***
Однако, Уилл все не появлялся. Прошел день, другой, а за ними миновала неделя. От жнеца не было ни слуху, ни духу. В голову, несмотря на все мои усилия, лезли не самые приятные мысли. Тем более, что пропал он после первой близости. Верить в то, что Уилл мог просто мной воспользоваться, я не хотела. Но все было против этого. Неужели я просто повелась, как и любая другая простушка, на красивые слова о любви? От этой мысли перехватывало дыхание, а в сердце словно врезался острый нож, мешая нормально думать. Отговорок, причин для оправданий его странного исчезновения, становилось все меньше. На смену ожиданию приходила апатия. А потом стали появляться совсем уже безумные мысли. Я начала думать, что моя мать была не так уж и не права. Может, я в самом деле сошла с ума и все себе придумала? Может, и не было никакого Уильяма? А все это — лишь плод моего больного воображения? Что, если дело обстоит именно так? Верить в это не было никакого желания, но действительность оказывалась куда более жестокой, чем хотелось бы. И каждый прошедший день меня только убеждал в этом. Врачи радовались, думая, что я пошла на поправку. Приезжал какой-то знаменитый профессор, знаток психических расстройств, доктор медицинских наук и прочая, и прочая. В голову так некстати пришло сравнение со Стравинским из «Мастера и Маргариты» Булгакова. Ну один в один просто. Не будь я в таком подавленном состоянии, наверняка бы рассмеялась. А так… только безразлично слушала, как он разглагольствует о том, что «это редчайший случай, коллеги. И, уверяю вас, что полное выздоровление не за горами». Ага, как будто я была больна. Или все же была? Да и какая сейчас разница? Лучше бы по-прежнему болела — реальность давила на меня, резала острыми осколками разбитых мечтаний и надежд сердце, рвала в клочья душу. Теперь я страстно желала сойти с ума, лишь это спасло меня от разъедающей внутренности боли. Профессора и светила психиатрии, не обращая на меня никакого внимания, продолжали рассуждать о возможностях современной медицины и о том, как некоторые препараты творят чудеса. Знали бы вы, что я ни дня их не принимала. Мысли заклинило на тайнике с таблетками, но пришлось усилием воли не думать о них. Не хватало еще привлечь к себе ненужное внимание. Не замечают — вот и ладно. Наконец, они удалились, оставив меня одну. Я растянулась на больничной койке и задумалась. Судя по всему, скоро меня ждет выписка. Ну да, Уилл уже почти месяц не появлялся, я не вела разговоров «сама с собой», на все реагирую вполне адекватно. Зачем меня тут еще держать? Казенное место только занимаю. Пора на вольные хлеба. Вот только что меня там ждет? Очередной год в старшей школе и жизнь с ненормальной мамашей-алкоголичкой? Опять ад? Нет, я к такому экстриму не готова. Но это ладно. Кроме драгоценной мамочки есть другая проблема и она гораздо серьезнее. Вопрос — кто возьмет на работу человека, побывавшего в психушке? Да ни один адекватный работодатель. Разве что дворником устроюсь. Впрочем, и работа — это далеко не главное. Есть есть одна деталь, которая точно превратит мою жизнь в самый настоящий ад. И это — мои дорогие одноклассники. Представив, какая травля начнется в сети и школе, если я вернусь, впала в истерику. Да в такую, что в палату вбежала перепуганная медсестра, а следом — санитары. Я не сопротивлялась, даже когда почувствовала укол в вену. Из глаз градом лились слезы, но мне было уже все равно. Отцу не нужна — он так ни разу и не навестил меня за все то время, что я провела в сумасшедшем доме, — ведь у него новая семья и новая дочка. Мать… мать меня ненавидит и постарается сделать все, чтобы вернуть меня назад. Или вообще извести. Что мне остается? Улица? Вскоре рыдания прекратились. Не знаю, что было тому причиной — подействовавшее лекарство или навалившаяся апатия. Хотя было подозрение, что эта самая апатия — и есть следствие укола. Да и все равно. Я не вижу выхода из этой ямы. Его, по сути, и нет. Сколько бы времени ни прошло, ничего не изменится. Разве что по-настоящему лишусь рассудка. Хотя на это не приходится рассчитывать — у меня слишком крепкая психика, в отличие от воли. Особенно к жизни. Мысли снова вернулись к тайнику. Когда-то я хотела накормить этой дрянью мамочку. Но теперь они пригодятся мне самой. А мамочка… ну, если она сможет жить спокойно, пусть живет. Когда в лечебнице наступил отбой, я еще какое-то время лежала на кровати, притворяясь спящей. С недавних пор у персонала появился ритуал проверки больных после отбоя. Или он всегда был, просто я его не замечала? Да и какая разница? Для меня было главным избежать помех в осуществлении планов, потому как попытка только одна. И очень хочется, чтобы она увенчалась успехом. Минут через тридцать в палату заглянула медсестра. Убедилась, что пациентка спит и ушла. Однако я выжидала еще минут десять и только после этого осторожно встала, вырвала из тетради лист и написала: «Ты превратила мою жизнь в ад. Ты запихала меня сюда, зная, что я не сумасшедшая. Ты просто отыгралась на мне за то, что отец, устав от твоих скандалов, ушел к другой женщине. Ты и только ты виновата в том, что нашей семьи больше нет. Я умираю, смеясь тебе в лицо — живи и мучайся, зная, что все это произошло, благодаря тебе». Я улыбнулась и достала из тайника таблетки. Вот и пригодились. Хотя и не так, как хотелось. Но тоже очень даже неплохо. Этот способ ничем не хуже других. Пожалуй, даже безболезненно. Путь не быстро… но безболезненно. Просто в какой-то момент я усну и все. Ни страха, ни боли. Просто вечный сон. Стараясь не шуметь, растолкла таблетки, завернув их в лист бумаги, а потом высыпала в рот и тут же запила водой. И легла на кровать. Очень надеюсь, что доза окажется слишком велика, чтобы мой организм мог хоть как-то сопротивляться яду. Меня клонило в сон. Я чувствовала тошноту, но это было уже неважно. Смерть человека не бывает красивой. Никогда. Я это знала — Уилл нет-нет и рассказывал мне о том, что ему доводилось видеть. Мне этого хватило, чтобы понять — люди никогда не умирают так, чтобы их уход в мир иной можно было назвать красивым. Скорее… страшно и мучительно. Я не думала, что моя смерть будет красивой. В моем случае это была всего лишь необходимость. Точнее, слабость. Слабость жить, преодолевая трудности, слабость быть смелой. Да, я оказалась трусихой перед лицом грядущих испытаний. Наверное, потому что рядом не будет никого, чтобы поддержать меня, влить новые силы, не дать опуститься крыльям. Да и крыльев тоже больше нет — он сломал их, уйдя из моей жизни. Тело наливалось свинцом, сознание мутилось. Страха перед смертью не было. Да и поздно уже отступать — я чувствовала, что огонек моей жизни угасает, становится все слабее. Кислород постепенно исчезал, сердце билось все медленнее. Палата, в которой я лежала на жесткой больничной койке, тоже растворилась в предсмертном тумане. Перед тем, как окончательно уйти в небытие, я увидела жнеца. Длинные алые волосы, красный плащ и туфли в тон. Грелль Сатклифф… вот уж ирония судьбы — забрать душу той, которая любит «его» Уилли. Я успела заметить блеск его Косы, почувствовать секундную боль… и меня не стало. «Ты — все, что у меня есть. И если тебя не станет… я ведь не смогу…» «Я никуда не собираюсь уходить. Всегда буду рядом с тобой». «Всегда-всегда?» «Всегда. Ты — самое дорогое, что у меня есть, Лада».***
— Лада Кузнецова, — сказал Грелль просматривая пленку самоубийцы. — Родилась двенадцатого апреля двухтысячного года. Умерла пятого мая две тысячи восемнадцатого. Передозировка психотропными препаратами. Дело закрыто. Он с сожалением посмотрел на тело мертвой девушки. Губы Лады сложились в легкую полуулыбку, глаза, подернутые пеленой смерти, смотрели в потолок невидящим взглядом. Не понимая собственного порыва, он закрыл ее синие, как незабудки, глаза и вернулся в Департамент. — Она умерла, — вот и все, что он сказал, входя к Уильяму. — Я забрал ее душу. Встретишь ее… Не говоря ни слова, аловолосый жнец ушел, не видя, как по всегда холодно-непроницаемому лицу его начальника скатились скупые мужские слезы.