тех пор, как переехал из столицы в северную столицу. Виктора, как почти что коренного петербуржца, всегда это бесило, и он не упускал шанса вступить в полемику, толкуя о грече, парадных и шаверме. На что получал ответ, чтобы завалил ебало и не строил из себя вшивого интеллигента. На самом деле Виктор был рожден в Санкт-Петербурге и прожил там чуть больше четырех лет, ходил в школу фигурного катания и вообще был счастливым ребенком, пока в 93 году, по непонятным на тот момент ему причинам, он не переехал со своей матерью в Кудрово к своей престарелой бабке. Никифоров почти никогда не говорил о своем детстве, ссылаясь на то, что он его совсем не помнил, но, перенеся ужас 90-х годов в городе криминала, он пообещал себе, что никогда не станет воспитывать своих детей так, как воспитывали его. Сегодня Юра добирается домой своим ходом, потому что никто его забрать с тренировки не смог: Виктор дома сидит с детьми, а Юри в совершенно другой стороне Питера, потому что Барановской не нравился зал в спорткомплексе, где был их каток, и потому занятия с малышней, которым до льда еще нужно было отрабатывать элементы на полу, проходили в ее старом балетном зале каждый вторник и четверг. С другой стороны, Юра был не против добраться до дома своим ходом буквально потому, что его просто заебали вопросы муженьков о его успехах всякий раз, когда он садился в машину после катка. Сейчас он мог погрузиться в свои мысли и ебать мозг себе самостоятельно, прогоняя в голове всякий раз моменты, когда он уебывается об лед с очередного прыжка. Плисецкий себя буквально ненавидел за эти мнимые успехи в фигурке — он знал, что он может и лучше, нужно всего лишь постараться. Все выходило из-под контроля, стоило ему погрузиться в себя: раз, два, и он уже лежит на льду, смотрит в потолок, пока на фоне играет ублюдская и тупая музыка, а на него орет Яков. Он смотрел, как за грязным стеклом автобуса медленно проплывает Питерский пейзаж, и почти что молился, чтобы они застряли в пробке и Юра не увидел двух домашних спиногрызов еще ближайшие полтора часа. Боги немилостивы — Плисецкий вышел на своей остановке через двадцать минут и обреченно оглянулся, с презрением сверля серое сентябрьское небо над собой. Когда Юра пришел домой, открыв лишь только дверь, в нос ударил запах хлеба и чего-то мягкого и вроде бы вкусного. В этот момент он даже почувствовал, как неприятно тошно стало от этого, что скрутило желудок от одной мысли о еде. Где-то издалека квартиры доносился голос Виктора, который выговаривал какие-то непонятные фразы — очевидно, что он что-то говорил маленькому тупому созданию, чтобы развеселить его. — Витя? — Юра осторожно приоткрыл дверь комнаты, чтобы не напугать Виктора, держащего на руках младенца. Вообще, Никифоров слышал, как Юра вошел в квартиру, но не смог оставить ребенка, как и выйти с ним, зная, что Юра не хочет видеть это адское создание. — Подожди, котенок, — Виктор аккуратно качал сына на руках, улыбаясь ему. — Мартин просто опять плачет, я пытаюсь его успокоить. — Че вы с Юри думаете, с ним все ок? — Юра сложил руки на груди, остановившись в двери. — Он так и должен орать все время? — Просто плачет, такие детки бывают. — Уж больно часто, — Плисецкий оживился, падая на дверной косяк плечом, открывая дверь пошире. — А вторая че? — Яночка спит… И не одна, — Виктор усмехнулся, заглядывая в кровать дочери, где помимо ее самой калачиком свернулся пушистый кот Потя, отдав в объятия пиздючке свой длинный хвост. — Ну, так это, воспитатель вместо меня, — Юра усмехнулся, проходя вперед в комнату, будто бы совсем забывая о своем страхе перед детьми. На самом деле, он просто пошел за своим котом, а не к детям. — Не трогай, а то разбудишь. — Она спокойнее будет вот этого, — Плисецкий кивнул на ребенка на руках Виктора, забирая своего кота из кровати. Потя сонно потянулся, когда Юра взял его на руки как маленькую ляльку, повернулся и замурчал, радуясь, что его хозяин пришел домой и забрал от этого бурятского исчадия ада, все время пинавшего его во сне ногой. — Вот мой пиздюк. Виктор усмехнулся, продолжая осторожно покачивать сына на руках, что совсем уже успокоился. Мартин тянул руку вверх, а его глаза бешено бегали, будто бы он пытался что-то разглядеть в стороне, а после издал недовольный краткий возглас, похожий на звук «э». — Что такое, зай? — Виктор посмотрел в сторону, куда еле-еле указывала маленькая рука ребенка. — Э, нет, я его брать на руки не буду, — Юра опустил своего кота на пол. — Нет. — Ну хоть руку дай, а-то он опять плакать будет, а оно никому не нужно, если честно… — О, Господи… — Юра закатил глаза и прикоснулся рукой к ребенку, немного потряся его за плечо. — У-ух какой страшненький. — На тебя похож, — будто бы специально подметил Виктор. — Спасибо, приятно. — Ты руки помыл, кстати? — Виктор все еще беспокоился за детей, что они могут серьезно заболеть, если в дом принести заразу. — А, бля… — уныло протянул Юра. — Пожалуйста, ничего не трогай тут тогда, ладно? — Да я не собирался… — Юра подошел к кровати дочери вплотную, рассматривая рисунок на обоях, который оставила эта хитрая мелкая девка, но, случайно опустив глаза вниз, он заметил недовольный и осознанный взгляд Яны, что он чуть было не отпрыгнул от кровати. — Че она пялится? — Похоже, ты ее разбудил, когда забирал кота, — Никифоров осторожно укладывал в кроватку сына, переходя на шепот. Яна была быстро развивающимся ребенком: она уже могла немного ходить по кровати, держась за деревянные бортики, крепко могла держать в руках фломастер и рисовать им на обоях каракули, отдаленно напоминающих кота, которого распидорасило по стене, как прибитого комара. Младшая Кацуки была достаточно пухленькой для своих восьми месяцев, она напоминала маленький смешной шарик, несмотря на то что родилась по весу меньше своего единоутробного брата. Юра вечно шутил про то, что она была маленьким сумоистом и эта пухлость досталась ей от Юри. Яна все еще смотрела вверх, пытаясь увидеть отца. Вставать она даже не пыталась, потому что ее царское величество только что проснулось и ей меньше всего хотелось сейчас корячиться у бортика кроватки. Она была одета в смешные синие ползунки с упоротыми рисунками котов и в рубашку-распашонку, которую еще называют «кимоно». В свои восемь месяцев она уже была «неотразимой красавицей», по крайней мере, так говорил Виктор, когда цеплял ей на башку смешной ободок с бантиком. — Ебаный в рот, царица лежит, — Юра еще раз заглянул в кровать и засмеялся, ловя на себе взгляд Виктор, который шипел в приставленный к губам палец. — Я понял. Юра попятился назад, чуть было не споткнулся об игрушку, что валялась на полу, а затем почти что на носочках попытался выйти из детской, чтобы не дай боже разбудить дитя. — Ты долго еще будешь возиться с ними? — Нет, сейчас… — Виктор сунул небольшую игрушку в руки Яне, чтобы она смогла себя чем-то занять, коль уже не спит и не требует жрать. — Иначе у меня там на кухне все сгорит к чертям. — А ты типо хоум вайф заделался у нас? Виктор усмехнулся, поспешив покинуть детскую, оставляя дверь чуточку приоткрытой. — Да нет, просто, ну кто будет тут все убирать, готовить? Ты на тренировке, Юри тоже… Кстати, не знаешь, когда он домой собирается? — Хз, ему еще через полгорода домой ехать, а все потому, что у нас зал не такой для отработки элементов, все не так, все хуйня, и ваще Лиля лучше знает, — Юра отодвинул стул и сел лицом к спинке, положив на нее руки. — Ты же знаешь эту женщину. — Как по мне, это неудобно, но с другой стороны, Лилия работала в том балетном зале раньше, до того, как ты свалился Якову на голову и мне, — Никифоров ухмыльнулся, подойдя к плите и вывернув таймер по часовой стрелке. — Да иди ты в жопу, тебе… — Плисецкий закатил глаза и положил голову на руки. — Помочь че может? — Да не нужно, коть. Кстати, — закинув полотенце с ручки духовки себе на плечо, Витя потянулся к шкафчику, чтобы что-то достать, — как твоя-то тренировка прошла? — Нормально. Плисецкий ожидал какой угодно дальнейшей реакции, однако ее не последовало. Выждав с половину минуты, он вздохнул, мысленно благодаря Виктора за крайне маленькую доебчивость. Отвечать на вопросы Юре совсем не хотелось — он хотел спать, но, будто назло себе, он продолжал восседать и смотреть за тем, как Виктор возиться на кухне. — Ну что ты на меня смотришь? — Никифоров не выдержал тишины и снова завел разговор. — Я твой взгляд в спину уже давно чувствую, не ошибусь. — Давно, это когда ты съебался от меня, а потом на каждом этапе шарахался от меня, потому что боялся, что прокляну? — Юра улыбнулся и тихо усмехнулся. — Почему именно этот эпизод в жизни у тебя всплывает в памяти каждый раз, когда я говорю с тобой? — Это самое яркое, что ты мне оставил в моей карьере и жизни. К тому же… — протянул Юра, поднимаясь со стула. — Яков говорит, что, если я постараюсь, я попаду на чемпионат России зимой. — Я знаю, — обыденно отозвался Виктор, наконец поворачиваясь к Юре лицом. — Ну, и? — Что? — Вопрос на засыпку: как ты думаешь, Витюша, я смогу попасть на чемпионат России, будучи разваленным, как москвич моего покойного деда? — Юра сделал акцент на словах «я смогу» и сложил руки на груди. — Мой набор прыжков, в лучшем случае, как у твоих с Юри пиздюков-юниоров. Предупреждаю сразу: вестись на удочку с твоим «без четверных» я больше не буду, в этот раз это не сработает уже. — Ну-у… — задумчиво протянул Никифоров, приставив палец к губам. — Все не так плохо, как ты думаешь. Если выстроить программу таким образом, чтобы ты не облажался? — М-м-м, аксель 1,5, вот такая тема, Вить, — Юра выставил большой палец, дополняя свой сарказм этим жестом. — Не пизди, я знаю, что ты делаешь два с половиной безошибочно и только с трех с половиной валишься на лед. — Даже если это так, что мне это даст? Шоколадную медальку с «не грусти, котенок»? — Юра усмехнулся, глядя на Виктора, что потупил глаза в пол, не найдя нормального ответа. — Вот именно. Виктор лишь взглядом проводил его до двери спальни, и, как только Плисецкий за ней исчез, он нервно вздохнул и скривился. Его очень сильно бесило то, что Юра не может взять себя в руки, через раз кидаясь в крайности от все хорошо, до все пиздец, как хуево, но он не мог сказать ему это в лицо, потому что боялся, что окончательно сломает его своими нотациями в его отнюдь не лучшем психическом состоянии. В конце концов, он только недавно перестал ходить к психотерапевту на приемы и просто пил таблетки каждый день по два-три раза.***
— Пиздец.
Его тошнило от всего этого внимания к себе: он уже и забыл, какого это быть вне зоны своего комфорта и стоять перед кучей людей, блистая своим детским еблишком. Его тошнило от всего, что его окружало: от людей, от ярких табличек, от музыки и даже от того, что его тошнило от всего. В какой-то момент ему вовсе показалось, что он вот-вот упадет и больше не встанет никогда. После плохого проката короткой программы Юра не знал, как ему еще реабилитировать себя. Он был из тех, кому легче держать позицию, чем быть в догоняющих, сейчас же с шестым местом в короткой он ощущал себя не то, что просто догоняющим кого-то на марафоне, а бегущим за локомотивом. То есть совершенно без шансов. Он и четвертые места в короткой занимал только из-за каких-то рабочих травм, наподобие небольших ушибов или из-за неудавшегося сложного каскада во второй половине. Сейчас он был откровенным позорищем — позорищем для самого себя. Его буквально душил тот факт, что в тройке лидеров были люди, которые были младше него самого. В этот момент Юрий Плисецкий чувствовал себя Виктором Никифоровым: старым звездным дедом, которого обошли какие-то пиздюки. Чувство собственного достоинства пробивало пол, лед под ногами, а потом Юра самолично собрался пробить лед, смачно ебнувшись, запутавшись в ногах на приземлении. Ебаный стыд.***
Когда Юра впервые вышел на лед спустя такое долгое время, он почувствовал себя странно. Он был очень рад, что вновь ощущает любимый холодок и слышит звуки скольжения, но ноги даже после нескольких недель тренировок вне льда все равно не слушались. Дело было еще в ощущении себя самого, тело было другое, все другое и к этому привыкать. За долгие девять месяцев обратно вернулась и раскоординация. Юра катил плохо, как сказал бы Яков - «как жопастая полудохлая корова». Это всегда адресовывалось в свое время Виктору. Однако на удивление никаких замечаний не следовало, ни на то что он плетется на разминке в самом хвосте, ни на то что после пяти таких кругов он стал отставать еще сильнее. Юру это дико угнетало, хотя было понятно, что нет смысла орать на человека, который за такое долгое время вышел впервые. Но все же хотелось, чтобы сказали хоть что-нибудь, крикнули «Плисецкий, че ты там ковыряешься», а не делали вид, что его вообще не существует. Потихоньку, день за днем, ойлер за ойлером, на полу уже что-то начало собираться. Юра работал практически без перерыва, даже дома продолжал тренироваться – тянулся на коврике и прыгал со скакалкой, которая почему-то очень пугала Потю. Однако часто бывало, что мотивация сходила на нет. Возможно из-за тянувшейся тонкой нитью сквозь это все послеродовой депрессии или из-за того что он тренировался отдельно от всех, что у Лилии, что в зале. — Прекрати портить лед, засранец, — невозмутимо громко сказал Яков, наблюдая за Юрой. Юра свалился с прыжка и не стал подниматься — он перевернулся на спину и бил коньком об лед, продалбливая в нем дырку. — Заболею и умру, вот тогда и не буду. Яков вздохнул и стал сверлить Плисецкого взглядом. Он прекрасно понимал его состояние и не хотел кричать на него, но Юра буквально специально провоцировал его на отборный мат в свою сторону. Юра вел себя как маленький ребенок, агрессивный маленький ребенок, который не хотел слушать советов взрослых. Фельцмана подобное отношение к работе со стороны Юры ужасно сильно ебало: он замечал каждую ошибку, каждое неправильное движение, но Юра его не хотел слушать, чтобы не ударить в грязь лицом. На тупые понты Юру хватило всего лишь на три недели — когда он понял, что выглядит ужасно глупо, не слушая советов и вообще всего того, что говорил Яков. Он все еще пытался быть тем Плисецким, каким он ушел со льда почти полтора года назад. — Ну давай, давай, — Яков сложил руки на груди и усмехнулся. — Долго ждать, пока ты умрешь? — Да. — Так, быстро воскрес и заново. Юр, честное слово, я тебе не воспиталка в саду, чтобы твои капризы и истерики тут лицезреть. Поднял зад. Фельцман был крайне недоволен столь тупым поведением Юры, что у него сложилось ощущение, что перед ним не профессиональный спортсмен, а маленький ребенок, которого не только учить стоять на льду нужно, но и воспитывать, желательно, чехлами от коньков по заднице. — Хуя ты тут Иисуса нашел, — кряхтя, Юра повернулся на живот, а потом и вовсе поднялся на ноги. — Воскрес, божье лико. — Прекрати богохульствовать. — Хульствовать. — Юра, скажи, тебе пять лет? Что за детский сад? — Мне 12, я же программу без четверных катаю, — Юра отряхнулся ото льда, приклеившемуся к его черной кофте, и оттолкнулся, намереваясь проехать целый круг. Его ноги уже немного тряслись от долгого нахождения на льду, да и сам он был уже измотан и ему хотелось больше спать, чем прыгать. Его это бесило, потому что это желание было вызвано у него приемом его таблеток, а не реальной усталостью. Он знал, что таблетки должны успокаивать его, но он бесился еще больше, когда они делали его медленным. Внутри Юры все бушевало, било через край, но снаружи он оставался невозмутимым и спокойным. Он был готов встать на колени и разораться так, чтобы в ушах звенело от многократного эха, но он не мог. Он ничего не мог. Таблетки делали его бессмысленным и ужасно медленным, но нарушать их прием было нельзя. Он был слишком долго на этом чертовом катке, что пришлось выпить таблетки здесь же и превратиться в пустое место, приведение, которое падало на лед, как новогодняя елка с котом. Он набирал скорость, игнорировал ноющую боль в ногах, вспомнил движения из чертовой программы. Плавно, красиво, без музыки. Он оторвал ногу ото льда, ударяясь об него коньком, и… — Сука! — Юра сделал прыжок удачно, красиво, высоко… но он зассал перед тройным акселем, сделав лишь двойной. Он ненавидел себя за это говно уже в пятый раз за сегодня. Фельцман устало потер переносицу и махнул рукой Юре, подзывая к себе: — Уходи со льда! — Давай еще раз! — Юра сжал руки в кулаки, будто намереваясь ударить от злости кого-то. — Пошел нахуй оттуда! — Сам туда иди! — Плисецкий с гордым видом продемонстрировал, как его кулак превратился в жест со средним пальцем, и пошел на круг снова. — Долбоеб, блять, — тихо выдохнул Яков, наблюдая за тщетной попыткой Юры прыгнуть тройной прыжок. — Упертый, как скотина… как Виктор! — Это уже не оскорбление для меня, Яков. Ты опоздал на четыре года. Плисецкий был готов зареветь от непонятного чувства, что переполняло его изнутри от и до. То ли жалость к себе, то ли ненависть — он не знал, но одно знал точно: его, сука, бесило это состояние еще больше, чем депрессия.***
— Юр, у тебя все нормально? — Юри аккуратно постучал по двери в ванну, чтобы привлечь внимание Юры по ту сторону. — Да, — сухо ответил он. Он находился в ванной слишком долго, и Юри боялся, что он снова там уснул, как несколько месяцев назад. Но Плисецкий просто прятался в ванной от мужей и детей, чтобы его не трогали. Конечно, он мог уйти в спальню и просто попросить, чтобы его не трогали какое-то время, но Юра не из тех, кто будет просить о чем-то. Ему было все равно, где смотреть тупые видео с ютуба, тем более, что в ванной не было так громко слышно детского плача из-за напора воды и наушников. — Можешь освободить? — на самом деле Юра думал, что Юри уже ушел, поэтому не услышал его вопроса. — Юра! — Да что? — Юра вздохнул, поднимаясь с пола и подходя к двери. — Выхожу, выхожу. Между прочим, у нас есть вторая ванная в другом конце квартиры, если ты не знал. — А детей где прикажешь купать перед сном? В раковине? — Мелочишься, — Юра усмехнулся, убирая телефон в карман домашней толстовки. — Можно открыть бачок унитаза и… — Боже, Юра, прекрати! — не выдержал Юри. — Шутка, — холодно отозвался Юра и прошел вперед, до двери спальни. — Сделайте одолжение: постарайтесь, чтобы ни одна детская душа не рвала свои связки, пока я буду спать, ладно? Иначе у меня поедет крыша. Плисецкий слишком заебался. Это нельзя было назвать усталостью. Его раздражало буквально все: от его состояния до того, что какой-то предмет лежал не в том месте. Но все это было внутри него, все это рвало на тысячи кусочков его душу. Снаружи он был невозмутим и достаточно апатичен, чтобы своим взглядом убить кого-то или проклясть. Его раздражало, что он не может дать волю своим эмоциям, потому что таблетки, которые он принимал, делали его медленным, блокируя выход всему тому, что засело внутри. Юра ненавидел себя за это дерьмо. Он ненавидел тот день, когда согласился пойти на прием к психотерапевту. Он ненавидел все, кроме того дня, когда он подписал бумаги на ЭКО. Об этом он не жалел хотя бы потому, что извечное грустное и серьезное лицо Виктора исчезло, к тому же, он перестал бухать так много, что за последние почти два года он не был ни в одном запое. Юра видел, каким счастливым был Виктор, когда возился с детьми, и Плисецкого абсолютно не волновало, что он тоже был отцом. Он видел, как расцветает в Юри странное «отцовское чувство» — когда Кацуки возился с детьми, они всегда слушались его, даже простых слов «не плачь» от Юри было достаточно, чтобы успокоить ребенка. Он тоже был счастлив, и все никак не мог поверить, что стал отцом. Он обожал своих детей: они были такие разные, но оба такие маленькие и по-своему забавные. Плисецкий не жалел, что согласился на это, видя результат. Он просто мучился внутри себя, перед страхом стать таким же родителем, как его. Иногда он действительно подумывал выйти за сигаретами и не возвращаться ближайшее 15 лет, но его останавливало наличие мужей, которых он любил. Поэтому он ограничивался походами на тренировку, где въебывал за двоих и к концу дня уставал так, что внешняя апатия перетекала во внутреннюю. Перед ванной наконец-то вырос Виктор, держа в руках маленькое полотенце. — Юри, наполни ванночку им, пожалуйста, — проговорил Виктор, возвращаясь обратно в спальню к детям и выкрикивая на ходу. — Я сейчас немного не… Боже, Яна, я же отошел всего на минуту! Не смей трогать хвост кота! Юри смеялся. Он улыбнулся перед тем, как зайти в ванну, и перешагнул порог, хватаясь за дверную ручку. Вскоре маленькая пиздюковая ванночка была наполнена водой. — Так, держи, — Виктор зашел в ванну быстрым шагом, отдавая в руки Юри Яну. — Маленькая засранка почти оторвала хвост коту. Хорошо, что Юра этого не видел. — Да уж, — Юри взял дочь на руки и осторожно уложил в маленькую ванночку бля пиздюков, что стояла в самой обычной ванне. — Для восьми месяцев она слишком хорошо развивается. Знаешь, это радует, — Юри улыбнулся. — Возможно, это зависит от того, что мы много времени с ней проводим и пытаемся как-то занять, пока сидим в очереди к врачу. — Наверное. Яна уставилась на Юри и потянула руку вверх. — Что такое? — Юри снова улыбнулся и коснулся ладони дочери пальцем, который она поспешила обхватить. — Ой… Виктор, стоящий рядом, с огромной радостью в глазах смотрел на дочь и даже рассмеялся, когда Яна, не отводя глаза от Юри, начала смеяться своим непонятным «хе». — Боже, она такая крохотная, — тихо выдал Юри, аккуратно проводя пальцем по ее руке от плеча до запястья. — Вить, ну иди ближе. Никифоров настолько отвлекся, что забыл, как дышать и ходить, что замер около двери, но, найдя силы сдвинуться с места, он сделал пару шагов к Юри и сел на пол вместе с ним. Яна одарила его серьезным взглядом, но, видимо, признав в нем своего отца, довольно улыбнулась и завизжала. Юра часто шутил про то, что Яна была похожа на мини-пига не только видом — пухлая маленькая девчонка с курносым носом — но еще и своим визгом и желанием замараться в чем угодно. — Янка, зачем кота мучала, — Виктор улыбнулся, глядя на дочь, и немного обливал ее водой, набранной в ладонь. Младшая Кацуки сделалась серьезной, будто бы действительно задумалась над своим поведением, а потом снова выдала хриплое «хе!», которое можно было бы расценить за «не знаю!». — Ужасно на Юру похожа, — констатировал Юри. — Глаза твои. — Только, — выдохнул Кацуки, опуская руку дочери в воду. — Очень иронично, не находишь? Юра не очень хотел детей, но они оба похожи на него больше, чем на нас с тобой. — Ага. Разговор не клеился вообще никакой: то ли из-за усталости, то ли из-за чего-то еще. У Юри и у Виктора возникло ощущение, что они живут друг с другом уже 20 лет и у них закончились общие темы для разговора. Их отношения нельзя оценить однозначно. Возможно, у них двоих действительно что-то было не так во взаимодействии до тех пор, пока не вмешивался Юра. И нельзя утверждать, что вся политриада держалась только на Юре. Виктор любил Юри, действительно любил, но его собственный взбалмошный характер не давал покоя уравновешенному Юри. Они старались не просто любить, но и быть друг для друга. Но нельзя отрицать тот факт, что пришли они к адекватным отношениям, которые не были построены на спонтанности, благодаря Юре. Не найдя подходящих слов больше, Никифоров молча положил свою голову на плечо Юри. Он почувствовал, как голова Юри уперлась в его, и вздохнул. — Ты замечательный, — тихо выдал Витя, закрывая глаза. Говорить «я тебя люблю» было таким банальным и очевидным, что Витя не решился. Во всяком случае, он сказал что-то более нейтральное и ненадоедливое. У них не было такого, что какую-то трещину в их отношениях они старались заполнить детьми, как обычно бывает, и уж тем более желание Виктора иметь детей не было вызвано тем, что у них что-то не так в отношениях и это надо залатать биологическим материалом, чтобы потом совесть не могла отпустить. Наоборот, Виктор считал, что у них охуенный полисоюз, семья и все такое. В принципе, и для детей было уже все готово — все, кроме Юры. — Вить, — позвал его Юри, но Никифоров услышал не с первого раза, погрузившись в свои мысли. — Что? — не поднимая головы, спросил он. — Дай мне полотенце и достань Яну. Виктор снова вздохнул. Он нехотя поднялся и сунул полотенце, что лежало на краю раковины, в руки Юри, а потом склонился над ванной. — Ну что, иди ко мне, принцесса моя. Яна протянула свои маленькие пухлые ручки к Виктору. По ее уставшему лицу было понятно, что она утомилась принимать свои королевские ванны и хочет проследовать до своих покой на руках, укутанной в милое желтое полотенце с нашивкой в уголке в виде кошачьей лапки. Юри осторожно закутал ее в полотенце и вернул обратно в руки Виктору. — Все, уноси ее. Она уже спать хочет, — Виктор кивнул на реплику мужа и уже было дошел до двери, Юри бросил в догонку. — Если она захочет есть… — Я знаю, молоко в холодильнике. — Да, — и Юри проводил его взглядом. Юри был вдохновлен идеей завести детей. У него не было такого, как у Виктора, что «часики дотикались, все, пиздец, нужно ребенка срочно» — ему было скучно с тех пор, как он ушел со льда. Он совсем не видел себя в роли тренера, никогда, но, когда отдаешь спорту большую часть жизни, то после ухода понимаешь, что сидеть на жопе ровно дома уже никогда не получится. Отдушину он находил в совместных тренировках с Виктором, который на тот момент уже стал тренировать малышей, которые еще даже в новисы не выходили - как говорил Яков "с самых детских соплей". Вдвоем они справлялись, в принципе, неплохо, но ругались из-за какой-то тупой хуйни. Иногда Якову приходилось встревать в их перепалку, разъяснять, кто из них долбоеб и что на льду нет места для разрешения личных проблем. Отношения Виктора и Юри изначально были построены на профессиональной деятельности. Когда они начали уже ебаться друг с другом, это было что-то вроде страсти или помешанности друг на друге. А потом их огонек угас, и они оба сошлись на мнении, что им не хватает кого-то, точно в сердце есть место еще для одного человека. Возможно, они это знали всегда, но пока Юра был рядом с ними — не замечали пустоты. Когда Юра отдалялся, уезжал, было скучно. В начале полиотношений они пытались разбиваться на парочки по дням недели, мол, в такие и такие дни они друг с другом могут провести время. Спустя где-то полгода до них дошло, что лучше всего, когда они втроем. Но вот Юру особо не волновало, проведет он день с одним из своих мужчин или сразу с двумя. Просто он понимал и знал, что его любят в любом случае, вне зависимости от компании в какой-то день. — Юри? — когда Виктор вернулся в ванну, Юри задумчиво водил рукой по обновленной воде в ванночке, проверяя ее температуру, но, видимо, погрузился в мысли, что не услышал, как открылась дверь за спиной. Кацуки обернулся, все еще продолжая сидеть на полу. На руках у Виктора был второй ребенок. — Так, можешь пока положить его в ванночку, я пока найду его полотенце, — Юри поднялся с кафеля ванной, проходя мимо Виктора, к полке, где лежали все полотенца. Вытянув нежно-голубое полотенце с нашивкой зайца, он подошел к Виктору. — Ты устал? — неожиданно спросил Никифоров. — Немного. — Иди. Объяснения за этим не последовало, но Кацуки понял, что Виктор мог сделать все сам и его помощь тут не потребуется, однако он не сдвинулся с места. — Ты не обязан что-то делать, если ты устал. — Вить, нет, — Юри опустился на колени перед ванной, вновь усаживаясь на пол рядом с Виктором. Никифоров лишь пожал плечами и уставился на сына. Образовавшаяся в ванной комнате троица дополняла друг друга: уставший за день Юри, измотанный Виктор и непонятно от чего грустный пиздюк. Было как-то слишком угрюмо. В отличие от Яны, этот ребенок был совершенно иным, обратным. Если первая могла взболтать воду руками, вырывалась и смеялась, то Март был ужасно плаксивым и скромным. Он никогда еще не смеялся, только растерянно смотрел на всех людей над собой, словно они раздражали его. Их особенность с Яной заключалась в том, что у них был осознанный взгляд с рождения. Такое бывает редко, но бывает. Еще в роддоме Юра боялся подходить к кровати сына, потому что не мог вынести прямого взгляда темно-голубых глаз, в то время как осознанный взгляд Яны его смешил, потому что Яна сама была смешной. Мартин уставился глазами на Юри, зафиксировав взгляд. О да, этот малыш обожал Юри так же сильно, как и он его. Кацуки был единственным, кто мог его успокоить на долгое время. — Надо же, тебя дети любят больше, чем меня, — Виктор усмехнулся, глядя то на Юри, то на сына. — Что одна, что второй. — Понятия не имею почему, — спокойно ответил Юри и, как показалось, даже улыбнулся. — Наверное, я им надоел. Все время перед глазами маячу. — Ты не можешь надоесть, — Юри говорил негромко, но не слишком тихо, а все потому, что не хотел пугать Марта, который реагировал абсолютно на любой громкий звук. Кацуки проделал то же самое, что сделал Виктор в первый раз: положил голову на плечо теперь ему. Ответка от Виктора последовала сразу же — он приобнял своего мужа и тихо выдал: — Теперь все хорошо. Между тем день подходил к концу, и, управившись со всеми делами, можно уже было идти в спальню к Юре, завалиться на огромную кинг сайз кровать и обсуждать какие-то сносные вещи с Юрой, которые он вычитывает из твиттера. Но Виктор схватил Юри за руку, после того, как они вышли из детской, и повел в другой край квартиры, будто бы опасаясь, что их кто-то мог услышать. — Куда ты меня тянешь? Что случилось? — Мне нужно с тобой поговорить. Юри замер, в ожидании, нацелив взгляд прямо на Никифорова, от чего тот уставился в ответ. Какие-то тупые игры в гляделки в половину двенадцатого, и это все, что он хотел сказать Юри? — Что ты так смотришь на меня? — вопросительно заявил Виктор, поднимая одну бровь. — Я жду. — А, — опомнился Никифоров, закатив глаза, а после перешел на шепот. Конечно, будто бы Юра их мог услышать. — Так вот... Яков одарил меня проблемой про Юру и чемпионат России. — Он что, поедет? — довольно громко произнес Юри, потому что действительно удивился. Виктор на него шикнул. — Возможно... По крайней мере, Яков разъяснил мне это, как вынужденную меру, — он встряхнул головой, чтобы челка не лезла в глаза. — Он сказал, что, если Юра выйдет на лед сейчас и проиграет, это будет куда лучше, чем когда он вернется через год и опозорится. Тем более, что этот чемпионат может дать стимул Юре, ты же знаешь, как он ненавидит проигрывать и сделает все, чтобы выиграть дальше. — Идея, конечно, заманчивая, — Юри задумался, уводя глаза в сторону, — но есть одна проблема. Чтобы отправить туда Юру надо уговорить Юру. Иначе никак. — Юра рассказал, что Яков с ним говорил про чемпионат, но дальше пошло это его «не могу, я опозорюсь», ну, понимаешь. — Не знаю, — Юри коснулся пальцем своих губ, как это делал иногда Виктор. — Пока Юра сам не захочет, ничего из этого не выйдет. Серьезно. Другого ответа я тебе не дам. — Я и не прошу, — перебивая, ответил Никифоров. Он собирался продолжить мысль, пояснить, на кой хер он ему это все рассказывает, ведь изначально можно было бы решить проблему иначе. Немного погодя, он продолжил: — Нужно его морально подготовить. Не знаю, с таблеток снять уже, еще что-то, чтобы он перестал... — Витя, его нельзя вот так просто взять и снять с лекарств, — Юри выдохнул, попятившись немного назад, будто бы хотел уйти уже от этого тупого разговора. — К тому же, он явно не согласится пойти к психологу еще раз пока что. — Это психотерапевт. — Какая разница? — Кацуки уставился на Виктора, поднимая свои очки на голову будто бы специально, чтобы не видеть лица Никифорова. — Я в этом не разбираюсь. — Ты можешь просто послушать меня? — еще бы чуть-чуть и Витя бы ебнул кулаком по стене, потому что Юри уходил от темы, точно оправдываясь, и его это бесило. На самом деле, Юри переживал за Юру больше, чем кто-либо другой, и ему было важнее, чтобы Плисецкий восстановился не только физически, но и психологически, поэтому идея о чемпионате России казалась ему немного глупой, но, с другой стороны, он понимал, что, возможно, все это даст какой-то результат. Самое страшное заключалось в том, что это могло не сработать, учитывая чувство достоинства Юры. Шансы примерно пятьдесят на пятьдесят — Юра либо будет бороться дальше, даже если проиграет, потому что он ненавидит проигрывать, потому что он считает своим долгом заставить сосать всех вокруг; либо чсв и страх снова опозориться, навлекая на себя хуеву тучу критики, «выгонят» его со льда. Юри продолжал смотреть на Виктора, сложив руки на груди в ожидании новой реплики от него. — Нужно поставить ему программу. Кацуки мог бы сказать что-то типо «Витя, ты ебанулся», но он не матерился, тем более по-русски, тем более в такой тупой ситуации. Он лишь одарил его взглядом, который говорил все за него самого. — Причем здесь мы? Виктор улыбнулся. В этот момент, когда он растянул свою отвратительную квадратную улыбку, Юри готов был ебануть ему леща, чтобы больше не видеть этого выражения лица — всякий раз, когда оно появлялось у него на лице, оно не означало чего-то хорошего. — Формально, — протянул Виктор, оперевшись плечом на стену, — мы не нужны, но... — он сделал небольшую паузу, точно интригуя, и продолжил. — Эта программа — пыль в глаза. Все, что Юра заваливает, можно завуалировать чем-то другим. — Да, как делал это ты, — дошло наконец до Юри. — Поэтому завтра мне нужно будет оценить Юру и на пару с Лилей начать думать над его хореографией. — И? — И, пожалуйста, сходи вместо меня на тренировку. — Отлично. А дети? Куда мы их денем, если нас обоих не будет дома? — Юри уставился на Виктора, искренне не понимая его ход мыслей. Да, он уже решил эту проблему. — Мила. — Она не будет против? — Кацуки немного расслабился, потому что идея была действительно неплохая, но его волновало только то, что согласится ли Бабичева посидеть день с их детьми. — Или ты как всегда, решать проблемы по мере их поступления? — Не, — Виктор увильнул от взгляда Юри, проходя куда-то на кухню мимо него. — Она сама мамка, знает, что делать. Тем более, — он демонстративно открыл холодильник, — тут есть все, что нужно для детей в плане питания. А вся прочая бурда в их комнате. Не ошибется. Кацуки лишь покачал головой. Боже, Юри знал, что Виктор может придумать все, что угодно, но оставить детей с Бабичевой — первая здравая мысль Виктора за последний год. Поэтому, какого было удивление Юры, когда он еще не совсем проснулся, но уже встал, вышагал из ванны с зубной щеткой за щекой к двери, потому что кто-то очень настойчиво по ней барабанил. Он посмотрел в глазок и резко развернулся, высунув щетку изо рта. — Если это пранк, то где, сука, камеры?! Где этот шутник ебаный, кто придумал это?! — Юра, успокойся, — из спальни вышел Виктор, застегивая рукава от рубашки, и направился к двери, отодвигая Юру от нее. — Юра, если ты думаешь, что дверь звуконепроницаемая, то ты ошибся, — весело ответила Бабичева, как только перед ней открылась дверь. — Привет. — Какого хуя? — Юра замер в руках с зубной щеткой и уставился на Виктора, что полез обниматься к Миле. — Милочка, привет, — отстраняясь, Виктор продолжил застегивать пуговицы, но уже на другом рукаве, проигнорировав изречение Юры. — Так, где маленькие засранцы? — девушка положила руку на голову Плисецкого. — Один есть. — Уберись, — Юра отпихнул ее руку от себя и отстранился от нее. По ее словам он понял, что она пришла сидеть с детьми, но не понял, зачем, если сегодня должен был остаться дома Юри. Плисецкий смотрел, как Мила снимает с себя высоченные сапоги на охуенном каблуке и вешает пальто на крючок в прихожей. Он не сказал ни слова, размышляя над чем-то, а потом молча развернулся и вернулся в ванну, так как не закончил свои дела. Виктор кружился, объясняя Миле, где что находится, как, что делать, если что-то пойдет не так. Как будто Бабичева без него этого не знала. У Милы была дочь, которой было уже чуть больше двух лет. У всех создавалось впечатление, что именно она ее «носила под сердцем», потому что увидеть ребенка можно было только с ней, пока Гоша фактически не участвовал (не имел доступа, точнее) в жизни дочери, потому что Мила говорила, что он все делает неправильно и пусть лучше научится, смотря на то, как это делает она. Мила была альфой от природы, и их пиздюка носил Гоша, несчастный бета, который выбрал себе в жены такую женщину. Но он особо не жалел, потому что у него были странные фетиши на доминантных альфа-дам, к которым он добровольно мог лечь под каблук. — Дурка, нахуй, — выдохнул Юра, заканчивая умываться. Он уткнулся носом в полотенце, когда дверь в ванну кто-то открыл. Переведя взгляд, он выдал более, чем растерянно. — Какого хера-то? Перед ним нарисовался Юри, полностью одетый в свою рабочую одежду. Он зашел в ванну, чтобы забрать телефон, который оставил здесь, когда доставал детские вещи с полки рано утром. — Это поэтому старая карга к нам пришла? — Плисецкий сложил руки на груди и уставился на Юри. — Да, — спокойно ответил Кацуки, не понимая тона претензии. Юра оставался в неведении, но спрашивать не стал, потому что ему это было неинтересно знать. Он думал, что Витя и Юри начнут работать в привычном режиме, вдвоем, как до пиздюков, но он не понимал, если это останется на постоянной основе, то неужели Бабичева будет так часто находиться у них дома. В любом случае, Юре было похуй. Все, что его сейчас волновало — это выпить таблетки с утра, и наконец-то, сука, делать прыжки сегодня, не зассав перед ними. В общем-то, день начался неплохо.***
Плисецкий не слышал музыки и буквально потерялся в пространстве, он не мог даже о чем-то думать: перед глазами черный экран, а в жизни он выполнял все на автомате, так, как заучил на тренировках. Ему было свойственно так выпадать из реальности, отключаться. В этот момент он напоминал робота, который делает все то, что от него требовала программа. Все еще оставалась маленькая надежда на то, что он сможет попасть в тройку чемпионата, поэтому он пошел на отчаянный шаг — он решил перекроить программу. Зубцовые всех мастей у него всегда были лучше, чем реберные, поэтому Юра задумал немного повысить стоимость программы с помощью четверного лутца. Это был риск — прыжок был еще очень нестабильным, но когда риск останавливал Плисецкого? Он в своей самой лучшей форме прыгал каскад из четверного лутца и тройного риттбергера. Смысла в нем было несколько сотых балла разницы, но покичиться сложным каскадом и убить коленный сустав — это дело святейшее. Юра все же пошел на лутц, не отступая от своих принципов.***
— Хуле ты прешься за мной? — Юра обернулся на Виктора, шедшего чуток позади него от самой раздевалки. Ничего не ответив, Виктор только улыбнулся и положил руку на плечо Юры, словно подгоняя его вперед. Плисецкий ощущал себя каким-то пятиклассником, который вытворил на перемене хуйню, и сейчас вместе с отцом шел до завуча по воспитательной работе слушать какие-то нотации. Юра догадался, что тут что-то совсем нечисто, а когда увидел рядом с Яковым Барановскую, до него дошло. Если бы не Виктор, который стоял прямо за спиной Юры, мешая двинуться с места, он бы рванул оттуда нахуй, лишь бы снова не заставили позориться на льду перед другими фигуристами, не завели разговор о чемпионате. Но деваться было некуда — Виктор не совсем еблан, чтобы поверить в Юрино «я щас в раздевалку и обратно». Юра заметно напрягся, и Никифоров это ощутил, потому что он все еще несильно придерживал за плечо, гордо ведя от самой раздевалки, словно он ебучий аристократ и выводит своего «сына» в свет интеллигенции. — Яков! — Витя, я тебя не видел полторы недели и жил счастливо, — вместо приветствия ответил Фельцман. Юра не выронил ни слова, злобно проедая дыру глазами в стене. — Лилия... — тихо и не так радостно выговорил Виктор, будто он увидел перед собой королеву и вот-вот бы опустился перед ней на одно колено. В какой-то степени он ее побаивался, поэтому на тренировки в дальний зал с ней отправлялся Юри, и только в те дни, когда Барановская не работала, уже тогда появлялся там и сам (неделя через неделю, все время). Казалось, Лилия не поменялась в выражении лица совсем — ни одна мышца не дернулась. И в итоге она наконец-то сдержанно выронила: — Юра, держать спину нужно все время, а не только тогда, когда я требую это от тебя. Юра хоть и выпрямился, поскольку давно привык реагировать на замечания Барановской, но его кисло-злое выражение лица было настолько ужасным, что казалось, что, если ему заглянуть в глаза, он прожжет дыру. Тренировка началась отвратительно. Для Юры отвратительно, для остальных людей — как обычно. Плисецкий не часто выходил на лед с другими фигуристами на тренировках, как и в зал ходил отдельно, чтобы его никто не видел. Но он старался выйти из своей зоны комфорта, перебороть страх перед другими, потому что знал, что его накроет паника, если он, как с корабля на бал, выйдет в люди. Иногда над ним посмеивались, потому что он делал самые глупые ошибки на самом элементарном просто из-за того, что думал дальше чем нужно. От него не требовали что-то сверхохуенное, но Юра бы не был собой, если бы он сам от себя этого не требовал. Изъебывался, как только мог. Плисецкий иногда поглядывал, как Яков что-то с серьезным выражением лица говорил Виктору, и как тот его слушал и задумчиво качал головой. Юра уже давно понял, что Виктор здесь нужен как хореограф для него, но он не понимал, зачем ему второй — возможно, как он думал, для того, чтобы ему было комфортнее, и отчасти это тоже было правдой. У Юры была убогая недопрограмма, в которой он тупо оттачивал свои навыки на домашнем льду и вместе с Яковым решал, что будет лучше смотреться, какие прыжки получаются, и как он вообще будет выглядеть не в отдельных элементах, а в связанной последовательности. Это была даже не программа, а ее демо-версия. — Опять руки в макаронины превращаются?! – эхом по всему катку раздался хриплый голос Якова. — Дорожка третьего уровня! Потерял крюк-выкрюк! Это не прокат, а ебучая халтура, Плисецкий! На последнее замечание Юра, не закончив до конца то нечто, что катал, останавливается под продолжающую играть музыку. Когда Яков его называл по фамилии, то это означало, что все очень и очень плохо. Почему-то, когда Фельцман обращался к нему так, то хотелось, как десять лет назад, размазывая сопли рукой по лицу, тупить в лед, пока в очередной раз отчитывают. Что Юра собственно и делал, ковыряя зубцами каток. — Ты че там дырку мне делаешь?! Я щас тебе ведро снега вручу, будешь лед чинить, вместо тренировки. По катку пронесся легкий гул смешков. Конечно, другим смешно — чемпиона всего и вся отчитывают и грозятся отправить дырки во льду заделывать. Конкуренция, она и в Африке конкуренция — Юра бы не сказал, что на него сильно давило то, что к нему относятся, как к зажравшейся и мающейся дурью звезде всея катка, больше задевало, то что кто-то из более юных фигуристов делал что-то лучше него. Юру это бесило и хотелось быстрее набирать обратно спортивную форму, чтобы доказывать даже на тренировках всем, кто тут самый пиздатый. Сейчас с этим были дела совсем плохи, Яков выгонял его со льда уже раз пятый и далеко не за шалости. На самом деле Фельцман где-то в глубине души боялся, что Юра, когда будет заново собирать четверные на льду окончательно разъебет себе больное колено и еще что-нибудь получит вдобавок. Конечно, он не говорил об этом Юре — такие волнения и мягкость излишни, особенно при таком сложном характере. Плисецкий мог и на шею сесть. — Когда я хотя бы на удочке попрыгаю. Дядь Яш, заебало уже серьезно, — обиженно смотря исподлобья, сказал Юра подъезжая к бортику. — На хуюдочке, Юра. Ты весь день программу собрать не можешь, башка засрана хер пойми чем, — пихая Плисецкому в руки бутылку воды и салфетки, сказал Яков. — Да вот тем она и засрана, что я нихера думать не могу о программе, когда осознаю, что даже не могу вставить в нее четверные! Я че блять зреложенское вам? — Юра, это не время для возмущений. Ты, когда юниором еще был тоже на четверные не сразу пошел. Не делай вид, что не знаешь, как это работает. Пропустил сезон… — Да-да-да начинаешь все с начала, дядь Яш, — Юра ненавидел эту фразу, за то, что она, к сожалению, была правдой для любого фигуриста. Однако еще больше бесила фраза «Сколько не работал, столько придется наработать», потому что до чемпионата России оставались считанные месяцы, а отрабатывать ему еще дохуя. Фактически — строить почти все с нуля. Однако, как бы он не ебался об лед, он набрал достаточную форму и отработал тот набор прыжков, который был возможен в его состоянии на данный момент. К нему относились с пониманием, но когда он начинал наглеть или заводить шарманку про то, что у него все хуйня, Фельцман любил припустить пару матерных на весь каток, как и сейчас. Юра был похож на паззл. Его прыжки, его самого нужно было бережно и с терпением собирать, каждый из тысячи кусочков должен был сойтись с другим, и это понимали абсолютно все, кроме него самого — поэтому он и был кипельно-белым паззлом на тысячу элементов. Между тем, пока Юра работал в этом цирке жирафом на льду, дома с их детьми все еще сидела Мила. Время перевалило за полдень, и, по идее, дети уже должны были спать, но их забавляла компания тети Милы и то, как она с ними взаимодействовала. Это не было похоже на надоедливое сюсюканье Виктора или на спокойные убаюкивающие сказки от Юри — Мила подходила к детям совершенно иначе. Мила трясла мягкой игрушкой над кроваткой Яны и наблюдала, как мелкая тянется к ней, смешно дергая ногами, будто бы пытаясь упереться в воздух. — Своим упорством ты похожа на Юру, знаешь, — Бабичева усмехнулась, отдавая Яне ее игрушку. Почему-то Миле казалось, что она уже мать-героиня, коль у нее на шее есть собственный ребенок, Гоша, так еще позвали посидеть с детьми друзей, потому что никому больше детей так не доверят, как ей. Ей было просто справляться со всеми пеленками и найти общий язык с детьми, но при этом она не была ебнутой яжмамкой, которая бы убивала за своих детей, огрызалась в такси или была высокого мнения о своей дочери. Бабичева сама по себе была шабушной дамой и ее извечный оптимизм никак не влиял на ее любовь к детям, и вовсе не делал из нее крашенную дуру с коляской. — Может ты уже заснешь? — Мила покачала кроватку Яны, на что получила недовольный ответ взглядом и четким звуком «э». Яна могла заснуть в любой момент своей жизни, и никогда не было известно, когда произойдет этот момент. Она засыпала, пока ее купали, кормили, гуляли с ней, но когда действительно нужно было, чтобы она заснула, она порывалась подняться в кровати и еле передвигать свои пухлые ножки, держась за край кроватки. Эта японская мадемуазель встала на ноги в 7 месяцев, чем удивила не только счастливых родителей в лице Виктора и Юри, но и педиатра в поликлинике. Однако, как позже пояснила врач, это было действительно хорошим знаком, особенно для Яны, которая родилась с асфиксией, пусть и не супер критичной. Учитывая, что Яна была резвая и активная, несмотря на свои пиздюковые болячки, у нее был потенциал пойти раньше, чем ее брат, который все еще медленно ползал. В какой-то момент Яне надоело просто так лежать, поэтому она попыталась перевернуться и сесть, но не обошлось и без помощи Милы, которая придержала ее за пухлые ручки. По началу, когда дети только-только начали сажать свой зад, но все еще скатывались с пиздях стульчиков, их привязывали шарфами, чтобы они не смогли упасть. — Ну вот ты села, и дальше что? — Бабичева усмехнулась, продолжая держать Яну за руку. Вообще, коснуться кому-то чужому до Яны было хоть и можно, но потом она проедала незнакомца своим холодным мрачным взглядом, потому что нарушили ее личное пространство, в которое можно было влезть только отцам. Но, видимо, в круг лиц, которым это дозволено делать, попала еще и Мила. Младшая Кацуки вздохнула, притягивая к себе свою игрушку, зачем-то оглянулась по сторонам, а потом состроила недовольное лицо. — Боже, милая, ты, наверное, хочешь есть! — осенило Бабичеву. — Подожди, я сейчас приду. К тому моменту, как в комнату вернулась Мила с бутылочкой, второй ребенок тоже решил поактивничать и тянул руку в сторону Яны, через деревянные прутья кроватки. Замерев в дверях, Мила стала наблюдать за этой непонятной детской сценой, которую вообще можно было редко увидеть даже их родителям. Не то, чтобы Яна и Мартин редко взаимодействовали друг с другом (когда с ними игрались, например, сидя на полу в детской), — просто они были друг другу не интересны и никакой связи двойняшек у них и в помине не было. Конечно, было пару сцен, когда Яна пыталась отобрать соску у Марта, но все это закончилось огромной истерикой второго. Сейчас Март сам перевернулся и немного подполз к краю кровати, протягивая свою маленькую ручонку в сторону Яны — видимо, захотел такую же игрушку, как у нее, — на что японская мадемуазель визжала и смеялась, будто радуясь, что брат не может ее достать. Самое ироничное, что могло произойти с появлением детей, так это то, что они оба пошли в Юру не только чертами лица, но и какой-то долей характера. Яна была активная и наглая, а Мартин — ужасно спокойным, когда находился на руках, особенно на руках Юри, и уж этим точно напоминал Плисецкого. Это сходство замечали все, кроме самого Юры. Возможно потому, что он просто не хотел этого признавать, хотя и понимал. Мила не решалась разорвать эту детскую «беседу», наблюдая из дверного проема, тряся бутылкой с молоком, но когда Мартин начал хныкать, она все-таки сделала несколько шагов к его кровати, чтобы успокоить как можно скорее. Никто никогда не любил, когда Март начинал визжать, как сирена. Мила просидела с ними до самого вечера и была вовсе не против прийти еще раз через несколько дней. Теперь из Плисецковой «бабы» она превратилась в «няньку», но на все эти прозвища от Юры она перестала давно реагировать — в конце концов, она его называла карланом.***
Конец ноября запомнился унылым, потому что Юра вспомнил, что совсем скоро он должен ехать на чемпионат России, и если эта идея в том же сентябре или октябре казалась далекой, то сегодня ему стало вдруг тошно, что через месяц он будет вынужден появиться на льду снова. Он ощущал себя каким-то уебским стариком, которого с легкостью смогут обойти пиздюки, недавно перешедшие во взрослое из юниоров. Больше всему ему не нравился тот факт, что в его программе, над которой задрачивались Виктор и Лилия все это время, не было именно его любимых четверных, и его это выебывало каждый раз, когда он выходил на лед. — У меня ничего не получается! — уже в который раз на грани со злостью и отчаянием выкрикивал Юра на все замечания. Он опять отряхивал свою жопу от снега, и спортивки уже становились влажными от постоянных падений. — Раз ничего не получается, то зачем вообще что-то делаешь? — Я, блять, не знаю! — Что, Юр, все? Снимаемся с чемпионата России, раз ничего не хочешь, ничего не знаешь и ничего не получается? — Фельцман пытался взять Юру на слабо. Это был древнейший дедовский метод, который всегда работал со спортсменами, на которых слишком сильно давили амбиции. — Нет! Я еду и это точно! — Юра в очередной раз стукнул зубцом по льду. От злости он чуть ли не становился красным. — Дядь Яш, это полная жопа ехать мне с ебучими тулупами! Я не успеваю доделать флип и лутц, про другие молчу, я не понимаю, блять, что мне вообще показывать! Одни четверные тулупы прыгают только долбаебы ни на что неспособные! — С таким настроем тебе будет полезно себя на их место поставить, — усмехнулся Фельцман. — Да сколько, блять, уже можно? Все хотят меня на место ебаное поставить! То Виктор тогда со своими тупыми конкурсами, то Жан со своими вечными ледями-хуедями, теперь еще и вы меня куда-то ставить у параши хотите? Дядь Яш, я не ожидал от вас. Сами не заебались? Юра был очень гордым, упрямым и с дикими амбициями. Эти качества, смешиваясь, становились ядерной смесью, которая подпитывала его сильный спортивный характер. Он мог часами долбить то, что у него не получалось, катать, что не выходит, пока все не заболит, не жалеть свое больное колено, если этого требовала конкуренция на соревнованиях. Казалось, что он выйдет и со сломанной ногой катать, только чтобы показать всем, что он пиздатый, а остальные все сосут. Сейчас его характер на руку ему не играл. Цель стояла не победить, а плавно вернуться обратно в соревновательный ритм. Но у Юры были совсем другие планы. Его самомнение давило настолько сильно, что он себе чисто психологически не мог представить, что он — чемпион всего и вся, кроме олимпийских игр, — будет прыгать из четверных только тулупы и сальховы. Он все равно продолжал в свободное время от программ до последнего тренировать другие прыжки. Юра буквально умолял заменить хотя бы сольный четверной тулуп на четверной лутц, потому что он у него стал лучше получаться, но Яков был непреклонен. Поэтому, не придумав ничего лучше, чем явиться на каток полвторого ночи, чтобы отработать прыжки, которые ему запрещали делать. Если бы в нашей стране были бы нормальные охранники в фирмах, а не предпенсионные деды, которые разве что малолетку смогут поймать, то Плисецкий бы вряд ли смог бы попасть на каток. Однако с распростертой душой ему, охуенному Юрию Плисецкому, звезде-пизде мирового масштаба, открыли арену и пустили на лед. Конечно, Юра бы мог просто выйти на залитую площадку за домом, на территории какой-то школы, на которой играли в хоккей местные пятиклассники, но тот лед был настолько убогий, что Юре проще было похлопать глазками на своем катке. Ему не было совестно, что он проник на лед, как ебаный вор какой-то, он переживал, что ему вломят пиздюлей с утра Яков, хотя когда его это останавливало? Убитый хоккеистами лед застревал в зубцах: слишком много дырок и мощных глубоких полос, в которые постоянно попадали лезвия. — Ведерко снега тут бы не помешало, хотя бы дырки заделать, — ухмыльнулся Юрка, выкатываясь на середину. Он даже подумал, что стоит в наказание за намеренную порчу катка отправлять именно на этот лед. Позже, наверное, предложит это Вите и Юри, если кто-то из мелких спортсменов совсем попутает берега. Юра проехал несколько кругов, размялся, опробовал пару заходов, чтобы убедиться, что лед еще пригоден для этого. Когда все получилось, осмелел и принялся за свое когда-то в юниорском возрасте дико любимое занятие — штамповка прыжков. Почему любимое когда-то? Травмы, возраст, усталость и прочие факторы с каждым годом давали все больше о себе знать. Плисецкий всегда думал, что такое его минует, и на самом деле все, кто об этом говорят — просто лентяи, неудачники и ссыкуны, оправдывающиеся возрастом и травмами. Признавать Юре не хотелось, что и его потихоньку настигает эта участь любого спортсмена. Четверной тулуп в степ-аут. Стыдоба полнейшая. Заход на четверной лутц — бабочка. Юра даже во внимание не ставил, что остальное все получается относительно неплохо, однако из-за тяжести в ногах стало казаться, что он недокручивает. Еще попытка, вторая, третья. Он чувствует, что докручивает четвертый оборот лутца, но при приземлении попадает в дырку и падает. — Блять, почти, — Юрка встает, отряхивает жопу от снега, но уже улыбается. Докрутил, но упал из-за случайности? Если приземлит на таком убогом льду да и не один раз, то работа проделана на несколько тренировок вперед. Это как учиться водить на разъебанном в хлам жигуле, где педаль тормоза выжимается только со второго раза, а сцепление барахлит и дергается — после такого хард-уровня любая другая тачка будет казаться каруселькой с педальками. Спустя кучу тупых падений, кривых заходов и прочих неудач, стало получаться что-то более менее сносное и похожее на четверной лутц. Колено вновь начинало побаливать, возвращая Юрку к мысли, что на самом деле все пиздопляски с формой, сизн бесты, которые не перекрывают предыдущие мировые рекорды, которые он ставил самолично и не мог их же перепрыгнуть — все это началось еще два года назад и именно с вылетевшего из сустава колена. Однако сейчас он был доволен проделанной работой. Пускай все и болело, но уходя с катка у Юры возникло странное чувство того, что теперь он может гордиться собой хоть немного. Впрочем, Юра не говорил, куда он собирается ночью. Он просто взял свою спортивную сумку, и после этого уже было понятно, что он собирается сделать, и переубеждать его не было никакого смысла. Конечно, за него переживали, Виктор и Юри не спали всю ночь, чтобы дождаться его, но они понимали, что Юра — далеко немаленький мальчик и чрезмерная опека ему нахуй не нужна. Юра вернулся домой рано утром, чтобы немного поспать перед тренировкой и не выглядеть сонным овощем. Он казался ужасно вымотанным, поэтому, как только пересек порог квартиры, демонстративно провез сумку по полу до шкафа, где и бросил ее, потом расшвырял свои ботинки в прихожей и прошел мимо своих мужиков, в спальню, лениво стягивая куртку. — Мне не нравится, как он себя убивает этим льдом, — устало произнес Юри, поднимая куртку Юры с пола. — Если он что-то себе повредит из-за своего упорства, то это конец всему уже. — Его даже это не остановит, — произнес Виктор, запахивая свой халат получше, пройдя до прихожей, чтобы убрать разбросанные вещи и там. — Максимум, что его остановит — это смерть. И на самом деле это было печальной правдой. Юра был готов уебываться об лед раз за разом, пока не достигнет желаемого. Он был готов стирать ноги в кровь, клеить на себя уйму разноцветных тейпов, чтобы достичь своей цели. Даже один из его костюмов был почти полностью черным, чтобы не было видно всех тейпов на его теле, которые каждый раз ему помогали клеить с утра перед тренировками Юри и Виктор, которые ему придется наклеить на себя на соревнованиях. У него было два костюма — для короткой и произвольной программы — но больше всего ему нравился второй: полностью черный, с какими-то красными «перчатками», которые были едины с целым костюмом, которые плавным градиентом сливались с черным, и с кучей блесток, чтобы все это не выглядело скучным. Не то чтобы он был как сорока во всем блестящем — всего было в меру, и его это устраивало. Костюм на короткую программу он даже особо не запомнил — вроде что-то сине-белое, и вообще ему было все равно, ведь короткая программа ему вообще не нравилась, причем до такой степени, что он даже не хотел в ней что-то менять. Она была очень простой, как ему казалось в начале, поэтому он особо не ебал себе мозг этим. Между тем, Юра был счастлив, что его «шалость» ночью на катке удалась, потому что Яков ему ничего не сказал, а значит, и не был в курсе вовсе. Плисецкий смог сделать ночью то, что не мог сделать во время тренировки или даже в балетном зале Лилии, и несмотря на трехчасовой сон и выматывающую тренировку в обед он все еще был рад, как маленький ребенок, будто сама идея о том, что у него что-то там получалось, внушала ему уверенности. Он знал, что не займет первое место, потому что он был все еще недостаточно собран для этого, но рассчитывал хотя бы на третье, хотя и это казалось ему унизительным. Полный энтузиазма Плисецкий решил, что он может свернуть горы, поэтому предложил дома помощь с детьми, но, конечно, пока Виктор и Юри были дома. — Вас это так заебывает, а мне уже ок, я чувствую себя прекрасно, — Юра усмехнулся, сложив руки на груди. — Обещаю, я не буду их душить. — Так, — Витя не любил подобные шутки от Юры, потому сразу отвлекся от своих дел на кухне и развернулся к Юре. — Нет, серьезно, ты не должен себя заставлять, если… — Да-да-да нахуй, знаю, все знаю, — Юра закатил глаза, высунул язык и взмахнул руками, дразня Никифорова. — Они вроде уже старше стали, не должно с ними проблем возникнуть. Тем более я собираюсь провести там не так много времени, пока ты че-то готовишь, а Юри не ебет себе мозг тем, чтобы успокоить твоего маленького орущего нациста, — и он вытянул правую руку вверх. Виктор лишь закатил глаза, разворачиваясь обратно. Он не хотел, чтобы Юра смотрел за детьми через силу, ведь и он, и Юри прекрасно понимали, что Юра не хочет добровольно с ними контактировать, но отговаривать его, когда он сам изъявляет желание, они тоже не хотели. Однако Плисецкий, пребывая с детьми в одной комнате, ощущал себя менее похожим на своего отца, но все еще не мог избавиться от ощущения схожести со своей матерью, потому что это безучастие в жизни пиздюков, но какое-то левое присутствие очень сильно сближало именно с ней. Открывая дверь детской чуть ли не с ноги, Юра выкрикнул: — Пиздюкам привет, остальным соболезную. — Пожалуйста, не кричи, — Юри шикнул на него, немного покачивая одну из кроваток. — Я не могу их уложить, а если их сейчас напугать… — Я знаю, вой сирены обеспечен, — не дав ему договорить, выдал Юра. — Да… Что ты тут делаешь, подожди? — Кацуки не сразу понял, зачем пришел Юра, ведь мысль «посидеть с детьми» была самой последней. Юра потратил минут семь на убеждение Юри в том, что ему нужно отдохнуть, ведь он выглядит слишком заебанным, и три на то, чтобы спровадить его из комнаты. В отличие от Виктора Юри не стал сопротивляться долго уговорам Юры, потому что действительно устал на ебаной работе, и к тому же он был рад за свое солнце-Юрочку, что он начал проявлять интерес к детям. В конце концов Плисецкий расположился около кроватей пиздюков, сверяя их внешний вид, потому что давно хотел убедиться в пиздеже со стороны, что они якобы были похожи на него. Он смотрел на сына с каким-то отвращением, но в итоге сказал, будто бы делая какой-то вывод для самого себя: — Боже, я бы тебя назвал страшным, но ты выглядишь лучше своей сеструхи, — Юра посмотрел в кровать дочери, а потом обратно, будто бы сверяя пиздюков. — Тогда она кабанчик. Но, знаешь, она больше похожа на Мишлен. Разговаривал с ними так, будто бы они его понимали, и в какой-то момент Юра поймал себя на мысли, что пиздюки не такие уж и противные, если не касаться их и просто тупо разговаривать как с куклами. Плисецкий больше походил на роль дяди, который не понимал роли отцовства, но довольствовался этакими «племянниками», которых хватало за глаза на пару часиков. Его руки расположились на краю кровати сына, а сам Юра все пытался разглядеть в ребенке что-то, что могло бы ему показаться непротивным. Он все еще немного боялся его после случая, когда Март начал плакать в его присутствии, но со временем Юра стал более-менее к нему относится. Не то, что бы любил, ему было похуй и на первого, и на вторую. Это лучше, чем мечтать их задушить, а потом пойти и уронить в ванну с собой фен. Темно-голубые, почти что синие, детские глаза рассматривали Юру, не двигаясь. Март сфокусировал взгляд именно на нем, изучая каждую деталь его лица. Его глаза были немного пугающими из-за того, что они были каким-то темными и грустными, но с возрастом, конечно, его глаза станут светлее. Просто так бывает у маленьких детей. — Чего тебе? Ребенок будто бы собирался с духом, чтобы не просто бессвязно мычать, а что-то сделать, чтобы его поняли. Он протянул руки вверх и очень тихо, пискляво, но слышно для Юры выдал простое и первое «папа». — Не понял, — Юра замер. Это были самые первые слова, которые можно было услышать от детей, и, видимо, Мартин настолько был обижен на сестру, что она уже могла чуть-чуть ходить, что решил начать говорить раньше ее. Юра же считал, что это неправильно, что это первое слово, да еще и такое, было обращено именно ему. Он вообще не думал, что его кто-то назовет «папой» и прямо сейчас, что он даже растерялся и хотел позвать Виктора, сообщив ему, что ребенок сломался, но от большого удивления он не смог из себя выдавить и слова, и лишь после по-петушиному выдал: — Витя, почему оно со мной говорит?! — Что ты кричишь?! — в непонятках в комнату залетел Виктор с кухонным полотенцем на плече. — Что случилось? — Оно говорит! — перепуганный Юра почти отпрыгнул от кровати, утыкаясь в Виктора и тыкая пальцем в сторону детей. — Блять! Что вы с ним сделали?! Почему я?! — Подожди, стой! — Виктор прижал к себе Юру, чтобы он перестал двигаться и нормально объяснил, что произошло. — Давай сначала и без истерики. — Он обозвал меня «папой», — в какой-то трясучке еле выдохнул Юра, не желая сдвигаться с места. — Как? Подожди... Что? — Виктор уставился на детскую кровать, ожидая какого-то чуда. Он не мог отпустить испуганного Юру, чтобы подойти к ребенку и убедиться в тех словах. Но он понимал, что, возможно, это было более, чем правдой, учитывая такую реакцию Плисецкого. Юра уже даже отошел от того случая, когда Мартин ревел в его руках, и сейчас надо было именно ему снова так напугать Юру. Хотя Плисецкий все равно бы охуел не менее, если бы первая начала говорить Яна. — Так, — Юра выдохнул, отпрянул от Виктора и сделал несколько шагов от него по направлению к двери, но выходить не стал. — Иди, убедись. Плисецкий замер у двери, ожидая, что пиздюк снова заговорит, но ничего не произошло, когда над кроваткой ребенка навис Виктор. — Бля-ять, у меня беды с башкой, не иначе... — протянул Юра, натыкаясь спиной на дверной косяк. Он вздрогнул от неожиданного прикосновения к плечу и оглянулся, увидев, что рядом с ним уже стоял Юри. — Что случилось? — с серьезным тоном произнес Юри, не отпуская плеча Юры. Маленький ребенок все также лежал в кровати, но молчал, и не было никаких признаков того, чтобы он что-то сказал. Более того, он с испугом в глазах смотрел на нависшего над ним Виктора и только немного дергал крохотной рукой. — Я не понимаю, — наконец сказал Витя, поднимая взгляд от кровати на Юри и Юру. — Юра говорит, что Мартин сказал первые слова, но... Юр, ты уверен в этом? — Ну я точно не ебусь в уши, — Плисецкий закатил глаза и сложил руки на груди, когда мимо него вперед прошел и Юри, чтобы точно также лично во всем разобраться. Мартин не собирался называть «папой» ни Виктора, ни Юри. Похоже, что он четко для себя определил, что папа — это Юра, и никто не понимал почему, ведь Юра никогда с ним не проводил столько времени, как другие отцы. Ребенок всегда тянул руки в сторону Юры, возможно из-за того, что хотел его внимания, что в итоге он даже ему сказал свои первые слова. Юра был напуган, но не настолько, чтобы лить слезы или истерить. Он просто был в ахуе от такой неожиданности. Он не хотел уходить, потому что не видел на то большой причины, что по итогу направился к своим мужьям, полурастопырив руки в разные стороны и объясняя: — Ладно, возможно, мне показалось, хотя... Юра готов поклясться, что этот ребенок его доконает. Как только он появился в его поле зрения, Мартин снова потянул руки к нему и радостно завизжал свое новое слово. Вот теперь Юра, как блоха, отпрыгнул назад, схватившись за руку Виктора и чуть не утянув его с собой на пол. — Блять! Плисецкий шугался его как какого-то таракана и был готов сам завизжать от того, что происходит. Он не помнит, что было дальше, потому что пребывал в чуть более, чем ахуе, но помнит, как он сидел на полу, тупил свой взгляд на Виктора, который что-то ему говорил, и свое сбившееся дыхание. Ему показалось, что его ебнул инфаркт. Когда он пришел в себя, он все еще сидел на полу детской, а над ним нависли Виктор и Юри, размахивая рукой перед его лицом и что-то говоря то ли ему, то ли друг другу. Плисецкий потряс головой, устремив свой взгляд за этих двоих, на детские кровати, откуда в непонятках на него смотрели оба пиздюка. — Пиздец, — наконец-то выронил Юра, уводя взгляд в сторону. — Вы не объясняли Марту, что меня нельзя нельзя доводить? — Похоже, что он решил, что «папа» — это только ты, — вздохнул Юри. — Как ты себя чувствуешь? Юра никак себя не чувствовал. Он был напуган не менее Виктора и Юри, которые волновались за него. Самое интересное, что он не чувствовал какого-то отвращения и страха перед ребенком — он просто не понимал, почему именно его так назвали и почему ребенок вообще начал говорить с ним. Произошедшее отрезало Юре путь в детскую еще раз на некоторое время, но его это особо не волновало. Он просто не понимал и не поймет, почему только он — «папа». Потому что кормил и брал на руки? Потому что не ебал мозг дитю часто? В любом случае, Плисецкий себя не ощущал таковым отцом, хотя переживания на счет схожести со своей матерью отошли немного на второй план. Юра был таким ребенком, которого должны были воспитывать бабка и дед, пока мать-кукушка где-то порхала, попивая блейзуху во дворе. Первое слово Юры было не «мама», а какая-то хуйня, которую он слышал чаще всего из телевизора, который в компанию ему оставляла мать, уходя из дома. Он вообще не знает, каким бы он человеком вырос, если бы его не воспитывал дед. Его бабка померла, когда Юрочке был всего лишь год, и за его социальную жизнь пиздились теперь только мамка и дед. Если бы мать не свалила нахуй, когда ему было 4, он бы щас штаны на зоне протирал, а не шугался своих пиздюков. Забыть этот случай ему удавалось только на катке, в почти что крайние тренировки перед чемпионатом. Ему было свойственно забываться во время того, как он сосредотачивался над программой. К сожалению, в такие моменты, когда он уходил в себя, он не замечал ошибок, которые совершает, за что получал «лестные» высказывания в свой адрес от дяди Яши. — Куда ты ногу уводишь?! Юра вздохнул. Его так все заебало, что он был готов нажраться своих таблеток от депрессухи и проваляться весь день дома, играя в танки на ноуте. Его страх сменился ледяной апатией к чемпионату России. Его больше ебал год академа в институте, который пришлось взять из-за сложившихся ситуаций. Его буквально душила мысль о том, что он закончит институт на год позже, чем должен был бы, но сейчас, вроде как, это было неважно. — Давайте с самого начала? — Юр, пока ты себе мозг ебешь, — Яков потряс рукой в воздухе, — ни черта не выйдет. — Я знаю. У Юры вообще был план на свою произвольную — не зря же он тренировал прыжки по ночам. И во время тренировок он все приценивался, какой прыжок заменить и где, чтобы выглядело это неубого и высоко. Он отметил для себя пару мест, куда можно будет воткнуть лутц, но не решил, какое из них будет лучше. Юра начал нервничать снова только на регистрации на рейс в аэропорту. Ему вдруг показалось, что он не готов прямо сейчас вот так взять и выйти на лед снова. Он пытался подавить в себе панику, но получалось у него это хуево. Его все же напрягал тот факт, что ни Юри, ни Виктор не полетели с ним, но он понимал, что на это были свои причины. В конце концов, они не играли особой роли в данном чемпионате, будучи тренерами пиздюков. Всеми заявленными участниками чемпионата от их школы фигурного катания руководили Яков и Лилия — главный тренер и хореограф — ведь они везли ебучих чемпионов, лучших из лучших. Юра был белой вороной, как он сам думал. Его ущемлял тот факт, что рядом с ним были люди гораздо младше его самого, но которые уже достигли того же уровня, что и он. В такие моменты в Юре просыпался то ли дед, то ли лукист, а то и вовсе зависть. Особых привилегий перед другими у Юры тоже не было — они все спортсмены, все равны, и если Плисецкий был приближен к Якову и Лилии в жизни, то на льду это не играло никакой роли. Спектр чувств не давал ему покоя: он был полон страха и уверенности, немного зависти к другим и пиздец какого одиночества. Он будто вновь ощутил себя десятилетним мальчиком, который переезжает в Петербург в погоне за мечтой, карьерой и тренером. Ему было тошно от осознания того, что ничего у него не получится, но в то же время собственное чувство достоинства уже установило планку, которую Юра должен будет перепрыгнуть. Выше головы не прыгнешь, но, ебаный в рот, иначе он не Юрий Плисецкий.***
Двадцать второе декабря Юра запечатлит в своей памяти еще надолго. День, когда он, звезда мирового масштаба, Юрий Плисецкий, так обосрался в короткой программе. Мало того, что он ебнулся на лед, потерял драгоценный каскад из-за чего пришлось цеплять тулуп к другому прыжку, он еще и разревелся от обиды, хотя, стоит отметить, он отлично держался на камерах, чтобы не пустить слезы на всеобщее обозрение. Ему было ужасно обидно за это дерьмо и за то, что он не отнесся к короткой программе серьезно. Он не мог нормально зайти даже в сраный гугл, потому что перед глазами хлынули десятки баннеров с новостями о его шестом месте. Он бесился с этого дерьма как никогда в жизни, чуть не сломал защитные чехлы на коньки, когда швырял свою сумку по полу и рыдал, но уже не просто от обиды, а от злости на самого себя. Юра — очень эмоциональный человек, который всячески пытается в себе подавить всплески эмоций. Подобное никогда не приносило ему пользы, и все то время, которое он молчал, закатывал глаза и твердил, что «все заебись», сейчас вылилось в ебучую истерику. Какой позор — шестое место. Когда он более-менее пришел в себя, был уже вечер и его успокаивала Лилия. Он прижался к ней, как маленький мальчик, трясясь от злости и той душевной боли, которая переполняла его. Плисецкий бы никогда не подумал, что его будет успокаивать Барановская, самый сдержанный человек в мире, но даже она понимала, что с такой хрупкой психикой сейчас Юра не выдержит весь этот пиздец самолично. Юра чувствовал себя жалким. Его пожалела даже Лилия — это било по его самолюбию сильнее всего. Его телефон разрывался от сообщений (ведь он не отвечал на звонки), которые написывали ему Виктор и Юри, в надежде, что он хоть что-нибудь им ответит. А что отвечать? Что он был прав, что вся эта затея — полная лажа? Что он разбит, как ебаный пазл, который бросили в стену после того, как собрали? Его гнев сменился на апатию, стоило ему принять свои таблетки. Юре казалось, что он понимает сейчас всех ебаных торчков и их желание быть легким под действием препаратов. Он пообещал себе, что произвольную, над которой так убивался все это время, он вытянет на третье место с божьей помощью. «Все нормально», — отправленное сообщение в час ночи было сразу же прочитано. — «Я заставлю всех сосать». Комплекс Бога всегда был рядом с Юрой с тех пор, как он стал лучшим в своей детской группе. Он знал, что либо он лучший, либо он никто. И максимально его ебало то, что он смог в свои пятнадцать побить мировой рекорд в короткой программе. Юра был блядским Богом на льду, он поднялся до ебучего Олимпа, встав на место Никифорова, чтобы сейчас так низко упасть. Он проклинал себя за то, что согласился ехать сюда, но, как бы не было обидно, понимал, что если бы он обосрался бы в следующем году, когда времени на восстановление было больше, он бы просто никогда не вернулся на лед, а в худшем случае, ебнулся бы башкой. Все так скучно и непонятно, будто кто-то распорядился за него самого. Сейчас, на фоне остальных, он выглядел как инвалид-колясочник. Добро пожаловать на параолимпийское фигурное катание, будь бревном, но изящным бревном в тейпах под черно-красным костюмом. Яков все так же пожелал удачи, но его «порви всех» сегодня не звучало как мощное завсегдатое наставление, а больше как некая формальность. Юра великолепно чувствовал, что на него сильно не надеяться. Скользя на середину катка, проверяя тройку для захода на лутц и чувствуя на себе неодобряющий взгляд Фельцмана, Плисецкий махнул рукой и встал в начальную позу. Заиграла музыка, как назло сейчас кажущаяся тревожной с нарастающим давлением. Когда ее только выбирали Юрке, она чувствовалась больше эпичной и пафосной, как раз для возвращения. Все еще оставалась маленькая надежда на то, что он сможет попасть в тройку чемпионата, поэтому он пошел на отчаянный шаг — он решил перекроить программу. Уже нечего было гадать, Юрин план уже удачно пропалили. Заявленный четверной сальхов? Ну что за бред? Тройка, удар зубцами об лед. Юра все же пошел на лутц, не отступая от своих принципов. Четверной лутц недокручивается и подставляет. Борьбы за выезд даже не наблюдается, извернуться, чтобы поставили хотя бы галку, — не выходит. Голова хотела — тело не слушалось. Следующий заход, каскад флип-тулуп. Приземлился как-то не так, как планировалось, скорее всего, недокрут. Сложные заходы убрали; до четверного тулупа, улетевшего в степ-аут, он катил почти что на двух ногах — удручающее зрелище. Раньше вставляли и шпагат, и кораблик, а теперь он не тянул даже скобку, ковырялся, запинался на ней и мудрил с заходом, что в итоге и ее убрали, сказав зайти хотя бы просто на основных шажках. Полное позорище. Тройной лутц — тройной тулуп, вытащил как на юниорских — все свидетельствовало о его провальной форме. И это только в первой половине. Чувствовалась неубедительность. После, дорожка шагов, заход через бедуинский на вращения. Он ощущался тяжеловатым, сразу возникла боязнь потерять ось и получить третий уровень за такой беспредел на либле. Бильман, который не делает почти никто из мужчин, даже по ощущениям казался корявым и недотянутым. Раньше в зале на растяжке ему не составляло труда ухватиться за ногу двумя руками, словно Липницкая на олимпийских. На льду конечно в полную силу он так не делал, но сейчас ноги совсем были как у оловянного солдатика. Вот тебе и брутальное дубовое зрелое-мужское подкралось незаметно. Прямо как потери прыжков в зреложенском. Во второй части пошла отдышка на дорожке, четверной тулуп — разгруппировка в воздухе и бабка. Флип и ненавистные риттбергеры, на которых все пошло по пизде. Это выглядело отвратительно. Юра уходил в развал с каждым элементом все больше и больше, словно дедушкин запорожец на каждом резком повороте. Визг «Юрочка, птенчик ты наш!» на чистом ультразвуке из комментаторской будки секундно заглушил нарастающую музыку. Какой пафос? Нет чести в крови? Музыка несла за собой никакую не честь, а полный проигрыш Юры. Последний сольный тройной аксель, словно над газеткой, на удивление докрученный, даже без степ-аута. Снова дорожка, финальные вращения на единственном желании докатать и не расплакаться от отчаяния и злости на себя. Недодержав финальную позу, не взяв даже одну игрушку, дрожа, еле сдерживая слезы и поклонившись, он пулей полетел со льда к калитке. Он хотел сдвинуть свою позицию на три места — он сдвинул. — Юрий Плисецкий! На данный момент занимает девятое место!