Импульс

                           

….и солнце поднимается над бездной.

                    Моя милая Л.,       я пишу тебе триста двадцать седьмое письмо, которое станет еще одной причиной не заходить на твою почту, но я обещала писать тебе каждый день, а сегодня ровно десять месяцев, как я не слышала твоего голоса, так что…       Ты ведь все равно не читаешь их, верно? Так что я ничего не теряю.       У меня небольшой перерыв между вызовами, поэтому я решила потратить его на очередное послание тебе. Это так странно! Помнишь, как я не могла найти работу? Я думала, что загнусь за эти чертовы полгода, научилась жить на фунт в день, залезать в долги, заводить друзей, смотреть на мир другими глазами и тосковать по тебе чуть больше, чем могла себе это позволить.       Но сейчас не о грустном.       Ты и представить себе не можешь, кого я встретила вчера вечером! Готова? Доктора Хармона! Помнишь его еще? Конечно, помнишь, его зеленые круглые очки, подаренные отцом, невозможно забыть. Он перевелся к нам из северо-западного отделения, и теперь мы работаем в одной бригаде. Ему тоже не нравится темно-зеленая форма фельдшера — говорит, она его полнит, хотя за почти год, что я его не видела, он только похудел и возмужал. И еще он красит волосы в синий! Можешь себе представить?       Сегодня был чертовски сложный день, а впереди еще вся ночь дежурства. Наверное, осенью люди действительно сходят с ума больше всего — за прошедшие восемь часов смены мы побывали на десяти вызовах, и все какие-то сумасшедшие. То на гвоздь специально наступят, то сами себе попытаются вырезать почку. Гадость, в общем, но выбирать не приходится: у других «скорых» тоже не все гладко.       Мы говорили с Джеймсом — теперь я зову его так, мы же коллеги! — почти весь день и половину вчерашней смены. Знаешь, что он сказал мне? Что скучает по тебе безумно. Ты не отвечаешь на его сообщения, но я вкратце перескажу: ты была права, Л., ему не место на операциях. Он счастлив быть там, где сейчас.       Это так странно — прежде я рвалась быть полезной, но меня никто не видел, а сейчас меня замечает каждый, и я стараюсь делать свою работу хорошо и качественно. Мой начальник говорит, что меня могут даже повысить в бригадиры. Видела бы ты лицо Джеймса!!! Он-то отработал в два раза больше, чем я, правда, сказал, что устал от шефства, поэтому рад быть простым солдатом на наших нелегких передовых.       Сегодня случилось еще кое-что: я наконец накопила денег и купила себе ноутбук. Он такой классный! Как у тебя, со светящимся яблоком. Я приложу фотографию, посмотри, как я обклеила его смешными наклейками. А то он слишком деловой, мне не нравится.       Моя потрясающая Л., я думаю о тебе каждую минуту. В твоей квартире теперь живут другие люди, и где ты сейчас, я не знаю. Я работаю слишком далеко от Роял Госпитал, чтобы узнать, вернулась ли ты обратно, но чувствую, что нет. Кажется, этот этап ты прошла. Как и я.       Просто надеюсь, что у тебя все в порядке. Иногда мне кажется, что я вижу тебя в толпе, но это чувство быстро проходит: твои белоснежные волосы наверняка уже отросли, а такого цвета я никогда ни у кого не видела. Ты же не перекрасилась в брюнетку?!       Не помню, когда я начала писать тебе о том, что скучаю по Чарли. Кажется, это случилось полгода назад, когда я пыталась уйти, но не смогла. У меня не хватило смелости, и я рада этому.       Я скучаю по Чарли. Ты тоже, я знаю, ты, конечно же, сильнее, но… Я понимаю, Л. Не представляю, каково тебе, но, наверное, хоть немножечко полегче. Я просто хочу, чтобы так было, да?..       Все еще ношу пачку твоих сигарет в кармане формы.       Утром, когда ехали на первый вызов, я решила, что загадаю на свой день рождения. Прошлого словно и не было: в той осени он забылся и прошел будто сквозь, но теперь-то уж точно. К тому времени я как раз доделаю тысячу журавликов, и, может быть, мое самое главное желание сбудется?..       Без тебя так больно, Л. Я редко говорю об этом — не потому, что перестала чувствовать, а потому, что больше не осталось слов, чтобы выразить это, — но знай, что я тоскую по тебе. Пожалуйста, почувствуй. Пусть ты даже и не помнишь, наверное, как я выгляжу.       На всякий случай напомню, что во мне ничего не изменилось: мои волосы все еще вьются, и я все так же собираю их в высокий хвост.       Ой, мы приехали! Я побежала. Напишу завтра.       Люблю тебя.       Эми       Хармон кладет ей тяжелую ладонь на плечо, застегивает молнию на куртке до подбородка — в Лондоне снова привычный дождь, а форма плохо отталкивает воду, — и подает большую переносную аптечку.       Ничего важного — на встроенном в приборную панель экране мигает код бытовой травмы, и Эмили вздыхает: в их районе либо бешеные суицидники, либо несчастные, на которых упала полка с кастрюлями. Третьего не дано.       Вот в Америке — да, летом у них в Портленде университет рухнул, а до этого какой-то город и вовсе снесло ураганом, вся Великобритания по телевизору наблюдала за трагедией, даже дни траура объявили — Эмили честно три дня подряд засыпала, думая о шторме десятилетней давности. Тут смерть одного переживаешь как свою собственную — а там весь город. Говорят, только четверо выжили.       Везунчики.       После тайфуна в ее жизни не выжил никто.       — Скушай мармеладку. — Хармон заботливо сует ей пакетик клубничных мишек. — Значит, все равно не поужинать нормально, да, не поужинать. Пусть хоть будет сладкое, значит, к чаю.       Эмили благодарно кивает и сует мармелад в карман: после вызова у них точно будет несколько минут, чтобы поболтать и перекусить, а потом, может быть, Кевин даже завезет их в мак-кафе за вкусным горячим кофе.       Наловчилась уже, нашла свою экологическую нишу в этой пирамиде — постоянная работа, младший фельдшер, темно-зеленая форма с нашивками «скорой помощи». И куда только делась беспощадная зима, в которой она вмерзала в вечные льды, пытаясь согреться на дне чашки с кипятком? Или тяжелая весна, принесшая с собой кислые ягоды, пустоту и вечное одиночество, так быстро сменившаяся летом, в котором звезды над головой все никак не хотели загораться, а мир состоял из черно-синих клякс на страницах?       Эндрю Мосс был прав: осень — тяжелое время.       Но сейчас Хармон рядом и пахнет клубникой, лекарствами, травяным чаем, а значит, что-то все-таки выпрямилось, стало лучше. Наладилось.       Они выходят с вызова, смеясь: бытовая травма оказалась не слишком страшной, зато чай и пирожки, которыми их угостили, — действительно вкусными.       Еще и яблок надавали.       Эмили не успевает вгрызться в свое: Джеймс отбирает надкушенный фрукт и с победным воплем несется обратно в машину. Герою — геройское, думает бывшая медсестра, забираясь в их фургон и ожидая, когда Кевин — водитель, — сдав отчет, разрешит захлопнуть двери.       А пока можно насладиться шумом дождя, теперь уже льющего сплошной стеной, и минутным спокойствием между вызовами.       Хармон рассказывает кому-то из бригады избитый, но все еще смешной анекдот, в салоне негромко играет радио, и Эмили, откинувшись назад и уперевшись головой в стенку, прикрывает глаза.       Эта осень совсем не сложная, а необычно теплая, красочная, дождливая: никаких скелетов в шкафах, никаких трудных людей, никаких событий; и не надо глотать горячий кофе, ловить солнечные лучи в чьих-то золотых волосах, исписывать давно забытый и пылящийся в ящике Молескин, пытаться разгадать загадки.       Эта осень — ее, целиком и полностью, насыщенная отголосками прошлого, ярким Хармоном, Томом в телефоне, прогулками по лужам-небам, письмами к Лорейн и чернильными тревожными ночами.       Она больше не боится своего прошлого — принимает его в себя, приветствует, как старого друга, идет с ним рука об руку. Его не спрятать в сундуке, не рассовать по карманам, оно всегда будет рядом, незримо напоминая о себе в самый неподходящий момент.       Джеймс еще вчера сказал ей: ну же, Джонсон, выдохни и посмотри вокруг — разве не здорово, что две параллели снова пересеклись? Говорил же, повоюем еще, попляшем, споем еще свои песни, сплетемся в один лейтмотив. Жизнь — она такая, все повторяется, ты, я, люди вокруг. Так что, Джонсон, влезай в свою темно-зеленую — и вперед, вертеть невидимый глобус, слушать стук колес и пить бесконечный кофе.       Небо колет серостью зрачки, Хармон все так же смеется, шутит и рассказывает истории, но ни один из них не напоминает другому о прошлом — словно все, что случилось в Роял Лондон Госпитал, там и осталось.       Только совсем рано утром — хотя кажется, будто это было вечность назад — бывший ординатор вдруг на секунду изменился в лице и коснулся ее руки кончиками пальцев, словно говоря: я тоже по ним скучаю.       И у Эмили на душе вдруг стало легче.       — Эй, Джонсон, там не тебе машут? — Кевин захлопывает одну створку двери. — Две минуты, и едем.       Вынырнув из мыслей, бывшая медсестра выглядывает из фургона.       Сердце пропускает удар.       И падает вниз.       Почти не изменилась: все такая же метельно-морозная, взрослая, эфемерная; только светлые волосы совсем отросли, достают до плеч, а в глазах вместо вечной колкости плещется звездное серебро в обрамлении мокрых от дождя ресниц.       Зонт Лорейн Кларк, конечно же, оставила дома, решив, что в седой октябрь нужно врываться без какого-либо щита.       — Иди же, ну, иди, чего сидишь. — Хармон толкает Эмили в плечо, и она вываливается из машины на асфальт, бежит, чуть ли не падая, к хрупкой фигурке в темно-синем плаще и черных лаковых шпильках.       Дождь заливает обеих, попадает в глаза, нос и рот, а Эмили все стоит и смотрит, не веря своим глазам.       Десять месяцев.       Десять чертовых месяцев.       И ей бы сейчас толкнуть стоящую перед ней Лорейн, ущипнуть себя за голую кожу запястий, проморгаться и закричать от счастья, но вместо этого у нее только три слова сами собой выговариваются:       — Ты за мной?       Кларк прикусывает губы, пытаясь не рассмеяться, и кивает.       Все-таки что-то в ней поменялось, словно тугой стальной позвоночник снова выпрямился, расправился, залечил рваные раны и теперь держит ее — похорошевшую, вытянувшуюся, расправившую свои крылья под черничным плащом, — не позволяя упасть.       Эмили смотрит в глаза Лорейн, пытаясь прочитать все по серому рисунку радужки, разглядеть ответы на все свои вопросы сквозь черные комочки осыпавшейся туши, но видит только пепел, кружащийся в снежной пустыне.       Но даже в самом мертвом зазеркалье есть солнечная надежда.       Для Эмили уже давно не существует ангелов и демонов или богов-людей, крошащих судьбы и играющих в неизвестные игры, для нее вообще ничего не существует — в темно-сером окружающем мире никто не может прижиться, даже сам господь бог, живший в деревянном крестике на ее груди.       Но сейчас — в это мгновение — Эмили знает: где-то там наверху кудрявый светловолосый мальчик, любящий зеленые яблоки, смеется и хлопает в ладоши.       Она протягивает руку, все еще не веря в чудо.       — Почему?..       Лорейн молча переплетает свои замерзшие пальцы с ее.       — Долгая история, — улыбается. — Давай считать, что это просто импульс?