взрослые дети не верят в сказки, они теперь сами себе проклятье. ровно ходят под богом и громоздкими небесами. взрослые дети не пугаются монстров под их кроватью. кого нам бояться, если эти монстры теперь мы сами?
У Джея Хармона большое сердце, бьющееся в грудной клетке, состоящее из сине-красных огней работы, спичечных коробков с кузнечиками, письмами от далеких друзей и обрывков сонника, исписанного нежной девичьей рукой. Оно бьется в такт с желанием проживать, а не жить, и в нем нет ни осколков, ни ран, ни остатков костей или черной памяти. Обычное сердце, горячее, живое. Лондон для Хармона — скомканный, бумажный, с этими неповторимыми изломами серых улиц и пятнами осеннего солнца на крыше: пергамент, состаренный высохшими чайными пакетиками. Джеймс к такому не привык, не научился еще видеть обыденность в вечно спешащих людях, тяжелых облаках над головой или мелкой сетке дождя перед глазами. В том месте, где он вырос, почти всегда светило солнце, а дожди шли несколько раз в год, вызывая восторг у детей и недовольный цокот языком у взрослых. В доме его семьи всегда пахло выпечкой, а в саду цвели яблочные деревья; и собирать эти тяжелые, налитые соком фрукты Джеймс любил больше всего на свете. Дома было тепло и ярко, здесь же — сплошное разлитое лужами небо. Джей забирается на теплый подоконник и прижимается к деревянной выщербленной оконной раме, оставляя затяжки на красно-зеленом свитере. Едва не падая, свешивает ногу вниз и лениво машет ей в воздухе. Опасно, но ему плевать: Хармону двадцать пять, для него — кажется — нет запретов, ведь все его жизненные схемы давно уже начерчены и предопределены. Фельдшер с интересом провожает глазами кареты «скорых», все надеясь увидеть свою. Не увидит: четвертый этаж, зрение сдает совсем, вот бы очки новые — и футболку с ярким рисунком заодно, да только зарплата у него крошечная: матери на таблетки, отцу на виски, себе на банку джема к тостам. Джеймс видит, как по лесенке спускаются двое: золотые юношеские кудри, рядом низкие светлые хвостики девчонки. Слышатся голоса: громкие, звонкие; затем внезапная тишина и взрыв хохота. Джеймс улыбается вместе с ними. Солнечные дети, что с них взять. Старшая — Лорейн, кажется, — острая, цепкая, юркая. Хармон с ней толком не знаком, так только, парой слов перекинулся как-то. Джеймсу куда больше по душе ее брат: странный, боящийся тяжелого неба, серого от дыма с заводов, любящий читать книги про убийства, войны и пытки в концлагерях. Чарли говорит о минах, заложенных в человеческие тела; о цветах, растущих из вен; о незнакомцах, с которыми спокойно заговаривает на улице, не боясь, что они причинят ему вред. Чарли вообще не боится никого, кроме своей сестры, и Хармон понимает его: Лорейн может резать без ножа, одним только взглядом или усмешкой криво накрашенных фиолетом губ. Джеймс хотел бы быть таким же смелым, как Чарли, но не может. Он боится отца — высокого, смуглого мужчины с пустыми глазами и холодными липкими пальцами, выпившего его мать до дна, бесконечно повторяющего «хорошо» и «плохо». Отец делит мир только на две эти составляющие, словно третьего и быть не может; иногда закрывает глаза ладонями и сетует, что раньше было лучше. Джеймс знает: раньше — это до мамы. До переезда сюда. До работы с мизерной зарплатой. До его рождения. Мать видит сны и рисует их на стенах: ромашки, васильки и ландыши переплетаются с нитями крови, насыщаются алым, клонят свои лепестки к земле. Ходит по дому нагая, кружится, ощущая на костлявом теле порывы ветра, все повторяет, что выстрел ее не настигнет. Вцепившись пальцами с обкусанными ногтями в плечи Джея и преданно заглядывая в глаза, говорит, что ночью, когда они спят, киты проплывают мимо их окон и задевают решетки своими огромными хвостами: посмотри, да ты только взгляни, вот же, неужели ты не слышишь, как они поют?.. Много лет назад мамин город снесло торнадо, и с тех пор она только и говорит, что о китах да ромашках, и отца это, конечно же, бесит. Однажды это замечает Чарли — между строк спрашивает, все ли хорошо, и у Хармона, на работе и без того повидавшего смерть, чуть ли не за руку ее державшего, да еще отработавшего три смены подряд, сдают нервы. Он рассказывает все: о васильках и ромашках, об огромных рыбах и испачканных в крови стенах; рассказывает, что отец пьет все больше и больше, но что он никак не может понять кого — мать, виски или вообще его самого; не пойму никак, твердит, он все время на меня так смотрит, так смотрит из-под своих круглых очков, словно я худший человек на земле. Чарли касается его плеча своими ангельскими тонкими пальцами, наклоняет голову набок, распахивает губы. Долго думает, вглядывается: серые глаза пристально изучают долговязого Джеймса, отмечают каждый шрамик, каждую родинку, задерживаются на почти высохшей слезинке у левого века. Затем отвечает: нет, не худший, не позволяй себе в это поверить, не позволяй в это поверить другим, ведь пока есть хоть кто-то, кто верит в обратное, все не так уж и плохо. Кто? — беззвучно спрашивает Хармон. — Я, — улыбается Чарли. — Я всегда буду верить в то лучшее, что в тебе есть. Ну, мне так кажется, что в тебе этого лучшего — с головой на двоих хватит, — серьезно добавляет он. — Кстати, не подбросишь нас с сестрой до клиники?.. А то она снесет нам головы. И Хармон ему верит. Последнее солнце теряется в красном пикапе, а потом начинается в нем же — снова и снова, каждое утро, день за днем. Джеймс встает на час раньше, чтобы подбросить этих двоих до больницы. Знает: воздастся. Чарли растет, обзаводится стареньким ноутбуком, вечно впечатывает в программы какие-то данные; Лорейн впахивает за двоих, приносит домой бумажные пакеты с едой, зовет на ужин. Готовит просто, но вкусно, не суетится, само спокойствие и размеренность — взрослая не по годам, но в глазах серой птицей бьется метель. Хармон тоже работает — над собой, над своей жизнью, чуть меняет схемы и чертежи: из фельдшера перескакивает в ординатуру, стажируется в реаниматологии, спасает, теряет, снова спасает. Все еще верит: в нем есть что-то хорошее. Что-то, что заставляет мать проливать на него акварель, а отца — снимать круглые, с зеленцой, очки и класть их рядом. Когда Чарли Кларк выходит на свою первую практику, на потолке крошечной квартиры Джеймса расцветают синие маки, а женский голос в глубине квартиры становится все громче и настойчивее. Мать хочет на озеро — костер, огонь, тепло — повторяет как заведенная: хочу, хочу, хочу! Маленькая, хрупкая, с копной медно-рыжих волос и безумным взглядом, она распевает одно-единственное слово на ухо сыну и мужу: озеро, озеро, озеро; и оба сдаются. Джеймс — победно взяв отгул на работе, отец — с глубоким вздохом и равнодушным кивком в конце очередного зацикленного круга. На озере хорошо. Мать учит не срывать цветы, но все-таки показывает, как плести мелкие венки — зачем это Джею, он сам не знает, но пальцы уже послушно сплетают узелок за узелком, рождая неровные кружки. Отец занимается костром — молча, иногда прикладываясь к фляге. Красный пикап блестит на солнце. Мать счастлива. Целует Джеймса в щеку, цепляет длинным подолом платья бутоны одуванчиков, не переставая говорит о солнечной стороне своего мира, в котором много цветов, а китам безопасно и хорошо, и нет больше массовых выбрасываний на берег, нет шторма или торнадо, нет ничего — только озеро и тишина, гармония и сладкие яблоки из корзинки для пикника. К вечеру у отца появляется недобрый взгляд, нахмуренные брови. Он все чаще пьет, почти ничего не ест, только смотрит на беззвездное небо над головой и как-то странно подергивает плечами. Устал, наверное, думает Джей, баюкая мать, — и улыбка у той странная, легкая, словно у святой или сумасшедшей. — Они тебя любят, — бормочет мама сквозь сон. — Киты тебя любят. Киты любят тебя, — повторяет снова и снова. — Любят. Любят… Засыпает на его руках — сильных, крепких. Тонкая женщина, иссушенная, выпитая до дна, с камнем на сердце и с солнцем вместо головы. Джеймс целует ее в лоб, прижимает к себе. Понимает: не так уж и сложно быть счастливым. Озеро мирно поблескивает в свете почти полной луны. Отец курит, прислонившись к пикапу. Хармон просыпается от боли — сначала резкой, острой, а после шипящей и плавящей, словно змея ползет вдоль левой скулы. Все в огне: рукав его футболки, волосы, трава вокруг. Костер не просто горит — полыхает, высокий столб черного дыма взвивается в небо, пытаясь вырваться прочь. В руках у Джеймса пусто — мать тонко кричит в объятиях пламени: длинный подол уже успел сгореть дотла, и теперь с худых ног клочьями слезает кожа; ядовитыми цветами вырастают пузыри на коленях. Сильнее кислоты огонь проедает кисти рук, превращает ладони в черный тянущийся атлас. Джей стаскивает с себя футболку, сшибает мать с ног, тащит ее к озеру. Она заходится сдавленным, булькающим криком, кровь застывает мгновенно, не успевая вскипеть. Белки глаз полопались, ресниц почти не осталось. Сгорела фениксом, пока соображал, как подобраться, пока нес по скользкому берегу, выворачивая ноги о камни. Погружает тело с головой — остатки волос больше не кажутся медным шелком — и сразу же достает. Действует на адреналине, чувствует, как с лица капает кровь, но не ощущает боли. Мать, полуживая, еле дышащая, вся в смоляной гари, не умолкает: — Киты, киты, киты, они любят меня, да, киты, они же меня любят, да, повтори, скажи, скажи… Джеймс смотрит на ее тускнеющие глаза, на засохшую корку губ, на облезшую кожу вокруг шеи, там, где когда-то была тонкая золотая цепочка, и произносит: — Киты тебя любят, мам. Да, любят, любят тебя, любят тебя киты. Так и сидит в воде по пояс, прижимая к себе мать, повторяя про вечных огромных рыбин, про свою и их любовь. На его щеке медленно тлеет плоть.* * *
Отца закрыли в больнице пожизненно — увезли в маленький город к востоку от Лондона, поставили страшный диагноз, положили в комнату с прочными решетками на окнах, оставили от него только круглые, зеленые, нелепые очки. Джеймс цепляет их на нос, бубнит про китов, повторяет слово за словом; в каждой хрупкой рыжей женщине видит мать, в каждом грузном высоком мужчине — отца. Трясется, боится, не выходит из дома. Вьет не гнездо, а петлю. Чарли Кларк, конечно же, спасает — потому что Хармон сам себя вытащить не может. Чарли поднимает тревогу, звонит в полицию, выбивает дверь в квартиру. Достает из петли, укладывает на диван; по всей квартире окровавленные маки и васильки с тяжелыми бутонами, запах смерти и разложения. Лори осматривает ожог; хмуря брови, ставит компрессы; Чарли молча сидит рядом. Сутулится, но улыбается краешком губ — хитрый лис, задорный ангел. — Что ты ощущаешь? — спрашивает, поджав под себя ноги по-турецки, звеня цветными браслетами на хрупких худых запястьях. — Словно все рухнуло, — честно отвечает Джеймс, пялясь в одну точку. Тогда Чарли предлагает ему построить свой город заново. Не бумажный серый Лондон, а Асгард, наполненный золотом и солнцем. И Хармон строит. Наскоро, воспаленно, судорожно. Из бутылочных стеклышек и фиолетовых васильков, из донорской крови и кусков обгорелой плоти, из себя, матери и отца. Другой дом. Без бомб, вражеских самолетов и обожженной земли под ногами. Дом, в котором только круглые зеленые очки напоминают о прошлом. Мама в его голове к тому времени утопает в густом одеяле из теплого и сверкающего пепла, оставляя только едва уловимые воспоминания: лимонные кексы, миндаль и странную, исковерканную манеру речи. Все налаживается, конечно. Но иногда Джеймс слышит, как ночами киты бьют хвостами по решеткам окон.