***
олегу пиздецки плохо. дышать становится сложно, воздух будто металлический — пластилиновый — несуществующий давит. дрожь в коленках, пальцах, бешеный ритм сердца не унимается, и савченко решает, что пора бы выбраться на улицу. он звонит порчи, рассказывает, как вчера наебенился, рассказывает про новые ощущения, эмоции, про красоту ночного питера и его гаражи. не рассказывает только про рому, потому что… а зачем? разве надо? наверное, нет. умалчивает о красивых зеленых — в них он смотрел постоянно — глазах, об излишних прикосновениях и о слишком, кажется, долгих объятиях. дарио обещает встретить его у кофейни через два часа. на часах 17:24. олег вяло — без сил — застегивает куртку, натягивает на левое плечо рюкзак и слепо шарит по комоду: ищет очки. шапку пихает в рюкзак, потому что «ну мало ли, скоро зима», и включает телефон. на календаре первое декабря. зима наступила. по пути к невскому он встречает рому: (как ему не холодно в одной футболке?) неуклюже обнявшись, они идут рядом. рома рассказывает про новых клиентов, про «я столько бабок заработаю!» и про новую кружку с котиками. олег забавно (так кажется роме) шмыгает носом и говорит, какой он все-таки придурок. рома даже почти соглашается, но когда савченко громко — на всю улицу — чихает, сащеко понимает — ему пиздец. они заходят в первую попавшуюся кофейню, греют там руки-ноги-нос-щёки и много смеются. олег рассказывает про утренние ощущения и краем глаза видит, как рома самодовольно улыбается. — чего ты? — не выдерживает. — да так. хочешь чего-нибудь пожёстче? чтоб прям накрыло, — шёпотом. рома тянет руки к олегу и греет их. савченко это кажется странным, неправильным — милым, приятным, тёплым — и непонятным, но… — определённо. они выходят из кафе через полчаса, рома предлагает купить пиваса и пойти — олег договаривает за него — за гаражи. — тебе сколько хоть, олеж? — пошло-тягуче-по-новому шепчет рома парню на ухо в очереди, и прижимается чуть ближе, дыша буквально в шею. г-о-р-я-ч-о. тепло-о-о. хорошо. — восемнадцать будет через несколько месяцев, а что? — да так, интересно, — и отходит. и сразу как-то холодно. не по-себе. рукам олега холодно: рома понимает это сразу. и, взявшись — вцепившись — в его ладонь, они идут во дворы. зимний вечерний питер прекрасен, и рома напоминает олегу, что тот обещал прочитать — что, какие? — стихи. тот хмурится, вспоминает. но потом ему думается, что лучше б не вспоминал. на часах 18:04, и олег примерно считает, успеет ли он протрезветь до того момента, как придет дарио. рома хлещет прямо из горла: олег не удивлён. пьёт за компанию и болтает о чепухе. рассказывает, что скоро писать декабрьское сочинение, что «елена васильевна снова будет орать и размахивать руками, талдыча о том, какие мы тупые», и что ванька с мироном снова накидаются. прикусывая губу, рассказывает, что начал писать новый стих, и что обязательно покажет его роме. а рома — чуть пьяным, мутным — взглядом скользит по профилю парня и нервно допивает пиво. тянется к олегу: к рукам, к — прикоснуться хочется — скулам и к — провести рукой, поцеловать — щекам. савченко непонимающе сглатывает. сердце пихается в ребра: быстрое… — олеж, — развязно и по-пьяному выдыхает в губы рома и наваливается на олега всем телом. дышать сложно, дышать невозможно, и слов не находится, и действий. и ромы слишком много: и руки на плечах мягко сжимают, и дыхание горячее на щеках, и в мыслях он. везде. …жаркое. — ты так объебался, ром, — выдаёт савченко и пытается скинуть с себя тяжелое тело. — знаю. ещё до-оо-о-ма... — сащеко медленно растягивает буквы и закидывает ногу на ногу. глаза у олега все-таки красивые; бездонные. утонуть можно. — ой, пиздец. ща, подожди, — олег шуршит в кармане куртки рукой и нащупывает телефон. — да, порчи. ща буду! олег на ватных ногах встаёт и спрашивает, не надо ли довести рому до дома, на что он отвечает ему, что «я не телка!», но целоваться на прощание лезет. мажет губами куда-то в шею, мягко водя руками по спине и очерчивая поясницу. у олега от этого сердце пляшет дикий танец, а все тело — в мурашках. он снова мотает головой, мол, ромка просто бухой и уже принял что-то. дело в этом. и только.***
мирон приходит под вечер, заебанный и уставший, помотанный жизнью и работой бариста в кафе. эту работу ему подкинул ваня — неудивительно — и он работает там уже несколько месяцев: коллектив хороший, зарплата неплохая, и кафе рядом с домом. фёдоров тихо-тихо, маленькими шажками, совсем беззвучно проходит в свою комнату, но громкое… — стоять. — ой, вань, привет. а я тут с работы пришёл, подумал, может, пиццу закажем? ну, нахуй этот постоянный омлет и оладушки, — виновато закусив губу и потупив взгляд, мирон выставил руки в защитном жесте. — ниче не имею против твои прекрасных оладушек, просто они по горло уже, серьезно. ваня думает, что он тоже по горло; по самые уши. — тогда сам научись готовить, м? — язвительно отвечает евстигнеев и подходит к мирону ближе. — или, может, тот, кто оставил на твоей шее столько засосов, будет тебе готовить, а? получается чересчур отчаянно-ревниво-выжидающе. фёдоров пару секунд молчит, пытаясь понять, насколько ваня долбоеб, а потом смеётся: громко, заливисто, искренне, по-новому, что ли. по-другому. — я не знал, что ты ревн… — я не ревную! мирон уходит в свою комнату, заранее зная, что разговор особо смысла не несёт. ночью, когда он — невзначай — проводит пальцем по свежему засосу — в памяти всплывают обрывки с прошлой ночи, где хриплого «ми-ии-и-р, пожалуйста» было дохуя. за ночь фёдоров выкуривает почти всю пачку сигарет.