я отдала бы всё, что есть, за лишний час, за пять минут, пока ты мой, пока ты здесь. не оставляй меня одну. пока сияет серебро седой изменчивой луны, живи во мне, вливаясь в кровь, звуча в словах, вплетаясь в сны <…>
«Богиня Ладо не просто так стала покровительницей любви, семьи, верности… вначале… По молодости разочек обожглась об одного неверного, и так сильна была ее обида, что старшие божества порешили, что именно на ее хрупкие плечики и свалят тяжелые почести. Вот ведь, забава — беречь то, чего лишился сам, творить любовь в чужих домах…» Думаете, что с первых волчьих слов что-то изменилось? Нет. Только Тэхену подарочек небольшой — возможность звать по имени. А Чонгук больше не говорил, как бы ведьма его не упрашивала, как бы не хныкала, как бы не молила; Волк молчал, как и раньше. Все было по-прежнему. И, конечно же, думаете, что это вновь вредность Ладо (баба обиженная мужиком). А вот и нет. То не вредность, не обида, а милость божья. Будто бы Тэхену отрадно будет из первых, так сказать, уст услышать волчью историю от начала и до конца. Да он бы обязательно распечалился да разобиделся на Ладо (вообще-то своего же лисьего покровителя)… да и какая разница, в конце концов? «Не время жевать прошлое, когда конец так близок» А Чонгук наш, что же? Он и сам не стремился ведать лисичке свои тайны (и нам тоже, у него теперь в голове мно-ого секретов). Дриады с наядами затихают, прячутся в своих дальних уголочках и носа не кажут, все чувствуют, все понимают. Ветер переменился нынче, и теперь Волк и смотрит по-другому, и все слышит, и уж точно он не потерпит, чтобы над ведьмой его смеялись. Он ведь тоже с того самого дождливого дня под ивой думал все о лисице этой, хоть и гнал, а нет-нет да оставит ей кусочек зайчатинки жареной или птицы, какую поймать удалось, или еще живности какой разной. А теперь-то вообще и говорить не надо о том, что в лапках у маленькой лисички горячее волчье сердце и весь он, без остатка. А значит рыжую априори никто трогать не может, никак, даже словами или взглядами. Моямоямоя… (никому не обижать, даже ему самому)ой, обманчиво все вот это «обладание»… у всего есть свой срок, свое время… и «обладать» в итоге значит одно: обнимать воздух…*
***
— Ми-илый, ты, рассве-ет мой, до тебя как минимум еще полцарства… Где-е, ты, ты рассве-ет мой… я приду к тебе и попрошусь остаться… чтобы навсегда остаться. Чонгуку отрадно, что все эти недолгие обидки из-за его молчания быстро прошли, и вот, он вновь засыпает под тихие ведьменские напевы. Тонкие пальчики в густой черной шевелюре перебирают каждую прядочку, потом проходятся по лицу, широкой шее, плечам, и вот уже пальцы сплетаются в замок (и ключик выброшен в ту самую пропасть). И в каждом лисьем движении любовь и нежность, любовь и нежность… нежность и любовь, и что-то еще… что-то намного большее.***
К концу августа Чонгук умудряется простыть. Тэхен долго ругается, без конца повторяет, что не стоило им проводить уже совсем не теплые ночи под небом открытым. А Чонгук, что? А он улыбается! Наглая морда! Тэхен такой прекрасный, даже когда злится, и дело тут совсем не в растущей температуре. А еще… а еще (между прочим) ночи под открытым небом они проводили потому, что Волку очень нравилось слушать лисьи истории и сказочки. И где только понабрался столько? — Все! Лежи и не двигайся, будем тебя лечить, — и отходит в сторону. А как не двигаться, если все время хочется рядом? — Чонгук! Перестань! Чон хмурится, отворачивается и перекидывается в зверя, Тэхен тяжело вздыхает и оборачивается. — Ну что тебе не лежится-то? Вон, какой горячий, — Волк что-то рычит в ответ, но послушно ложится и буйну голову свою на лапы опускает, смотрит, как Тэхен довольно улыбается. Ведьма возвращается к приготовлению какого-то там отварчика в маленьком котелке, подвешенном над огнем. — Молодец, Гу-укки, еще немножечко и будет готово. Волк скалится, фыркает, но больше не отворачивается — любуется. В кровавом зареве заката лисичкины рыжие волосы отливают красным, а золотистая кожа кажется темнее, насыщеннее; в глазах с крапинками чистого золота отражается пламя костра, дичатся маленькие бесенята. Снова пахнет травами, но Чонгук больше не морщится — привык, да и глупо будет сейчас вновь начинать старую песню; сейчас — это тогда, когда Чонгук уже совсем не тот дикарь с ушами и хвостом. И нет, человеческая его суть к Волку вернулась не по одному щелчку пальцев, это все происходило медленно, но верно. А Ладо просто подсобил немного, вернув на чуть-чуть голос и… Душу. Душу, которую пообещала у каждого из Волков забрать. А что же о лисичке… А она у нас, как и всегда — само очарование. Перемешивает что-то там, в котелочке изящными своими пальчиками, и снова, снова думает только о Волке. Ну, а как еще? Ведьма уже и не знает, каково это — думать о чем-то другом. В рыжей головушке, пока в котелок падают все новые и новые сушеные соцветья, одно за другим всплывают воспоминания: поляна, ива, ночи без сна под звездным небом, даже песни дриад и те вспоминаются с улыбкой. И танец… танец посреди ведьминского праздника, и волчьи глаза, напуганные и умные волчьи глаза. «В самом конце мы всегда вспоминаем начало»* И конечно же, Тэхен прекрасно видит разницу между тем дикарченком, которого он в самом начале встретил и Чонгуком, который смотрит на него сейчас. А потому, Тэхен больше не рассказывает истории про последние в жизни звезды. — Иди сюда, будем тебя лечить. Полночь знаменует начало конца… на порог ступает тридцать первое число.<…> впечатывай уста в уста любовь — как кару, как клеймо. мне наплевать, что будет там. ты здесь, ты здесь, ты мой, ты мой.