Помощница злодея

Нет, я не прошу твоей любви, Нет, не знай губительных страстей; Видеть смерть мне надо, надо крови, Чтобы залить огонь в груди моей.

      Ненавижу одиночество. До сбитых костяшек, до громкого крика, чтобы потом из горла вырывались только тихие хрипы. До желания вскрыть себе вены, вспороть каждую артерию.       Больше я ненавижу только общество вампиров.       Чёртовы кровопийцы выводят из себя вечным запахом крови, затхлым, протухшим, от которого дышать становится нечем. Вот только от безумия спасает только их яд.       Я люблю запах крови. Но не когда он исходит от вампиров.       Переступаю порог Нью-Йоркского отеля, едва не кривлюсь от запаха пыли, намертво въевшегося в обивку мебели и покрытие пола, смешавшегося с вонью крови.       Дюморт уже давно загнулся, едва держится на неживых обитателях, хотя когда-то, я уверен, это место привлекало посетителей.       Вампиры замечают меня, с шипением выстраиваются полукругом, загибаются, словно изломанные временем куклы, выпускают клыки, но подойти ближе не решаются. Чуют запах смерти, исходящий от одежды, от кожи, от самой крови, текущей в жилах. — Кто ты такой?       На лестнице появляется мальчишка, на вид едва ли старше Джейса. Но двигается он уверенно, по-взрослому настороженно. Он смотрит без опаски, но оценивает, оглядывает каждый сантиметр одежды. — Ты знаешь мое имя. Не можешь не знать. — Джонатан Моргенштерн. — Он спускается в самый низ, делает своему клану знак отойти, не нападать. — Себастьян. — Поправляют привычно. — Мне плевать. — Сантьяго сканирует выражение лица, считывает эмоции, ожидая подвоха.       Усмехаюсь его попыткам понять мои мотивы. Не сможешь, вампирчик. Никто не сможет. Чтобы понять кого-то нужно стать им. А мной стать не сможет никто. — Я пришел поговорить, Рафаэль. — Мне не о чем говорить с убийцей. — Я предпочитаю не навешивать ярлыки. — Поглаживая кончиками пальцев рукоять Фосфора. — Тем более этот, будет на каждом в этом здании. Разве ты будешь это отрицать?       Сантьяго следит за движениями, поджимает губы. На челюсти пульсирует вена, словно живая кровь ускорила свой бег. — Чего ты хочешь? — Всего лишь поговорить. — Смотрю прямо в глаза, давая прочитать то, что он хочет. Правда. — Оставь оружие. — Рафаэль кивает на меч. — Мне не стоит оставаться без оружия в гнезде. — А мне не стоит оставаться наедине с вооруженным отпрыском того, кто пытался уничтожить нас. — Я не мой отец. — Ярость обжигает, кажется, хочет раскрошить до больного хрупкое равновесие, выжечь к чертовой матери идеи о союзе. — Дети несут грехи своих родителей. — Эта ноша не для меня одного. — Беру верх над собой, над потребностью пролить кровь, искупаться в ней, словно в прохладном озере, втереть в кожу, впитать, почувствовать вкус. — К тому же, не я выбрал этот путь.       Сантьяго склоняет голову вбок, осматривает, менее настороженно, но с прежней опаской. На мгновение выпускает клыки, но тут же прячет, думает о том, что понесет за собой встреча. — Принесите выпивку. — Он делает знак пальцами. — Идём, demonio.       Усмехаясь остальным вампирам, вслушиваясь в шипение тварей, следую за Сантьяго по единственной целой лестнице. Не рискую касаться перил, когда одна из ступеней скрипит и прогибается, едва не проламывается под моим весом. Кривлюсь, наблюдая как облачка пыли поднимаются после каждого шага, кружатся в пространстве, словно мотыльки. Сжечь бы их к чертовой матери.       Рафаэль ведёт меня в комнату, сохранившуюся лучше, чем все остальное в отеле вместе взятое. Здесь ещё чувствуется его грандиозность, его изысканность, граничащая с вычурностью. — Присаживайся, Моргенштерн. — Он кивает на кресло, а сам усаживается напротив. — Simplemente no creas que es tu éxito.       «Только не думай, что это твой успех». Так и хочется засмеяться, громко, чтобы услышал каждый вампир в этом сгнившем отеле, чтобы каждый знал, что их глава — идиот. — Грубо, Рафаэль. Очень грубо. — Сажусь, снимая с пояса ножны, и ставлю их рядом со своей ногой. — Разве так должен вести себя глава гнезда? — Это не тебе решать. — Он кривит губы, показывая клыки. — Тем более, с чего ты взял, что я глава? — Слухи расходятся быстро. Особенно учитывая популярность Камиллы среди Нежити. Скоро любой нижнемирец на каждом углу будет знать, что самую эпатажную вампиршу сверг niño español. — Не удерживаюсь от желания задеть, использовав его же язык, его же стиль. — Я не мальчишка. — Вампир откидывается на спинку своего кресла. — А я не демон. — Повторяю его движение, упираясь спиной в обшивку, чувствую слабый запах пыли.       Входит вампирша, сжимая в одной руке бутылку, а во второй удерживает два бокала. Она смотрит на Сантьяго неуверенно, но преданно, готовая стоят между мной и ним в случае чего. Она, видимо, его заместитель. — Gracias, Лили. — Рафаэль кивает ей, жестом просит поставить все на низкий столик между нами.       Девушка кивает в ответ, подходит ближе, но на меня не смотрит, сосредотачиваясь на желании не оказаться в зоне досягаемости то ли моих рук, то ли меча. — Не бойся, синичка, я тебя не трону. — Поддеваю ее за окрашенные в синий волосы.       Она с шипением выпускает воздух сквозь стиснутые зубы, но на меня так и не смотрит. Скрючивает пальцы, выпуская из них принесенные предметы, и прижимает руки к бёдрам, вжимает кулаки в ткань джинс до побеления. Если, конечно, белую кожу можно отбелить ещё сильнее. — Не обольщайся ее опаске, Моргенштерн. — Рафаэль одергивает скорее замершую вампиршу, чем меня. — О тебе, как и о Камилле, ходит множество слухов. — Большинство я слышал. — Усмехаюсь его попыткам обрести контроль. — Они не так уж далеки от правды, как многие хотят думать. — Даже про связь с Эрондейлом? — Вампир подстраивается под разговор. — Он мой брат, наша связь нерушима. — Сплетаю пальцы в замок, потираю подбородок. — Мы семья, это единственное, что нельзя отнять у нас.       Сладковатый привкус лжи на языке едва не заставляет скривиться. Если бы кто-то знал, как освободить Эрондейла, он бы уже давно строил планы вместе с моей сестрицей. Просто никто не догадывается, что сделать это — до больного просто. — А твоя сестра? — Сантьяго наполняет стаканы. — Не обсуждается. — Стряхиваю с себя его пристальный взгляд, кажется, попытку подчинить мое сознание, заставить рассказать. — Я не обсуждаю ее с посторонними, Рафаэль. — Зато она говорит о тебе со всеми. — Это ее выбор. Я даю выбор всем, с кем веду дела. — Пожимаю плечами, показывая свою незаинтересованность в применении силы. Вымышленную незаинтересованность. — Какой выбор ты хочешь дать мне? — Сантьяго улавливает тон, задаёт вопрос, который я хочу услышать. — Быть со мной или против меня. — Как много тех, кто на твоей стороне? — А вампир умеет вести дела. — Достаточно, чтобы победить тех, кто на стороне противников. — Расплывчато до умопомрачения, но сказать точнее — значит признаться в чертовом почти одиночестве. — Значит, ты пришел ради сделки. — Сделка была заключена ещё с Камиллой. — Наблюдаю, как Рафаэль выпускает клыки, впивается ногтями в подлокотники кресла. Стерва явно насолила им достаточно, чтобы разорвать ее на части. — Она обещала мне помощь вашего клана. Теперь, наверное, правильнее сказать твоего клана. Но, сути это не меняет. Я все ещё нацелен на союз, кто бы не стоял во главе. Это плюсы не только для меня, но и для вас. — Плюсы? — Сантьяго осушает свой стакан, словно пытается взять над собой контроль. — И какие же плюсы мне могут быть от союза с тобой, demonio? — Твой клан останется существовать до, после и во время войны, твоим людям обеспечат неприкосновенность, твои вампиры будут под моей защитой. — Я должен это обдумать. — Разумеется. Я не тороплю тебя с решением. Более того, у тебя есть неделя на обдумывание предложения, после я навещу тебя снова. — Поднимаюсь с кресла, едва удерживаясь от желания отряхнуться, выбить из себя приевшуюся пыль. — Неделя? — Мое время не резиновое. — Едва не рычу на него. — Тебе хватит времени, чтобы обсудить это с каждым членом клана. Если, конечно, у вас появилась демократия. Раньше я такого не наблюдал.       Под шипение Сантьяго и половины его клана, расположившейся все в том же холле, спускаюсь по лестнице, удерживаясь от желания смотреть себе под ноги. Я не стану бояться гнилых ступеней.       Такие же лестницы были во дворце Эдома. Лилит согласилась подчинить их своей магией, только когда я провалился сквозь гребаные ступени, пробив два пролета собственной спиной, когда оказался на полу, харкаясь кровью, сгустками падающей из приоткрытого рта, идущей из перебитых легких. Помню, как рычали демоны, но почувствовав запах моей крови, моей собственной, прекращали шум, чувствовали во мне брата. Дитя Лилит.       Лишь усмехаюсь воспоминаниям, продолжая спуск, так и не протягиваю руку к перилам, покрытым таким слоем пыли, что дерево стало светло-серым и мягким на вид. Я не понаслышке знаю, что такое запустение. Что такое пустота.       Смех рвется из горла, булькает в глотке, стоит только достигнуть двери. Какой же я дурак. Я превращаюсь в собственную сестру, медленно, но превращаюсь в подобие чего-то приторно доброго, до скрипа зубов любящего жизнь. А все почему? Потому что Эрондейл давит, давит на череп, на желания, на потребности, выжигает мысли, словно клеймит, ставит метку. Табу.       Для него табу — мое влечение к сестре. Мой вкус к битвам, тяга — табу. Убеждение, что сила — решение всех неурядиц — табу. Врожденная потребность убивать, разливать кровь лужами, разбрызгивать ее фонтаном, словно выжимать из слишком спелого лимона, едва не купаться в ней, шипя от наслаждения — табу, табу, табу. Он разбивает, хочет выжечь мой привычный уклад жизни, перевернуть его к чертовой матери, вверх ногами, чтобы лоб расшибать о камни, которые привык давить носками ботинок, растирать в труху, в пыль, разлетающуюся от одного только выдоха.       Пытается заставить жить — жить, жить, жить — так как привык он, как не учит жить Валентин, как не учит жить Эдом, а как учит подобие семьи, подобие обычной жизни, подобие братства. Я считал его подобным себе, почти идентичным, но с появлением печати день за днем убеждаюсь в обратном.       Его тяга к саморазрушению — лишь его желание быть в центре внимания, знать, что за ним следят, что за ним пойдут, его примут даже едва живого.       Боль ради боли. Вот истинный девиз. Плевать какая это боль — собственная, чужая, фантомная, хроническая — но она должна быть такой, чтобы челюсти сводило, чтобы грудь переставала вздыматься, а воздух — он весь снаружи, не внутри, только вокруг — исчезал из легких. Боль ради боли. Вот стиль моей жизни. Мое — если не цель — то направление, курс туда, где боль — это жизнь, где нет ничего кроме этого. Где боль — моя услада, моя отдушина, песнь моей души, всего моего естества.       Мальчишка в моей голове боится боли. До сводящих судорогой суставов, до ужаса плескающегося черным, мрачным, маслянистым и холодным до одури озером в золотистых, едва не блестящих ангельским светом глазах. Мальчишка связан и знает — это не конец и не начало. Это я. Остатки моей души, мое нутро, мое содержимое.       Перемещаюсь в Эдом, усмехаясь собственному безумию, собственному сдвигу по всем фазам. Эдом — моя камера, моя пытка, мое разрушение. Мой дом. Вкус пепла на языке гораздо роднее аромата цветов в садах Идриса. Визг демонов намного роднее музыки фортепиано, мелодии которого отец так настойчиво вбивал, вдалбливал в мысли, словно гвоздем — знай, знай, знай. Тогда уже было поздно делать меня лучше. Тогда я уже был сыном Лилит.       Ребенком Эдома.       Лилит встречает меня на лестнице, величавая и спокойная, истинная Королева демонов. Мать всех темных созданий. Моя мать.       Ее взгляд блуждает, едва не ощупывает, не влезает темными щупальцами прямо в грудь, к сгнившему уже многие годы сердцу, к чему-то ещё, что давно уничтожено. Выжжено, выцарапано, до самой последней клетки, до воспоминаний, которые никогда не существовали. — Мой мальчик. — Она протягивает руку, касается моих волос, поддевает острыми когтями, почти по-кошачьи мурчит, стоит прижаться к ее ладони щекой. — Я так устал, мама. — Пальцы дрожат, призывая выместить злость, выплеснуть ту энергию, что я не позволил открыть вампирам.       Выплеснуть тьму, давящую на ребра, словно сжимающиеся тиски. — Что же с тобой случилось, мой Джонатан?       Она — единственная от кого я принимаю это имя. Единственная, чье обращение, зов этим именем я готов терпеть. Только она приняла меня с этим именем, со зверем в моей голове, в моей груди, терном обвивающим каждый орган, каждую клетку. — Чертов ангельский выродок сведет меня с ума.       Лилит спускается с лестницы, давит на мое плечо вниз, скользит пальцами по ребрам, заставляя опуститься на темные камни.       Мышцы спины горят от соприкосновения с холодной поверхностью, от могильного холода, пробирающегося в каждую кость.       Лилит опускается рядом, укладывает мою голову к себе на колени, водит пальцами по волосам, едва заметно царапает кожу на макушке. — Ты сильнее этого, мой мальчик. Тьма всегда сильнее. Тьма принимает все то, что отвергает свет, все то, на что свет накладывает табу. Тьма принимает то, что отторгают, что ненавидят, чего боятся, но не могут уничтожить.       Тьма принимает меня. — И ты, Джонатан, часть этой тьмы. Часть силы, что может свергнуть ангелов с их пьедестала, сжечь их благодать, вырвать их крылья. Заставить их повторить путь, который прошли мы. — История циклична… — Но я не часть цикла. Не было до меня и не будет после таких же, как я. — Верно, Джонатан. Цикличны истории всех нас, но не твоя. Ты был убит и был возрожден. Если когда-то у тебя и была судьба, предписание, то теперь твоя жизнь — лишь твой выбор. — Она прикасается губами к моему лбу, оставляет обжигающий поцелуй над переносицей. — Все мои дети умирали, даже ты. Но ты — мой сын, моя кровь, и я никому не позволю причинить тебе вред.       Усмехаюсь ее словам, ее убежденности, что я нуждаюсь в защите. Когда-то нуждался. Как нуждался в призрачном идеале жизни, даже семьи. — Да, мама. — Мой шепот эхом отдается от каменных стен, разносится по коридорам дома, оглушает древнее строение, существовавшее совсем в другой реальности. В реальности моей жизни, моего прошлого и будущего. Во мне. — Так чего же ты хочешь? Я уничтожу печать, стоит тебе лишь попросить. Ты хочешь? — Она вновь прикасается губами к моему лбу. — Нет. — Постукиваю кулаком о каменные плиты, отбивая ритм. — Эрондейл должен быть под моей властью. Меня сможет убить только моя сестра, — Лилит возмущенно шипит, отрицая мысли о моей возможной смерти, — если согласится принести в жертву своих друзей. Но, пока я связан с ангельским сыночком, она не посмеет направить на меня оружие. Он слишком ей дорог, чтобы потерять его, даже если цена этому — спасение мира. — Чем больше ты о ней говоришь, тем больше я убеждаюсь, что она совершенно на тебя не похожа. Даже одна кровь не делает вас похожими. — Кларисса убеждена, что моя кровь отравлена. — Открываю глаза, глядя, как змейки в глазах матери медленно извиваются, выгибаются, словно танцуют под слышимую только им музыку. — Убеждена, что не может быть одной крови со мной. По ее мнению я — чудовище, недостойное жизни, недостойное ничего, кроме смерти и забытья. — Это не так! — Рычание заставляет стены задрожать, с потолка сыпется каменная крошка, но какая-то невидимая защита не позволяет ей упасть на меня. — Ты войдешь в историю! Ты станешь величайшим правителем, завоевателем, который покорит весь мир! Ты станешь легендой, станешь тем, кого будут воспевать в балладах, кого будут называть Богом! — Она поглаживает когтями мою щеку, обводит легким движением скулы. — Только пожелай, мой мальчик, и весь мир встанет на колени. Хочешь войны? Я дам тебе армию. Стотысячную, миллионную, да хоть неисчислимую. Все мои дети пойдут за единственным моим сыном. За тобой. — Когда придет время.       Лилит усмехается, растягивает губы в оскале, обнажая острые, словно бритвы, клыки. Она — хищница. Она — зверь. Моя защита. — Время? Неужели ты нуждаешься во времени? — Время нужно не мне, а моей сестре. — Когти чуть сильнее впиваются в макушку. — Я жду, пока она сделает выбор. — Ты дал ей выбор? Разве этому я тебя учила? — Она моя семья. Семья, мама. У меня нет иного пути, кроме и как быть рядом с ней. — Эрондейла ты тоже считал своей семьей. — Лилит растягивает губы в презрительную усмешку. — Чем она отличается от него? — Она моя кровь, моя плоть. Мы с ней едины. Даже если она пытается меня убить. — Тяжелый вздох вырывается, эхом несется к высоким потолкам, усиливается до громовых раскатов. — Я разорву ее на части, если она попытается причинить тебе вред. — Лилит рывком вскидывает голову, запрокидывает к потолку. — Я уничтожу ее. — Нет. — Почему же? — Она моя сестра, и это останется так даже после моей смерти. — Как это глупо. — Лилит поднимается, аккуратно опуская мой затылок на каменные плиты. — Когда-нибудь ты поймешь, мой мальчик, что кровь не решает ничего в этом мире. — Ты же сама рассказывала мне о Египте и чистоте крови. — Приоткрываю глаза, глядя на нее. — Чистота крови — пустой звук. Во времена королей даже капля крови давала право стать претендентом на престол. Любой мог сказать, что он потомок какого-то потерянного много лет назад королевского отпрыска и вот — новый наследник. — Лилит раздраженно взмахивает рукой. — Кровь — лишь вода. Не стоит делать ставку на нее. Если уж твоя сестра, — едва не выплевывает слово, шипя от отвращения, — не принимает тебя таким, даже кровное родство не заставит ее откинуть предрассудки. — Я ее заставлю.       Сажусь разглядывая свои ладони. Каждый миллиметр кожи покрыт пеплом, покрыт историей старого дома, сожженного целую вечность назад, сожженного такими как я, моими братьями.       И мне предстоит также уничтожить свой мир. Уничтожить мир людей, чтобы воздвигнуть на руинах свое собственное королевство. Королевство демонов, огня, боли… Так много боли… Музыка — крики и звуки агонии. Искусство — умение увидеть красоту в смерти. Преподнести убийство, как произведение — вот искусство моего мира. — Я должен вернуться. Джейс доставляет проблемы. — Поднимаюсь, оставляя за собой темный след на пыльном полу. — Мое предложение еще в силе. Если захочешь избавиться от ангельского выродка — только попроси, Джонатан. Я всегда на твоей стороне. — Но не когда это касается Клариссы, верно? — Ты должен меня понять. — Она подходит ближе, обхватывает пальцами мое запястье, склоняется, касаясь губами тонкого шрама. — Я приняла Софию, потому что она готова на жертвы ради тебя. Готова отдавать все, чтобы тебе не причинили вред. — Она заглядывает прямо в глаза, едва не пробирается взглядом прямо в череп, прямо в темные, порочные мысли. — Но это я научила тебя не отрицать свои желания, достигать всего, что требует твое сердце. — У меня его нет. — И уже не появится, Джонатан. Ты — мой сын, а чувства — лишь пустой звук. Все решают желания и их достижения, цели и пути к ним. Все остальное — пепел. — Она отпускает мою руку. — Помни, кто ты такой. — Я помню.       Я — величайшее оружие. Я — монстр Валентина. Я — исключение из правила. Тот, кто обрел контроль над собой лишь после смерти отца. Тот, что не знает ничего, кроме боли, не признает никакой силы, кроме нее, никакого пути к победе, кроме нее.       Я тот, что живет обжигающей яростью, выжигающей до самых костей органы и ткани, до самой сердцевины этого человеческого тела. До самых недр пустоты в грудной клетке. Кто не испытывает никаких чувств, живет холодным рассудком, граничащим с безумием.       Дом оказывается пуст. Тишина давит, едва не поглощает, не втаптывает в деревянные полы, сквозь них, прямо в землю, под нее. Выдох рвется изо рта, легкие горят, едва не взрываются прямо в груди. Тихо, тихо, тихо. — София?       Девчонки до сих пор нет дома, хотя время уже давно перевалило за полдень. Следом из горла рвется смех, оглушительный, но он не глушит так же сильно, как пустота в доме. Не глушит также сильно, как пустота внутри.       Ее давно пора научить не уходить из дома без разрешения. Девчонка влезает в дела, которые не имеют к ней отношения, а потом исчезает. Больше всего выбешивают походы к Лилит, о которых я узнаю в последнюю очередь. Это вопрос верности. Вопрос в том, кому она предана больше: княгине Эдома или ее сыну?       По спине вновь проходит чертова судорога, а связь с Джейсом натягивается, «сфера» бьет в стенку черепа, едва не пробивает кости, заставляя прижать ладонь к виску. Эрондейл явно запомнил моменты, когда мой контроль ослабевает, и теперь использует это против меня. Еще одна волна боли заставляет сесть на подлокотник дивана, прижимаясь боком к его спинке.       «Отпусти меня!» — На задворках сознания голос кричит, едва не бьет в защитную стену, не разбивает ее к чертовой матери.       «Пошел к черту!» — Рычание едва не вырывается из мыслей.       Одним быстрым движением отправляю магу сообщение, чтобы он открыл свою квартиру для меня. Его зелье помогло в прошлый раз, притупило не только боль в спине, но и заглушило Джейса, натянув нить печати почти до предела. Это сработало. Ангелочек остался в моей власти, но ближе не подбирался, оставался где-то на закоулках, за новыми прутьями клетки, из которой выбраться не было возможности. Тогда очень хотелось закинуть его в лабиринты моей памяти, заставить прожить все то, что прожил я, что прочувствовал, когда отправлялся в Эдом в первые, когда умирал от его рук. Заставить его понять, что жизнь — не сказка.       Ответное сообщение приходит также быстро, наполняет комнату запахом жженой бумаги, пепла, таким привычным. Записка опускается прямо в подставленную ладонь, обжигает кончики пальцев еще горящими уголками, заставляет зашипеть, удовлетворенно, прочувствовать короткую вспышку боли, знакомую пульсацию.       Джейс не подпускает меня к огню. Бьется, рычит, но не позволяет касаться пальцами горячих углей, пытаться поймать ладонью язычки пламени, словно магу, играющему с огнем. Не позволяет резать себе ладони, когда запуская кинжалы в мишень, вместо рукояти в руке зажимаю лезвие. Не дает доставлять боль самому себе.       Портал переносит в квартиру мага. Он удивительно быстро ходит из одной комнаты в другую, перенося туда-сюда какие-то травы и флаконы. По дивану разбросаны книги и листы бумаги. Пустые, к моему удивлению, хотя на столешнице видны следы красной пасты. Что-то прячет. — Мне нужно мое зелье. — Я сейчас принесу. — Он кивает, вновь скрываясь в соседней комнате.       В воздухе чувствуется напряжение, какой-то слабый страх. Может он что-то прячет не на бумаге, а прямо в квартире? Рука неосознанно тянется к рукояти Фосфора. Обвожу взглядом комнату, оглядывая каждый угол. Оборачиваюсь через плечо, глядя за спину. Возле меня какая-то тень, но нет предмета, который мог бы ее отбрасывать. Как непредусмотрительно. Пинаю ногой воздух, но носок ботинка натыкается на что-то твердое и по комнате разносится стук упавшего предмета. На полу оказываются ножны с клинком, кинжал и кастет. Подбираю кинжал, прокручивая его в пальцах, и прижимаю лезвие к ладони, осматривая рукоять. Моя гравировка. Таких кинжала всего три. Мой при мне, Джейс вряд ли оставил бы оружие. София.       Опускаюсь на диван, сдвинув в сторону все книги, и укладываю одну руку на спинку, второй играя с кинжалом. Захватываю пальцами то лезвие, то рукоять, прокручивая оружие в воздухе, пока кожа на пальцах не покрывается кровью. Маг появляется очень вовремя, сжимая в одной руке флакон с зельем. — Где она?       Он чуть поводит плечами, словно пытается стряхнуть мой взгляд. Ответа нет. Осушаю протянутый мне флакон, едва удерживаясь от желания выплюнуть ему под ноги приготовленное зелье. — Я не повторяю вопросы дважды. — О ком Вы говорите? — Не пытайся дать ей время сбежать. — Вскакиваю, подаваясь к нему. — Выходи, София, пока я не оторвал голову твоему дружку! — Здесь никого нет. — Маг вскидывает голову, пытается чеканить слова. — Заткнись. — Прижимаю лезвие к его шее. — Это ее кинжал. Или вы оба настолько глупы, что не могли даже получше спрятать следы своего нахождения здесь, или она настолько глупа, что оставила у тебя свое оружие. Склоняюсь я, все-таки, к первому варианту. Я учил ее не оставлять оружие нигде, кроме дома. И она запоминала мои уроки.       Сильнее вжимаю лезвие кинжала в его кожу, пока тонкой струйкой не бежит кровь. Маг хрипит, но не делает попыток вырваться. — Я здесь. — Она будто отделяется от стены, выныривая из-за стеллажа с книгами. — Отпусти его. — С первого раза. — Не поворачиваю голову в ее сторону, продолжая сверлить взглядом мага. — Я учил тебя выполнять приказы с первого раза. — Я выполняю все твои приказы с первого раза, Себастьян. — Так я могу оторвать ему голову к чертовой матери? — Выпускаю кинжал, обхватывая ладонями подбородок и затылок парня. — Да? — Отрывай. Мне плевать. — Маг шипит на нее, но магию применить не пытается. Сверлит ее змеиными глазами, с тонкими зрачками, дает силе власть, но не отдачу.       Отбрасываю его от себя, заставляя врезаться в стол, и оборачиваюсь к девушке. Ее колени чуть согнуты, пальцы сжаты в кулаки, а взгляд бегает по моему лицу, по оружию. Направляюсь к ней, и она выпрямляется, делает вид, что совсем не боится. Полностью доверяет.       Хватаю ее за запястье и рывком дергаю к себе, прокручивая на пальце кольцо. Девушка взвизгивает, но подается ближе, словно опасается оказаться в другом месте, не рядом со мной, опасается, что портал отправит ее туда, где быть она не хочет.       Рывком толкаю ее на диван, лишь рыча, когда она пытается подняться, и устремляюсь к камину. Подхватываю со столика бутылку, отпиваю, едва не шипя от удовольствия, и переворачиваю ее кверху дном, поливая сухие поленья. Щелкаю зажигалкой, раз, второй, пока огонек не вспыхивает, не начинает играть бликами по коже на пальцах. — Себастьян… — Молчать! — Огонь в камине вспыхивает, горячим потоком обдает ладони. — Что ты делаешь? — Ее голос не дрожит, но я вижу, как она пальцами вцепляется в подлокотники, почти до скрипа сжимает зубы. — Джейс не дает мне… — Усмехаюсь отсутствию слов, способных описать мою собственную слабость, прогиб под чужую волю. — Мне нужна боль, София. Я, мать твою, не справляюсь без боли. — Наш уговор в силе. Наша связь. Так давай. — Она вскидывает голову. — Ты обещал, что не будешь причинять боль самому себе. Связал меня клятвой. — А если мне не нужна твоя боль? — А мне плевать! — Она стягивает куртку, оставаясь в одной майке.       Как много открытой кожи, как много можно оставить шрамов. Не замечаю, как улыбаюсь, разглядывая блики огня на ее коже, представляя, как ее покроют кровоточащие, черные следы от ожогов. Представляю боль, которая растечется по венам, по коже, по каждой клетке. Какие прекрасные шрамы останутся.       Выуживаю небольшой уголек щипцами, покачиваю в воздухе, наблюдая за красным отблеском на дереве. Чтобы взметнулся огонек, приходится подуть. Язычок пламени танцует по черной поверхности, извивается под моим дыханием, едва не затухая. Играет в ту же игру, что и я.       Направляюсь к девушке, все еще держа уголек перед лицом, чувствуя исходящий от него жар, чуть прикрываю ладонью, чтобы не затух. София дышит шумно, вжимается спиной в обивку дивана, едва не сипит, пытаясь захватить в легкие побольше воздуха. — Неужели ты боишься? — Опускаюсь на корточки возле ее ног, тяну свободную руку, постукивая пальцами по ее колену. — Я боюсь, что ты сорвешься. — Она хватает ртом воздух, кивает на уголек, находящийся так близко к моей щеке. Так до одури горячо. — Разве я когда-то срывался? — Вновь дую на огонек, заставляя его взметнуться, раскинуться чуть сильнее. — Не припомню такого.       Ловлю ее руку, тяну к себе, укладывая запястье на колено. Провожу угольком над кожей, не касаясь, обдавая теплом. София вздрагивает, ее ладонь дрожит в моей, словно сведенная судорогой. Провожу над кожей еще раз, опуская чуть ниже, но вновь не касаюсь. Хриплое дыхание набатом бьет по ушам. Не касаясь ладони, задеваю ее запястье, слушаю тихое шипение, сквозь стиснутые зубы и еще более тихое шипение огня на коже. Веду линию, выжигая, оставляя красноватый след, рисую неизвестный узор.       Хлопает дверь, отвлекая меня от занятия. Джейс замирает на пороге, смотрит то на меня, то на замершую на диване Софию. — Что вы делаете? — Не отвлекай меня, Джейс. — Сильнее сжимаю в пальцах щипцы. Если он не даст мне причинить боль ей, то я не удержусь от желания запихнуть его головой в камин. Посмотрим, как сестренка сможет смотреть на его лицо после этого. — Себастьян. — Скованный крик заставляет обернуться, в нос бьет запах паленой кожи. Я прижал уголь.       Округлый след оказался чуть ниже локтя, почерневшая кожа за доли секунд начала кровоточить. Не удерживаюсь, прижимаюсь губами к месту рядом с ожогом, вдыхаю запах, собирая губами выступившую кровь. Зубы сводит, но так внезапно сорвавшийся с ее губ стон почти оглушает. Вновь отвлекаюсь на шаги Джейса, устремившегося к лестнице. Шипя от раздражения, дергаю ее за руку, заставляю встать и тяну за собой. Пинком двигаю кресло прямо к камину, толкаю к нему Софию, вновь заставляя вжаться в спинку. — Злишься. — Произносит на выдохе, впивается одной рукой в подлокотник, вторую держит на весу, не давая прижаться ожогом. — Боишься. — Забрасываю остывший уголек обратно, вытаскивая следующий.       Вновь у ее ног, вновь за другую руку тяну к себе, на этот раз выше, до самого предплечья. Вновь линия, словно узоры татуировки, провожу не раз и не два, оставляю красные линии, оставляя белые пятна, которые позже вздуются, будут болеть просто до одури. Ее покорность пьянит, туманит мысли, едва не выворачивает наизнанку. Мир замедляется, словно останавливается, перестает бежать вперед, к своему концу. Оставляет меня на пороге этой боли, тонуть в ощущениях, даже не своих, а в ощущениях девушки передо мной, готовой терпеть мои фетиши, только бы я не применял их на себе. «Прекрати это» — Не бойся. — Шепчу почти неслышно, вновь веду губами, заметив кровь. Ее пальцы так знакомо сжимаются на плече, впиваются в ворот футболки. Так похоже на затянувшуюся прелюдию, на игру, которая закончится шипением углей на ее коже. Ничего между нами не будет. «Остановись»       Следующий уголек. На этот раз приходится подняться, чтобы достать до плеча. Подношу уголек к ее губам, жду, пока она поймет намек, пока подует, заставив огонек полыхнуть голубоватым светом. Обвожу сустав, рисую тонкий узор, то приближаясь к ткани майки, то едва не вжимаясь в обивку кресла. Как неудобно. «Ты убьешь ее»       Подхватываю со столику бутылку, прикладываясь к горлышку, окончательно глуша надрывающийся голос, просящий остановиться. Глушу собственный рассудок, качающийся словно на качелях, угрожаю вот-вот оборвать держащие цепи. Прижимаю бутылку к ее губам, поднимаю, заставляя отпить, глоток, второй, также быстро убираю бутылку от ее лица. Тянусь к её руке, вновь переворачиваю, обдавая алкоголем свежие раны, заставляя шипеть от боли, едва не кричать, едва не просить остановиться. Но она не просит.       Отбрасываю щипцы, слышу как уголек покатился по полу, по ковру, затих там, слишком остывший, чтобы разгореться. Выуживаю кинжал, прижимаю холодное лезвие к ожогу на плече, чуть облегчаю боль, тут же веду царапину рядом, вспарываю кожу, вновь касаюсь губами, собирая капли. Как хорошо, что вместо крови демона отец не накачал меня кровью вампира. Меня бы не остановил ни один нефилим, если бы вдруг жажда крови стала слишком сильной. Даже сейчас она слишком.       Срезаю ткань майки вместе с ремешком бюстгальтера, наплевав, как это будет выглядеть со стороны. Прижимаю новый уголек прямо к ключице, так выступающей косточке, прижимаю, прокатывая из стороны в сторону, увеличивая площадь ожога. Она кричит мне практически в ухо, чуть заметно стонет, продолжает впиваться пальцами в мои плечи, словно хватается за спасательный круг. Только я камень, который утянет ее еще глубже на дно.       Едва не смеюсь от восторга, от представления, как ощущаются все эти ожоги на коже, как горят, словно возле каждого из них находится свой, персональный уголек. Заглядываю в ее глаза, почти такие же, мать их, черные, как мои собственные, такие же безумные, с этой болью, с этим почти щенячьим восторгом от ощущений.       Под чертовым туманным взглядом едва не теряю контроль, сжимая руки на ее талии. Не заставит. Не подчинит. Раздвигает колени, подпускает ближе, дает площадь для продолжения игры. С рыком цепляюсь за майку, тяну вверх, оголяя живот, и вновь углем, прямо по белой коже, по натянувшимся и выступающим мышцам, по живому. Снова губами по выступившей крови, плевать что до умопомрачения близко, до дрожи открыто. Ее пальцы впиваются в затылок, сжимаются на волосах, почти тянут к себе еще ближе, почти под кожу. Отстраняюсь, продолжаю вести узоры, веду углем. Едва не вжимаю так сильно, чтобы уголек полностью вошел в плоть, чтобы пропал под кожей, словно червь-паразит.       Стряхиваю оцепенение, желание обложить ее всю углем, испепелить ее, оставив на месте кожи кровавые ошметки. Избавляюсь от желания вдавить ее в это кресло, так, чтобы затрещала каждая кость, чтобы каждый сустав вывернулся до неправильного угла. Сдерживаю желание изрезать ее кинжалом, вырезать рядом с ожогами собственные метки. Уголь уже давно не прижимается к ее коже, и она замечает: — Себастьян. — Голос такой тихий. — Я закончил. — Откладываю щипцы, отпускаю оказавшееся сжатое моей ладонью колено. — Осталось только передать.       Тяну ее к себе за шею, заставляю ее податься вперед, заставляю себя не смотреть в затуманенные болью глаза, шиплю заклинание, шиплю быстро, только бы не дать чему-то натянувшемуся внутри выплеснуться. На ней живого места не останется, если я потеряю контроль.       Губами к ее губам, не шевелясь, а она снова тянется вперед, снова расслабляет челюсти, ждет шага, которого я не сделаю. Потому что в мои мыслях не она. Каждую мышцу, каждую вену пронзает, наполняет теплом, наполняет болью, взрывами отдающейся в висках, наполняет силой, которой так не хватало эти недели. Отстраняюсь, захватив ее нижнюю губу своими, давлю чуть сильнее, заставляя податься назад, получив достаточно, так, что вены на руках темнеют, едва не лопаются, словно заполнились новой кровью. Рисую на ней иратце, рядом еще одно, пока ожоги не перестают кровоточить, пока не восстанавливаются до едва заметных красных полос, пока совсем не исчезают. — Теперь ты снова мне должен? — Она усмехается, облизывает губы, касается пальцами заживающего ожога на ключице. — Не дождешься, дорогуша. — Усмехаюсь ее попыткам завязать меня еще в одну клятву. — Ты сама на это подписалась.       Заставляю себя встать, размять затекшие ноги, руки, которые все так же сжимают невидимые щипцы, невидимые колени. — Когда-нибудь повторим. — Поднимаюсь по лестнице, слушая тихий смешок. Сумасшедшая.